По ту сторону гор

Глава 24

Домовой отнес раненого в комнатку в самом дальнем конце трактира — там, где, в стороне от шумных гостей, потише и поспокойнее. Суда по всему, это была хозяйская спальня. Так, ничего особенного — широкая лавка у стены, сундук у другой, пара низеньких табуреток, стол у выходившего в раскинувшийся за трактиром сад оконца. Но все было сделано с душой, с вниманием и заботой к каждой мелочи, так что хотелось остаться здесь навсегда.

Впрочем, у странников не было достаточно времени чтобы оглядеться вокруг: стоило хранителю жилища уложить Альнара на лавку, как кикимора выпроводила всех за дверь:

— Неча вам тут делать. Помощи никакой, только глазеете да внимание отвлекаете. А еще, чего доброго, увидев кровь, свалитесь в обморок. Мужчины! — презрительно фыркнула она.

Домовой двинулся к дверям первым, увлекая за собой странников:

— Пошли, парни, пошли. С моей жинкой спорить бесполезно, даже если она ошибается. А на этот раз она права: в врачевании за исключением ее все равно никто ничего не смыслит.

— Но она же позволила остаться Карине! — Аль недовольно хмурился. Ведь речь шла о его брате, и он считал, что должен, просто обязан быть с ним рядом.

— Чего ты хочешь! — фыркнул домовой. — Женщины!…Пошли, пошли, — он поманил их за собой. — Я вам наливки налью. Вы, конечно, еще мальцы безусые, но сейчас — нужно. Иначе не успокоитесь. Чужая боль, она порой мучительнее своей.

— Что они с ним сделали! — Лот поежился. Его мутило. Жуткое зрелище страшных ран стояло у него перед глазами, не пропадая ни на мгновение. Казалось, что они покрывали его собственное тело.

— Ты что, сам не понимаешь? — хмуро глядя в сторону, бросил Аль. — Пытали они его! Чтобы узнать, один он такой, самозванец, или у него есть сторонники, последователи. Они ведь, наверно, решили, что это заговор.

— Чушь! Какой заговор! Ведь он шел просить о помощи!

Аль вздохнул. Он думал так же. И всеми фибрами своей души ненавидел людей, которые, вместо того, чтобы помочь, совершили такое…

Это была даже не просто жестокость, а воистину варварская безжалостность.

Не находя себе место он как одержимый метался по зале, от стены к стене, не замечая ничего на своем пути, врезаясь в края тяжелых столешниц и не чувствуя боли, сбивая оказавшийся на пути стулья, даже не замечая их. Хотя Лот и забился в самый дальний угол, но Аль-ми умудрился столкнуться и с ним. Лишь домовой каким-то известным лишь ему образом держался в стороне.

Хранитель жилища, потягивая настойку, хмуро поглядывал на странника.

— Хватит мельтешить перед глазами, — наконец, не выдержав, ухватил он юношу за плечо, останавливая, затем сунул в руку кружку, приказал: — Пей.

Аль подчинился, не задумываясь, что делает. Но первый же глоток заставил его захрипеть, не в силах вздохнуть. Внутри все воспламенилось, словно он пил живой огонь. А домовой, не давая ему опомниться, только подталкивал руку с кружкой к губам:

— Пей.

Юношу, которому доселе не приходилось пробовать столь крепких напитков, быстро развезло. Голова закружилась, руки и ноги стали ватными, все тело наполнилось какой-то приятной, сладковатой слабостью.

Домовой подтолкнул к нему стул:

— Садись, — тот стукнул по ногам, колени подогнулись — и Алиор сам не заметил, как оказался на нем. Мгновение — и он крепко спал, лежа грудью на столе.

Удовлетворенно кивнул, хранитель жилища решительно направился к другому гостью.

— На, — протянул ему кружку дух.

— Нет! — упрямо замотав головой, юноша лишь еще сильнее вжался в угол, в котором сидел на полу, прижав колени к груди.

— Пей, тебе говорят! — нахмурившись, прикрикнул тот. На этот раз ему пришлось повозиться, вливая настойку силой, не обращая внимания на крутившего головой юношу. — Ну что за напасть! — ворчал он. — Столько добра мимо рта течет! Это же… Плакать хочется от такого расточительства! — но, в конце концов, ему удалось добиться своего и, спустя какое-то время, Лот захрапел, пуская слюну.

Они проснулись от того, что веселый непоседа — яркий луч утреннего солнца заскользил по лицу, щекоча щеки и нос.

— Брат! — Аль тотчас вскочил, метнулся вперед, но успел сделать лишь несколько шагов, как его остановил усталый голос кикиморы:

— Не тревожь его. Пусть спит. И чем больше, тем лучше.

— Он жив?! — Лот во все глаза смотрел на женщину, сидевшую, сгорбившись, за тяжелым обеденным столом, положив перед собой бледные руки с тонкими длинными пальцами.

— Жив-то жив… — ответила та, а затем вдруг тяжело вздохнула.

— Неужели все так плохо? — Аль, немного успокоившись, подошел к ней, сел рядом.

— Плохо, хорошо — в жизни все относительно, — проворчал устроившийся в углу домовой. — Как моя настойка: с ног быстро валит, да потом не давит… — затем, видя, что царевич поднялся со своего места, нахмурившись, спросил: — Ты куда это собрался?

— К брату. Ему лучше не оставаться сейчас одному.

— А кто тебе сказал, что он один? — приподняла бровь кикимора. — Кариночка там.

— Ей нужно отдохнуть. Всю ночь на ногах.

— Это я была всю ног на ногах. А девочку усыпила. Неча ей было на такие раны глядеть, еще, чего доброго, ума бы лишилась.

— Но он выздоровеет? Ты вылечишь его?

Кикимора окинула юношу хмурым взглядом.

— Да не переживай ты так, будто это твои руки в его крови. Моего знания тут маловато будет, я-то все больше по части родовспоможения и лечения от детских хворей. Но окрестные эльфы мне кое-чем обязаны. Так что помочь не отказались. А они уж в искусстве врачевания непревзойденные мастера: мертвеца, конечно, не оживят, но уж живому умереть не дадут. Вот только… — она заглянула царевичу в глаза. — Ни о какой дороге для него речи идти не может.

— Я понимаю… — опустив голову, кивнул Аль. Он и не надеялся на это. Тем более что — а куда брату еще идти? На помощь повелителя дня он никогда и не надеялся, веря лишь в людей…

На миг ему стало страшно — а вдруг и его веру точно так же искромсают и искалечат?

Он тяжело вздохнул. Действительно, домовой прав — в жизни многое относительно: и добро, и зло.

— По- хорошему, — продолжая буравить его взглядом, произнесла кикимора, — вам было бы лучше уйти сейчас, пока он не очнулся.

— Не-ет, — поморщившись, качнул головой юноша. Он понимал, что она права, и все равно не мог поступить так, как ему советовали. — Нельзя бросать человека, когда он на грани жизни и смерти.

— А когда опасность минует? Тогда можно?

— Когда он очнется…

— Чтобы вы могли попрощаться с ним, освобождая свои души от укоров совести? Даже не задумываясь, что при этом вы раните его душу мыслью о том, что он бросает вас, потому что не в силах отправляться в путь?

Алиор отвел взгляд. Ему стало стыдно.

— Эх, люди, люди, — качнула головой кикимора, — какие же вы, все-таки, эгоисты.

— Оставь его, — недовольно поморщился домовой, — кто знает, может, то, что для нас так, для них — совершенно иначе.

— Да, — согласилась та с мужем. — Кто знает. Мы ведь — не люди. И славно, — спустя несколько мгновений раздумий добавила она, — после всего, что довелось повидать на своем веку, мне не захотелось бы дольше жить, будь я человеком.

— Ну, — хранитель дома бросил из-под нахмуренных бровей испытующий взгляд на замерших рядом странников, — потому они и так мало живут.

Ничего не говоря, юноши переглянулись. На душе у них скреблись кошки.

"Может, действительно уйдем сейчас?" — спрашивал взгляд Лота.

"И брат решит, что мы бросили его, предали его мечту, — понимая спутника без всяких слов так же беззвучно, одними глазами, наклоном головы отвечал царевич. — Может быть, он еще на что-то надеется. И хочет пойти с нами…"

"Куда ему сейчас идти?"

— На молодых раны быстро заживают, тем более при хорошем уходе… — Аль и сам не заметил, что заговорил вслух.

— Насчет ухода не сомневайся, — скривив губы, хмыкнула кикимора. — Эльфы хоть создания и необязательные, но, как я уже, кажется, говорила, свое дело знают. Да и не это главное. Кто обиходит лучше любящего сердца?

— Карина? — поднял на нее взгляд царевич.

— Она, — расплылась Кира в улыбке. — Вот уж кого уговаривать помочь не придется. Скорее уж отгонять прочь, дабы она в своем стремлении поделиться теплом сама не сгорела, словно свечка.

В задумчивости Лот качнул головой.

— Что головой мотаешь, как бессловесное животное? — недовольно глянула на него женщина. — Есть что сказать против — говори. Нет — не строй из себя предсказателя будущего. А то все вы мужчины одинаковые: сами ничего не делаете, а нашу сестру лишь ругаете, теша свое самолюбие!

Не сдержавшись, домовой хмыкнул, за что удостоился такого взгляда, что даже странники, забыв о себе и своих проблемах, посочувствовали хранителю дома.

— Так что ты там хотел сказать? — не унималась кикимора.

— Отвечай уж, раз открыл рот, — вздохнув, посоветовал ему Дормидонт. — А то она ведь не успокоится, пока все не выпытае.

— Я не хочу сказать, что Карина плохой человек, но… Но она ведь ничего не умеет…

— И что же, — взвилась Кира, — теперь ничего не делать? Очень удобно: сложи ручки и сиди себе, не тревожась! А на все вопросы отвечать: я того не знаю, я сего не умею!

Лот, вздохнув, пожал плечами. Ничего такого он не думал. Просто сказал, что сказалось. Странная, все-таки, эта нежить: требует ответов, но не хочет их слушать.

— Вот что, добрые молодцы, — смерив странников тяжелыми взглядами, проворчала кикимора, — шли бы вы, погуляли до вечера, что ли. О друге своем не беспокойтесь, о нем я позабочусь. И сделаю это куда лучше, если всякие тут не будут донимать меня нелепыми вопросами и бесполезными разговорами!

— Да, — вскинулся Аль, — действительно! Мы, пожалуй, сходим в город. Нужно же узнать, что случилось.

Женщина, хотя все еще и хмурилась, но кивнула с явным одобрением:

— Это правильно. А то еще примитесь пытать раненого.

— Только вы это… — кашлянув, неторопливо заговорил домовой, как если бы в начале фразы не знал, чем ее закончить. — Будьте осторожны, что ли. Не говорите лишнего. Странники и странники. Идете себе, никого не трогаете. А то как бы еще и вас выручать не пришлось, — хмурясь, проворчал он.

Аль лишь покачал головой, глядя на хранителя жилища с нескрываемым удивлением. Если бы кто-то сказал ему прежде, что нежить будет предупреждать об опасности, исходящей от людей, он бы рассмеялся тому в лицо. Это казалось… не просто немыслимым — совершенно безумным!

Царевич так глубоко был погружен в раздумья, что не заметил, как переступил порог трактира. Наверное, он ушел бы и дальше, двигаясь словно в бреду, если бы его не остановил Лот.

Какое-то время бродяга пытался докричаться до приятеля, но, видя, что не в силах сделать этого, догнал царевича, взял за плечо. Только тогда юноша вскинул голову, уставившись непонимающим взглядом на остановившего его.

— Ты действительно собираешься идти в город?

— Да, — Аль никак не мог взять в толк, зачем спрашивать о том, что и так ясно? Он даже поморщился от досады: ведь все уже было решено!

— После того, что случилось? — не унимался Лот.

— Я же не собираюсь кричать на каждом углу, что царевич!

— А ты можешь заставить свои глаза не глядеть на горожан с нескрываемой ненавистью, которая наполнила их до краев? Приятель, если бы ты видел сейчас свое отражение…

Алиор быстро провел ладонью по лицу, словно пытаясь стереть запачкавшую щеки грязь, повторяя себе, словно пытаясь убедить:

— Я ненавижу лишь снежных кочевников. Только их одних. Потому что эта ненависть столь сильна, что заполняет собой все… — но затем, словно спохватившись, добавил: — И еще их повелителя, бога Ночи.

— И еще тех мерзавцев, которые убивают просящего о помощи, — продолжал Лот. — Приятель, ненависть, она как и любовь преспокойно делится на части.

— Нет! — Аль не мог с этим согласиться. Ведь любовь — она должна быть одна, и на всю жизнь.

— Ты отца любишь? И брата? Ненавидишь и любишь одновременно? И себя?

— Сейчас — скорее ненавижу, — опустив голову, прошептал царевич.

— Вот-вот, — кивнул бродяга. — А когда мы войдем в город…

— Что же ты предлагаешь, — не выдержав, прервал его юноша, — никуда не идти? Вернуться назад и сказать, что мы передумали? Или ничего не говорить, просто отсидеться до вечера в лесу, а потом сделать вид, что мы узнали все, что хотели? Нет! — и, резко повернувшись, он решительно зашагал в сторону городской стены.

— Все, что я хочу, — они уже оба не говорили, а кричали, — это чтобы ты перестал ненавидеть весь свет! И вообще, прежде чем делать выводы, нужно хотя бы попытаться разобраться!

— Разобраться — в чем?! Ты видел Аль-си? Видел, что они с ним сделали? Есть на свете преступления, за которым законом были бы установлены такие пытки?

— Если человека обвиняют в преступлении против власти, в попытке свержения династии даже самая жестокая пытка оправдана! Потому что нужно выявить сообщников! И вообще, что я тебе объясняю! Ты ведь царевич и должен понимать: правитель обязан защищаться…

— Это не защита!

— … Потому что если он будет бездействовать, наступит безвластие. В котором погибнет не только он и его семья, но и множество других, ни в чем не повинных людей!

— Как можно говорить, думать… — он просто задыхался от нахлынувшей на него ярости. Его глаза ослепли, разум лишился способности мыслить. — Ты защищаешь их потому что сам — сын палача! — на одном дыхании выпалил он, не утрудив себя тем, чтобы задуматься над словами. А, задумавшись, тотчас пожалел об этом. Но было уже поздно.

Лот побледнел. Брови сошлись на переносице, желваки нервно дернулись, а затем напряглись, каменея вместе со всем лицом, которое в мгновение ока из живого, подвижного превратилось в жуткую мертвую маску.

Не говоря ни слова, он решительно зашагал в сторону города.

Аль несколько мгновений стоял на месте. Его душу рвали на части противоречивые чувства. С одной стороны, он считал себя правым. Как можно пытаться оправдать людей, способных так жестоко пытать человека? Но с другой… Царевич понимал, что страшно обидел друга, и, главное — несправедливо. Ведь ребенок не выбирает своих родителей. Лишь боги решают, кому в чьей семье родиться, кому наследовать царство, а кому — жалкую лачугу нищего.

В конце концов, чувство вины победило и Алиор, плюнув на с гордость, бросился вдогонку за бродягой.

— Лот, подожди!

Тот услышал его, однако, вместо того, чтобы остановиться, втянув голову в плечи, словно готовясь к удару плетки, лишь прибавил шаг.

— Лот, постой! — Аль пришлось приложить усилия, чтобы догнать его. Когда ему, наконец, это удалось и юноша, схватив приятеля за плечи, остановил, поворачивая к себе лицом, дышать сделалось так трудно, что он, прежде чем заговорить, вынужден был согнуться, борясь с волной дурноты.

Он чувствовал себя так, словно его вот-вот вывернет наизнанку. Лицо, искривленное гримасой боли и отчаяния, было залито потом, который ручьями катился со лба, выжигая глаза и заставляя, как от прикосновения пламени, виться намокшие пряди волос. Сердце в груди стучалось так бешено, что юноша уже потерял надежду его удержать, думая о том, что вот, еще несколько мгновений, и оно разорвется. Эта мысль не пугала его. Конечно, после всего пережитого, было бы глупо умереть вот так нелепо, однако не эта мысль удерживала его дух в мире живых. Он не мог отойти, не получив прощение.

Прошло несколько мгновений напряженной тишины, прежде чем царевич смог заговорить вновь:

— Прости меня, — с трудом прохрипел он. — Я не хотел тебя оскорбить…

Стоявший, согнувшись, прижав руку к животу, как если бы посреди него была рана, царевич не видел, что Лот уже давно смотрит на него не с презрением, а пониманием, которое с каждым мгновением все больше и больше наполнялось сочувствием и даже страхом.

— Что с тобой? — наклонившись над другом, он осторожно взял его за локоть, помогая выпрямиться.

— Не знаю, — пробормотал тот, вздрагивая от каждого движения, которое, поднимаясь от ног к самой голове, проходило болью по всему телу. Голова кружилась, перед глазами все плыло. Его то бросало в жар, то, вдруг, окатывало волной жуткой стужи.

— Ты не болен? Духи ночи, — эта мысль ни на шутку встревожила Лота. — Ты же уходил в путь, едва очнувшись, до конца не оправившись от тяжелой болезни.

— Это… — он хотел сказать — "не важно", но не успел и слово вставить: бродяга продолжал, распаляясь с каждым следующим словом:

— А мы всю дорогу ни разу не вспомнили об этом! Только подгоняли тебя вперед! Если же кому и помогали, то только Аль-си!

— Ему было плохо… — царевич понемногу приходил в себя. Дыхание стало ровнее, из глаз ушел лихорадочный блеск и они уже смотрели перед собой, а не слепо скользили по окружавшей их пустоте. — Я же чувствовал себя абсолютно здоровым.

— Но чувствовать себя здоровым, не значит быть им! Не случайно же говорят: если кому и хорошо, так умирающему от долгой, мучительной болезни.

— Нет, друг, — он положил руку ему на плечо, заглянул в глаза. — Дело не в прошлом, а в будущем. Знаешь, когда я оскорбил тебя…

— Да ладно, что уж там! Я понимаю, ты не со зла. Просто слово сорвалось с губ. Ты был в ярости, а я попался под горячую руку. С кем не случается!

— Спасибо, — Аль устало улыбнулся Лоту, понимая, что с этого мига и так долго, как только боги позволят им, они будут друзьями. Настоящими, искренними с друг другом. И поэтому он считал себя обязанным сказать все, что вдруг понял, что заставило его осознать, прочувствовав, случившееся: — Знаешь, в тот миг, когда ты ушел, а я остался, мне вдруг показалось, что начали рваться нити, связывающие не только нас в нечто единое целое, но и весь мир. И, поскольку без этих нитей невозможно будущее…

— Ты чуть не умер?

— Ты тоже почувствовал это?

— Нет, — пожал плечами Лот. Он на миг задумался, прислушиваясь к чему-то внутри себя, после чего добавил: — Я просто вдруг понял, что не знаю, куда иду, зачем. Все потеряло свой смысл.

— Мы должны пройти этот путь вместе, — теперь Аль не сомневался об этом. — Рука об руку. Как два воина в бою — защищая спину друг друга.

— Потому что только твой путь способен придать смысл моей жизни… — опустив голову на грудь, проговорил бродяга.

Прежде у него не было никакой цели. Он не жил — качался на волнах, словно упавший в реку лист. Во всяком случае, так было до их встречи. Потом течение перестало кружить на месте, понесло вперед, уверенно и решительно. В редкие мгновения отдыха там, в горах, когда в голову приходили всякие разные мысли, ему даже начинало казаться, что он не просто избран для этой дороги богами, а был ради нее рожден. Лишь затем, чтобы пройти ее.

— Потому что, — то, о чем подумал в следующий миг царевич, было столь ужасно, что мурашки пробежали у него по спине, руки дернулись, словно в судороге, а дыхание вновь сбилось, отчего фразы, произносимые слабым сиплым голосом, стали обрывчатыми, словно куски лохмотьев. Больше всего на свете ему хотелось остановиться, не продолжать, словно тем самым мог лишить свои сомнения жизненности. Но нет, он должен был. Ведь если это правда… — Тебе суждено умереть за меня! — он, наконец, начал понимать свои сны.

— Что ты такое говоришь! — попытался остановить его Лот, глядевший на друга с ужасом, когда ему начало казаться, что царевич сошел с ума.

— Нет, послушай, послушай меня! Ты можешь остановиться, остаться здесь! Сделай это!

— Если мне суждено умереть от болезни, то она найдет меня и здесь!

— Нет! Останься — и ты будешь жить!

— Почему ты так уверен…

— Потому что я знаю. Теперь — знаю!

— Что?!

— Это не ваша смерть. Не Рик должен был умереть в горах. Не Лиин в болотах. Не ты в чумном городе. Это я.

— Ты болен…

— Нет, Лот, я не безумен. Я… Мои мысли никогда прежде не были столь ясны, как теперь! Это моя смерть идет за мной по пятам! Но они… Не знаю, боги или духи. Те, кто мне помогает. Они не хотят, чтобы я умирал. И ставят на пути смерти других. Тех, кого отправили вместе со мной в дорогу. Понимаешь? Они откупают меня у смерти ценой чужих жизней, ваших жизней!

— Друг, ты… — он не знал, что сказать, как помочь царевичу успокоиться, вернуться, становясь самим собой, и потому смотрел на него со страхом, боясь не столько его, сколько за него. — Ты все перевернул с ног на голову!

— Пусть так, — Аль не спорил. В сущности, в этот миг ему было все равно, сочтет ли его Лот сумасшедшим, или нет. Главным было другое: — В тот миг, когда я оскорбил тебя…

— Да сколько можно! — не выдержав, воскликнул юноша. — Перестань бичевать себя! Я же сказал, что все понял и простил!

Но как бы громко он ни говорил, собеседник его не слышал, продолжая:

— Когда я вдруг со всей очевидностью понял: еще один шаг, и наши пути разойдутся навсегда, мне показалось, что меня поразила та болезнь… Я чувствовал себя, как чумной. Жар, боль во всем теле, неспособность дышать, безумие…

— Вот-вот, — пробурчал, хмуро поглядывая на него, Лот, — оно не прошло до сих пор.

— Если ты не пойдешь со мной, я заболею чумой в том городе и умру.

— Что ж, лишний повод для меня идти.

— Ты что, не понимаешь?! Ведь тогда вместо меня умрешь ты!

— Человек не может умереть чужой смерти. Как и избежать своей собственной. Так что…

— Ты должен остаться. Здесь. Пока это еще возможно.

— Вот уж нет!

— Но почему?!

— Ты не понимаешь? Да потому что тогда моя жизнь потеряет всякий смысл. А какой прок от такой жизни?

Аль смотрел на друга во все глаза, не понимая, неужели тот серьезно? Как это возможно? Как?

А Лот лишь улыбнулся — лукаво и, все же, очень грустно, — и хлопнул царевича по плечу:

— И вообще, оставь эти мысли. Город, стоящий перед нами, если чем и болен, то жестокостью и злобой, но никак не чумой. И, раз так… Почему бы нам не войти в него? Особенно теперь, когда ты не выглядишь больше человеком, ненавидящим все вокруг?

— Теперь я ненавижу лишь себя, — опустив голову на грудь, чуть слышно пробормотал царевич. Впрочем, Лот все равно его услышал и осуждающе качнул головой:

— Это зря. Ты ничем не лучше остальных, хотя, тебе, как и всем, этого очень бы хотелось, но, в то же время, и не хуже. И вот еще что: когда люди видят чужого человека, которого мучает чувство вины, они ведь не жалеть его бросаются, а начинают думать: "может, он действительно сотворил нечто такое, что требует наказания". А, знаешь, мне бы не хотелось, попавшись с тобой за компанию, умереть прежде собственной смерти. Так что…

— Я понял, — Аль выдавил из себя некое подобие улыбки. — Все понял: нужно попытаться разобраться. Кто знает, может, окажется, что эти люди не так уж и виноваты, — через силу проговорил он, хотя и каждая клеточка его тела противилась таким словам.

— А ты совершенно не виноват в смерти Рика и Лиина. И, уж тем более, в моей смерти. Хотя бы потому, — он ухмыльнулся, — что я до сих пор жив, — и, подмигнув другу, Лот зашагал по дороге туда, где на горизонте возвышался, устремляясь в небеса, город.

Царевич, вздохнув, двинулся следом. Он был абсолютно уверен в своей правоте и, по-хорошему, ему следовало быть настойчивее в стремлении объяснить все другу. Но что-то мешало ему, останавливало, убеждало отказаться от попыток. Ему не хотелось думать, что это стремление избежать собственной смерти, однако он слишком хорошо понимал, что своя рубашка ближе к телу. Кому захочется умирать, тем более, когда сами боги пытаются тебя спасти?

До города они добрались на удивление быстро. Солнце еще только-только поднялось над вершинами деревьев, а странники уже подходили к высоким зубчатым стенам, окружавшим его.

— Не чета Альмире, — оглядев мощную надвратную башню, одобрительно кивнул Лот. — Возможно, будь у нас такая же, кочевники ушли б, несолоно хлебавши.

— Чушь это все, — поморщившись, небрежно махнул рукой царевич. — Когда на тебя движется бесчисленное войско, его способны остановить разве что горы.

— Кочевникам с их ножами и стрелами не разрушить таких стен.

— Достаточно уничтожить защитников, чтобы они сами пали.

— Как?!

— Перебить всех. Уморить голодом. Вряд ли этот город знает, что такое длительная осада.

— А ты откуда все это знаешь?

— Я читал легенды.

— Ты хочешь сказать, что в древние времена были войны, ужаснее и беспощаднее наших?

— Конечно. Или ты думаешь, наши предки от хорошей жизни объединились под властью единого царя?

У врат стояла вереница повозок. Должно быть, купцы. Их одежды всех цветов радуги были чисты и аккуратны. Аль украдкой покосился на свои штаны и рубаху. Непонятного цвета, все в пятнах и прорехах, они скорее походили на обноски нищего, чем платье странника.

— Не переживай, — перехватив его взгляд, шепнул на ухо Лот. — Порой лучше притвориться бродягой.

И царевич, вспомнив о том, что случилось с его братом, не мог с этим не согласиться.

Пристроившись в конец длинной очереди, вытянувшейся вдоль дороги, он с любопытством посматривал вокруг.

Кого здесь только ни было. И серые личности, шнырявшие возле повозок купцов, что-то высматривая и вынюхивая. "Воры", — решил юноша. Хотя, с тем же успехом это могли быть и помощники городских торговцев, посланные своими хозяевами, чтобы разузнать все возможное о товарах и цене, а, если удастся, и скупить за полцены. И не отличавшиеся от разбойников ни своей одеждой, ни внешним видом — такие же хмурые бородачи с настороженными звериными глазами — воины-наемники. И бродячие скоморохи, и бывшие — разорившиеся торговцы, ремесленники, крестьяне — потерявшие на родине все, что имели и теперь вынужденные искать счастье на чужбине. Были и совсем опустившиеся личности — державшиеся друг друга как стая бродячих собак — вонючие грязные нищие, в которых не осталось почти ничего человеческого.

Городские ворота, обычно открывавшиеся на заре, по неизвестной собравшимся по их внешнюю сторону причине были наглухо закрыты. Странно. И досадно. Кому понравится, проделав долгий путь, оказаться перед забитой дверью?

Кое-кто в толпе — особо нетерпеливые или пришедшие намного раньше других — уже начали роптать. Причем негромкое возмущение прямо на глазах перерастало в нечто большее. Руки наемников легли на рукояти мечей. Нищие, никогда не славившиеся покладистым нравом, похватав свои посохи, принялись бить ими в кованные железом створки.

— Эй вы там, заснули, что ли?

— Видать, никак в себя прийти не могут после вчерашнего, — презрительно хмыкнув, шепнул царевич на ухо другу.

— Аль, — вымученно глянул на него бродяга, — но не всем же они городом мучили твоего брата!

Тот помрачнел. Брови сошлись на переносице и взгляд смотревших из-под них с хмурым прищуром глаз стал угрожающим. Усмешка в мгновение ока исчезла с его губ и, побелев от ярости, они процедили:

— Тот, кто допускает зло, сам его творит!…Впрочем, — заставив себя успокоиться, спустя некоторое время добавил он, — я говорил о змее.

— А, — его спутник понимающе кивнул. — Да. Оживший кошмар. Надеюсь, он не спалил своим огнем весь город.

— Ты же видишь, что нет, — в голосе царевича прозвучала нотка явного сожаления. — Городская стена невредима. Да и гарью не пахнет.

— Думаешь, все люди забились в дома и боятся высунуть нос? — представив себе эту картину, в первый миг он был готов рассмеяться, однако уже затем, устыдившись, качнул головой, прогоняя наваждение.

— Что тебе не нравится на этот раз? — оглядев его придирчивым взглядом, недовольно проворчал царевич. По нему, так горожане заслужили еще более страшной кары, чем ночь страха.

— Так нельзя. Невинные не должны платить за чужие ошибки.

— О чем ты?

— Да хотя бы об их детях. Они точно не пытали твоего брата. А детский страх во много раз сильнее того, что испытывают взрослые. Уж я-то знаю, можешь мне поверить.

Аль нехотя кивнул. Здесь было не с чем спорить. Ведь он и сам еще совсем недавно был ребенком. И вообще…

Не нравилось ему это все. Он только теперь подумал… Ведьма и трехголовый змей. Они ведь были слугами повелителя мрака. Того, кто уничтожил Десятое царство. И не важно, своей ли злой волей или руками снежных кочевников. Главное было в другом. Если он сотворил нечто подобное и в этом городе, воспользовавшись для этого ненавистью Аль-ми…

Царевич закрыл глаза. Никогда еще он не чувствовал себя таким грязным. Как будто кто-то взял и облил его с головы до ног помоями. И самое жуткое, что никакая вода не смоет их. Потому что эта грязь не снаружи, а внутри, в душе.

И в этот миг створки врат поддались, надрывно заскрипев, открывшись под общим нажимом толпы, которая тотчас хлынула в город.

Аль, боявшийся увидеть то, что могло предстать перед его глазами по ту сторону городских стен, то, что уже во всей своей жуткой красе рисовало его воображение — пустые улицы с ошметками человеческих тел — всем, что осталось от жителей города после ночной охоты трехголового змея — отпрянул в сторону. Лота же человеческий поток подхватил, понес за собой.

Царевич заметил это. Но не сразу поспешил вслед. Страх перед сокрытым за вратами был сильнее опасения потерять из виду друга.

Внутри него все вдруг воспротивилось следующему шагу. Голова налилась безумной тяжестью, ноги же, наоборот, стали слабыми, ватными, норовя подломиться, как тоненькие ветки, не выдерживая навалившегося на них груза.

Постояв немного, покачиваясь, он, незаметно для самого себя вдруг понял, что уже сидит на большом камне у дороги, тупо глядя себе под ноги.

"Странно все это, — мысли, которые лезли ему в голову, были такими нереальными, что в них было невозможно поверить, не то что разобраться. — До города ведь совсем близко. А Карина добиралась до трактира полдня. Хотя спешила. Почему вторая половина дня пролетела так быстро? Ну не может такого быть, чтобы мы столько времени проговорили!"

Да и теперь… У него было какое-то непонятное, необъяснимое чувство, будто он выпал из потока времени.

Вот лодка. Плывет по реке. По обе стороны от нее мелькают деревья. Густые черные леса на берегах сменяются зелеными пролесками и золотыми полями, которые потом вновь тонут в лесах. Но вдруг лодка попадает на быстрину. И ее несет вперед со страшной скоростью. Все вокруг начинает мелькать, мельтешить… Все то же самое, но меняющееся столь быстро, что невозможно уследить за переменой, понять, в чем она заключается. И день так быстро становится ночью, что закроешь глаза — кажется: а, мгновение. Но на самом деле минул целый день.

Аль поднял взгляд к небу. Солнце медленно ползло к зениту. Его движения были так неторопливы, что казалось, будто оно и не шевелится. Так, растянулось на прогретом лучами небосклоне, совсем как кошка на крыльце, и млеет, не замечая суетящихся вокруг людей, не собираясь уходить, несмотря на все недовольные взгляды и крики окружающих.

Встав с камня, царевич потянулся, разминая успевшие затечь мышцы. Постояв несколько мгновений, дожидаясь, когда в тело вернется сила, а в голову уверенность и она перестанет противно кружиться, норовя повалить на землю, он зашагал в сторону города, ворча себе под нос:

— Ну вот, теперь придется искать этого оболтуса. Неужели не мог меня подождать? Ведь ничего не изменилось бы, войди он в город не вместе с этой одержимой толпой, а несколькими мгновениями позже…

Он смотрел себе под ноги, боясь, как бы земля опять не ушла из-под ног, слишком погруженный в свои мысли, чтобы замечать происходившее вокруг.

Прежде ему показалась бы странной мертвая тишина, окружавшая его со всех сторон, но теперь он только радовался, что никто не пихал его в бок и не лез с глупыми вопросами, на которые он не мог ответить. Хотя Аль и ощущал некоторую неуверенность. Он плохо представлял себе, что станет делать, войдя в город.

"Попытаюсь разузнать, что случилось здесь накануне" — нет, это было понятно. Но вот как? Не подойдешь же к первому попавшемуся горожанину с вопросом: "Дяденька, вот тут вчера у вас был мой брат. Его жестоко избили и покалечили. Вы не знаете, кто бы это мог сделать? Нет, я уверен, что стая городских нищих и банда воров тут ни при чем. Я слышал, его бросили в темницу и приговорили к казни…"

Да, после этого он вне всяких сомнений узнал бы все и в мельчайших подробностях. На собственной шкуре в ходе близкого знакомства с палачами. Вот только ему этого совсем не хотелось. У него были несколько другие планы на свою жизнь.

"Поброжу по городу, — наконец, решил он, — послушаю разговоры. Не каждый же день к ним прилетает крылатый змей. И только круглый дурак не свяжет его появление с приговоренным к казни, которого он унес с собой", — почувствовав себя немного увереннее, он прибивал шаг.

Проходя через врата, которые, вместо того, чтобы быть широко распахнуты, оказались лишь чуть-чуть приоткрыты и притом не закреплены, и створки время от времени, во власти не то ветров, не то духов-невидимок, не то заскучавшей от безделья стражи, приходили в движение, оглашая притихший во власти полуденного зноя мир жутким скрипом давно не смазывавшихся петель.

"Что за город такой странный?" — Аль, нахмурившись, скользнул взглядом по погруженной в тишину пустынной улице. На голых камнях мостовой валялись кучи тряпья и осколки посуды. И ни души.

"Так, словно все люди в спешке покинули эти стены", — вообще-то, после случившегося накануне можно было ожидать чего-то подобного. Трехголовый змей размером с надвратную башню даже если не переловил половину горожан, объявив на них охоту, а просто покружил над головами, мог нагнать на людей такой страх, что они решили покинуть проклятый город, думая не о том, сколько добра вынуждены будут оставить за спиной, а о том, что змей может и вернуться. И не дай боги попасться ему на глаза — проглотит, не жуя, и не подавится.

Когда Аль представил себе панику горожан, его губы искривились в усмешке.

"И поделом".

Не то чтобы он считал это достаточным наказанием, но вполне заслуженным уж точно.

Вот только… Если все горожане в страхе бежали, у кого тогда он узнает о случившемся с братом?

"И чем это так жутко воняет?!"

Сморщившись, он зажал нос:

— Дышать невозможно! Что за зверь здесь сдох? Вони, как от… — Аль осекся на половине слова, захрипел, ловя ртом воздух, но стоило ему сделать вздох, как его тотчас вывернуло наизнанку: он вдруг понял, что улица была покрыта не кучами тряпья, а телами мертвецов, над которыми вились, громко жужжа, черные рои мух.

— Да что здесь случилось!

Больше всего на свете ему хотелось броситься бежать прочь из жуткого города. Но что-то заставляло юношу не просто оставаться на месте, но двигаться вперед.

Спустя какое-то время, привыкнув, насколько это возможно, к виду мертвецов, он уже начал на них поглядывать повнимательнее.

Первая его мысль была:

"Это все змей!"

Но тела не были разорваны в клочья, ни на них, ни на стенах домов не было следов от когтей или ожогов от огненного дыхания.

Нет, горожан убил не змей. И Аль вдруг совершенно ясно понял, кто. Вернее — что. Что случилось.

— Нет! — юноша в ужасе отпрянул. — Нет! — повторил он, больше всего на свете мечтая ошибиться, но уже зная, что никакой ошибки нет: эти язвы на теле, черные, покрытые запекшейся кровью губы, красные круги вокруг глаз.

— Нет! — город был зачумлен. И случилось это не вчера — люди, которых он видел, были мертвы по крайней мере несколько дней.

— Да что же это! — с трудом держась на заплетавшихся ногах он шарахался от стены к стене, пока не споткнулся о тело… Его взгляд упал на искривленное жуткой гримасой смерти лицо покойника, и… И в тот же миг время остановилось. Дыхание оборвалось хрипом, на голову обрушилась жуткая тишина, в которой не было слышно даже стука сердца.

— Лот! — казалось, прошла целая вечность, прежде чем он, очнувшись от забытья, упал на колени перед телом друга. — Как же это? Мы же только что расстались! Ты же только-только был жив! И этот город… Чума… Почему так быстро? Этого не должно было быть, не должно! — по его лицу катились слезы, а он, пробуя смахнуть их, лишь размазывал по щекам, в носу хлюпала вода, во рту же наоборот все пересохло, так что горло начал рвать кашель.

А затем наступил миг, когда он понял, что подступил к грани, за которой могут жить лишь безумцы.

И, сорвавшись с места, Алиор бросился бежать прочь из мертвого города.

Солнце свалилось к горизонту, мир начал погружаться в сумрак, когда он вернулся к трактиру. Подбежал к нему и замер на месте, не делая больше ни шага.

— Царевич? — окрикнул его удивленный девичий голос. — Ты вернулся?

Оглянувшись, он увидел Карину.

На ней была светлая льняная сорочка и длинная, до самой земли юбка. Волосы скрывались под косынкой, оставляя на виду лишь кудрявые прядки, выбивавшиеся на лоб.

За то время, что юноша ее не видел, горожанка изменилась, повзрослела, так, словно груз забот, легший на ее плечи, заставил ее время бежать быстрее. Лоб пересекла морщинка — пока еще не глубокая, но уже ясно очерченная. Щеки лишились задорного румянца юности, побледнев, как кожа человека, вынужденного долгое время находиться в закрытом помещении, вдали от солнечного света и свежего воздуха. Под глазами темнели ярко отчерченные круги, говорившие о постоянном недосыпании.

"За какой-то один день! — юноша смотрел на нее во все глаза, и никак не мог поверить в то, что видел. — Это невозможно! За месяц — это еще ладно, но за день?!" — он был готов закричать от отчаяния, все сильнее и сильнее наваливавшегося на него, грозя похоронить под собой.

— Что с тобой, царевич? Почему ты на меня так смотришь? — спустившись с крыльца трактира, она зашагала прямо к нему.

— Нет! — вскричал Аль. Он вскинул руку, словно заслоняясь ею: — Остановись! Не подходи ко мне!

— Но что случилось? — непонимающе смотрела на него та.

— Позови домового!

— Но зачем…

— Пусть выйдет ко мне!

— Ты можешь войти в трактир. Твой брат столько раз спрашивал о тебе. Он будет рад увидеть…

— Позови домового!

— Ну, — глаза Карины расширились. В них забрел испуг. — Ладно, не хочешь входить в дом, не надо, — а затем она засуетилась: — Только не исчезай! Я соберу тебе еды… Вон какой худой и бледный! Ты что, все это время совсем не ел?

— Домового! — заламывая от слепого бессилия руки, взревел юноша.

— Да иду я, иду, — проворчал выходивший на крыльцо хранитель дома. — Кто тут меня звал? — и тут его взгляд, оглядывавший все вокруг в поисках опасности, остановился на юноше. На лице духа отразилось удивление. — Вот уж кого я никак не ждал… — сорвалось с его губ. — Иди-ка в дом, хозяйка. А я тут со всем разберусь.

— Но… — глядя то на одного, то на другого, девушка в нерешительности мялась с ноги на ногу. Чем меньше она понимала, тем сильнее пугалась. Ее губы уже подрагивали, плечи нервно подергивались.

— Давай, милая, — дух открыл дверь, приглашая ее внутрь.

— Царевич… — а та все медлила, во все глаза глядя на юношу, надеясь, что тот все объяснит, развеет сомнения и страхи.

— Иди к брату.

Та, пожав плечами, двинулась к крыльцу. Когда она уже взошла на него и взялась за ручку двери, Аль окликнул ее.

— Карина!

— Да? — девушка тотчас обернулась.

— Не ходи в город! Что бы ни случилось! Заклинаю тебя!

— Но… — она смотрела на него, не понимая, как если бы они говорили на разных языках.

— Даже если тебя позовут родители! И не пускай никого на порог! Никого — слышишь?

На ее глаза набежали слезы. Губы задрожали, но девушка все же кивнула, прошептав:

— Хорошо… Только родители… Их схоронили неделю назад… — и, не в силах сдержать рыданий, вырвавшихся из ее груди, она поспешила спрятаться в полумгле трактира, заслоняясь от всего белого света тяжелой скрипучей дверью.

Домовой же медленно направился к страннику, не спуская с него пристального взгляда настороженных глаз.

— Что ты забыл здесь, странник?

— Я только хотел… Предупредить… В городе… Чума… — он еле ворочал языком. Каждое слово давалось с трудом. — Не беспокойся, — юноша, видя озабоченность в глазах хранителя жилища, понял ее по-своему и поспешил успокоить. — Я сейчас уйду… Я был в городе… Наверно, заразился… Я уйду… — он повернулся, но замер, почувствовав на плече тяжелую и холодную, как камень, руку.

— Постой, — взгляд духа, преодолевшего два десятка шагов за один краткий миг, пронзал царевича насквозь, заглядывая в саму душу. — Так ты живой? — спустя несколько мгновений тягостной тишины наряженного молчания, удивленно спросил домовой.

— Пока.

— Раз ты до сих пор жив, то уже не помрешь, — хмыкнул Дормидонт, убирая руку. Его черты разгладились, на губы легла улыбка: — А я-то грешным делом решил, мертвец по души наших хозяев пришел. Уж начал думать, как отвадить. Не легкое это дело: если покойнику что втемяшится, так это надолго, если не навсегда. Но раз ты живой, то все в порядке. Пошли в дом, — он двинулся в сторону трактира, поманив за собой гостя. Но тот не сдвинулся с места.

— Ты не понимаешь! — в отчаянии вскричал юноша. — Я — чумной! Ты-то не заразишься, а вот Аль-си с Зариной… Я не хочу! Я…

— Сказал же тебе, — дух недовольно нахмурился. — Да и сколько времени прошло.

— Я не знаю, что происходит! — всплеснул руками Аль. Он уже не говорил, кричал: — О каком времени идет речь…

— С тех пор, как ты ушел, минул месяц.

— Для вас — может быть, — у него не было сил с ним спорить, — но для меня прошел лишь день! Один день! Сегодня утром мы с Лотом ушли, в полдень вошли к город, а вечером я вернулся… Один! — его дыхание перехватило, в груди все сжалось от жуткой, нестерпимой боли.

Домовой смотрел на него с удивлением, в тумане которого ох как не скоро забрезжили лучики понимания:

— Да, — неторопливо начал он, — я слышал о таком. Когда кто-то выпадает из своего времени. Словно боги подбирают его с земли и прячут в свой карман, сберегая от опасностей. А потом, когда беды минуют, возвращают назад. Но вот увидеть — впервые сподобился, — он ухмыльнулся. — Да, парень, ты, видать, действительно в любимчиках у кого-то из хозяев ходишь.

— Я…

— Вот что, послушай меня. Послушай внимательно. В городе действительно был мор, унесший чуть ли не всех его жителей. Никто не знает, с чего все началось. Выжившие говорят, что болезнь привезли с собой купцы, пришедшие на следующий день после прилета змея.

— Это когда мы вошли в город… — прошептал юноша. Он лихорадочно пытался вспомнить… Действительно, купцы были. Но никто из них не выглядел больным. Разве что только он сам. Но он-то оказался в городе, когда все уже были мертвы, а, значит, никого не мог заразить!

— Змей не на шутку всех испугал, — между тем продолжал домовой. — Некоторые предпочли уйти из города, боясь, что тот вернется. И сделали это, не дожидаясь утра. Они все спаслись. Но не те, кто решил собрать вещи, оставшись до утра.

— Да, — юноша опустил голову на грудь. Вот значит как… — Но, - он не верил до сих пор. — Когда мы пришли, врата были закрыты. И… Может быть, они уже были…

Домовой тяжело вздохнул:

— Нет, парень. А ворота были заперты потому, что городские домовые, предчувствуя беду, попытались отогнать ее. Если бы люди помогли им, то ничего б не случилось. Но разве ж станут они слушать духов? — он вновь вздохнул. — Вот такая история…

— И что было дальше? — спросил Аль. Он все еще стоял на месте, не приближаясь к трактиру, однако и убежать прочь уже не пытался. — Болезнь была жутко скоротечной. Она косила целые семьи, в мгновение ока охватывая городские кварталы. Спустя пять дней все улицы были завалены мертвецами.

Царевич кивнул. Да, он видел это собственными глазами. И среди этих мертвецов остался Лот… Лот, которому было суждено…

Он замотал головой, отгоняя от себя жуткие видения, в которые ему страшно, до потери сознания, до безумия не хотелось верить.

— А потом болезнь закончилась. Так же стремительно, как и началась. Выжившие разожгли костры, в которых сожгли тела. И жизнь начала помаленьку возвращаться в город.

— Как там можно…

— Такова людская жизнь, парень. Вы всегда ходите по самому краю.

— Но болезнь может вернуться.

— Да, — кивнул дух. — Как и прийти в любой другой город. Сам ведь понимаешь, от судьбы не убежишь. А кому было суждено выжить раз, не умрет и во второй.

Шмыгнув носом, глотая покатившиеся по щекам слезы, Аль сел на камень у дороги, опустил голову на грудь, пряча глаза.

— Это невозможно, — вновь и вновь повторял он, — такого просто не может быть! Ведь я… Я должен был умереть вместе с Лотом, а меня с ним даже не было! И целый месяц… Как? — подняв голову, он взглянул на вновь приблизившегося в нему домового, надеясь, что тот все ему объяснит.

Но дух лишь развел руками:

— Я не знаю. Могу лишь сказать, что без участия повелителей тут не обошлось. Так что… — он хотел что-то еще сказать, но не успел: дверь трактира со скрипом открылась.

На крыльцо, тяжело опираясь на плечо Зарины, вывалился Альнар.

Худой, словно жердь, он был бледен до синевы. Сухие губы потрескались, в уголках рта запеклись капельк крови. Глаза глубоко впали и поблескивали нездоровым блеском.

— Брат! — вкладывая в то единственное слово, которое он смог прохрипеть, все свои силы, позвал он, и Аль понял, что не может вот так повернуться к нему, едва живому, спиной, и уйти.

Сорвавшись с места, он поспешно зашагал к трактиру, не желая заставлять раненого ждать ни одного лишнего мгновения, понимая, что тот слишком слаб для подобного ожидания.

— Брат, — он улыбнулся ему так тепло, как только мог. — Я рад видеть тебя живым, — сказав это, он подхватил покачнувшегося Альнара под руку, удерживая: — Пойдем в дом.

— Что же с тобой случилось? — уже лежа на лавке, укрытый по грудь шерстяным плащом, спросил наследник. Его голос хрипел, норовя сорваться в сип, каждое слово давалось с трудом, через боль, ложась новой морщинкой на лбу.

— Не знаю, — Алиор лишь пожал плечами. Он сидел с ним рядом, не спуская грустного взгляда с лица брата, который, казалось, не просто повзрослел, но постарел. Эта седина в волосах и жуткая усталость в глазах… Словно вся жизнь уже позади, прошла, отгорела и легла пеплом. — Я заблудился во времени. Ушел на рассвете, вернулся на закате. И даже не заметил, что между этими двумя зорями лег не один день.

Альнар кивнул, не требуя иных объяснений.

Но юноша, начав, уже не мог остановиться:

— А Лот умер. От чумы.

— Ты видел его…

— Да, — поспешно ответил царевич, а потом повторил: — Да. Мертвого. Но меня не было с ним рядом, когда… Когда это все происходило. Представляю, как жутко ему было одному, в чужом городе. И эта болезнь… Ты, наверно, не знаешь, его родители умерли от чумы. И он всю жизнь страшно боялся, что эта судьба настигнет его. Вот она и настигла… — он опустил голову на грудь, пряча глаза. — Это я виноват.

— Что ты мог…

— Остановить его. Не дать войти в город. Возможно, тогда…

— От судьбы не уйдешь, — прошептал наследник, а затем захрипел, закашлялся, силясь вздохнуть. С ним рядом тотчас оказалась Карина. Глаза были заплаканы, слезы катились по щекам, а девушка даже не пыталась их смахнуть. В ее руках блеснула кружка, которую она тотчас поднесла к губам раненого, приподняла его голову. Сделав несколько глотков, Альнар устало откинулся назад, на подушки. Он тяжело вздохнул, прежде чем заговорить:

— А я, видишь…

— Да, — Алиор побледнел. Если целого месяца оказалось недостаточно, чтобы исцелить раны, как же тяжелы они были. — Брат, — он осторожно коснулся покрытой багровыми, едва успевшими поджить рубцами, руки, — сами боги отомстили за тебя.

— Не правильно это, — наследник поморщился. — В чем простолюдины-то были виноваты? Это все знать. Пытались выпытать, кто еще со мной участвует в заговоре, — с его губ сорвался смешок. — Должно быть, на мне теперь на всю жизнь будет стоять печать заговорщика, хотя отец, в отличие от этих, даже не думал о том, чтобы меня клеймить… — он замолчал, переводя дыхание, облизал губы, на которых стали проступать капельки крови, сочившейся из трещин. — А самое ужасное, что мне ведь было что скрывать. И палачи чувствовали это.

— Но что! — не выдержав, воскликнул Аль. — Ведь ты пришел к ним лишь за помощью!

— Однако я пришел не один, — он несколько мгновений смотрел на брата, который, сразу же поняв его, виновато отвел взгляд. — Ты тут ни при чем, — едва заметно качнул он головой. — Скажи я им, что со мной были только двое, они все равно бы не поверили. И мучили бы куда дольше. Своим молчанием я взбесил их, увеличив число ран, но при этом сократил время пыток. Так что… — вздохнув, он на миг прикрыл глаза, отдыхая.

— Лот был прав, — чуть слышно прошептал Аль, но брат услышал его, кивнул:

— Конечно. Он ведь был сыном палача. Ему ли не понимать такие вещи.

— Ты знал? — пораженный, юноша воззрился на брата.

— Да. Лиин был из того же города, что и Лот. Он узнал его.

— А Лот не…

— Не узнал. Воинов много. А палачей — единицы. Да и запоминают таких людей даже лучше, чем правителей, — он шевельнулся, удобнее устраиваясь на подушках. — Уж я своих запомню до самой смерти. И даже потом буду вспоминать. Все остальное забуду, но их… — он умолк, сглотнул подкативший к горлу ком.

— Прости, — виновато прошептал Аль.

— За что?

— Что напомнил тебе о случившемся. Должно быть, это очень больно: вспоминать о таком.

— После того, что мне пришлось пережить, уже ничто не сможет причинить боль… — но в следующий миг он уже качал головой: — Хотя, нет, вру. Самое ужасное — это мысль, что все напрасно. Брат, наш путь был бесполезен.

— Как так бесполезен! — вмешался в их разговор сидевший до этого мига в стороне домовой. — Вы ведь живы!

— Но нами двигало не желание спасти собственные шкуры, а стремление помочь выжившим в Альмире! Хотя, что уж теперь. Помощи нам в этом царстве не найти. Да и опасно вести ослабленных стужей и голодом людей туда, где только что прошел мор.

— Это точно, — кивнула, соглашаясь с ним, кикимора.

— Оставайся с нами, брат, — сказал Альнар. Он не спускал с Алиора взгляда, ожидая, что тот ответит.

То смиренное спокойствие, с которым старший брат говорил о потерянной надежде не могло ввести юношу в заблуждение. Тому невыносимо тяжело давались эти слова. И мучили они его действительно сильнее всех тех ран, что покрывали тело. Но что ему оставалось, как смириться? Наверное, домовой и кикимора весь этот месяц только и делали, что убеждали его надежды. Дорога в прошлое закрыта навсегда. Да даже если бы она была, раненый еще ох как не скоро смог бы встать на нее.

— Я видел сон, — сам не зная, почему, заговорил Аль. — Давно. Просто не решился рассказать его, потому что… Ты поймешь, — он сделал над собой усилие, прежде чем продолжать. — В том сне мне явился отец. И сказал, что мы ничем не можем помочь ни ему, ни народу Альмиры. Потому что слишком поздно.

— Поздно? — непонимающе смотрел на него Альнар.

— Отец сказал, что едва месяц исчезнет в тени новолуния, как Альмиру поглотит лед, замораживая навсегда… Прости. Я должен был сказать тебе. Тогда бы ты не пошел в город и ничего б не случилось.

— Пошел бы, — горько усмехнувшись, шепнул наследник. — Потому что не поверил бы тебе… — а затем он вдруг сказал: — Спасибо.

— За что? — растерялся юноша. Он-то ждал, что брат набросится на него с упреками и будет совершенно прав.

— Что возвращаешь мне чувство собственного достоинства. Я ведь подумывал о том, чтобы… — он умолк, покосившись на тотчас насторожившихся хранителей жилища и Зарину, у которой с лица отхлынула вся кровь, сделав его похожим на маску призрака.

— Довольно на сегодня, — домовой поднялся. — Поздно уже. Всем пора спать. Это был тяжелый день, — он взглянул на Алиора, который кивнул, соглашаясь с ним:

— Действительно… Спокойной ночи, брат, — он осторожно коснулся руки раненого, после чего вышел из спальни.

Оказавшись за дверью, он привалился спиной к косяку и замер, чувствуя, что если сдвинется хотя бы на шаг, то весь мир рухнет.

— Что, царевич? — выхватил его из забытья негромкий голос домового. — Тяжко тебе?

— Да, дух. Тяжело быть человеком.

— Не думай, не человеком тоже быть непросто. Если, конечно, все по-настоящему, а не так, игра в дурака… Ступай-ка спать. Мы с женой тебе в соседней комнате постелили, ужин принесли.

— Вряд ли я смогу есть после всего…

— Что, решил голодом себя заморить? — домовой нахмурился. — Не дело это. Боги ведь не просто так тебя спасали. Они от тебя чего-то ждут. И, поверь мне, не стоит их разочаровывать. Пойдем.

Хранитель дома провел его в крошечную коморку. У стены лавка, на ней — плошка с дымящейся кашей, поверх — толстый ломоть хлеба. У дверей, на стене — чадящий факел. И все. Даже оконца нет.

Оглядевшись, юноша криво усмехнулся: ему явно давали понять, что он здесь только гость. А гостю лучше знать меру, не злоупотребляя гостеприимством хозяев.

— Не бойся, домовой, — бросил он через плечо. — Я не собираюсь оставаться.

— И хорошо, — спокойно, без всякого чувства неловкости, отозвался тот. — Мне вовсе не хочется попасться под недовольный взгляд богов. Они ведь могут, заставляя тебя уйти, и трактир сжечь.

— Я не хочу, чтобы так случилось. Брату нужна крыша над головой, чтобы поправиться, окрепнуть.

— Спасибо, что хоть о нем заботишься, — хмыкнул Дормидонт. — Мы-то с женой тебе, конечно, чужие, что о нас думать.

— А что с вами, духами, может случиться? — ему было все равно, что о нем подумает хранитель жилища. Нежить — она и есть нежить. Что заслуживает — то и получает. — И не вам меня упрекать: вы ведь тоже думаете исключительно о себе. Даже помогая брату.

Домовой несколько мгновений, нахмурившись, смотрел на гостя, затем вдруг кивнул:

— Верно, — слова человека ничуть не задели его. — Вот что, добрый молодец, утро вечера мудренее. Давай, ежели осталось что недосказанное, завтрева обсудим. А покамест спи, — и он исчез в темном углу, растворившись во тьме.

Аль был рад остаться один. Он закрыл глаза. Так было легче поверить, что на самом деле ничего не случилось. Что Лот жив, потому что не было никакого чумного города. И невесть куда пропавшего месяца тоже не было. Вообще, все это ему лишь приснилось. Еще один кошмар. Завтра он откроет глаза и обнаружит себя на грубой лавке посреди заросшего пылью и паутиной чердака. Лот позовет его завтракать, а к полудню придет брат, чтобы сказать, что он не нашел помощи в этом городе. И не мудрено — государственные дела нужно решать в столице. Конечно, сложно будет попасть к царю, но он что-нибудь придумает. И они, отобедав, отправятся в путь… Жалко, конечно, что новая дорога несколько отсрочит его приход к повелителю дня. Но, поспешил напомнить он себе, им ведь все равно по пути. А раз так…

С этими мыслями он и заснул. И ему даже приснилось, что все так на самом деле и есть. И солнце было ярким. И дождь — притягательно сладким. И путь — столь легким, что хотелось не идти, а подпрыгивать, словно пытаясь дотянуться до мягких пушистых облаков, плывших по голубому небосводу, принимая самые причудливые из известных им очертаний. Лот донимал своими разговорами, но Алиора это совсем не раздражало, наоборот, ему тоже страстно хотелось говорить, говорить, перебивая друга, словно стремясь выговориться на всю оставшуюся жизнь. И даже недовольные взгляды брата, решительно шагавшего вперед и не упускавшего ни одной возможности, чтобы подогнать своих спутников, не вызывали раздражения, разве что забавили.

— Зануда! — открыто кричал ему Лот, а Альнар, вместо того, чтобы разозлиться на бродягу, только смеялся в ответ, потому что и на его душе было легко.

Но утром он проснулся в лишенной оконцев коморке, возвращаясь из света во мрак.

Ему было жаль Лота — что может быть ужаснее умереть той смертью, которую боялся?

Ему было жаль Аль-си — всегда сильный, не желавший склонять голову ни перед какими трудностями и смеявшийся в глаза всем болезням, теперь он выглядел совсем другим — не слабым, нет, но — надломленным. Лишенным цели.

Но больше всего ему было жаль самого себя. Ему предстояло лишиться всего, что еще связывало с прошлым. Память о случившемся с его друзьями была слишком ужасной, чтобы хранить ее, не опасаясь за собственный рассудок.

Никому он не поможет, никого не спасет. Потому что все остальные вещие сны исполнились. И если бы боги позволили ему на мгновение перенестись в Альмиру, он бы убедился, что и последний сон — тоже.

Мечта… Она казалась ему слишком детской, наивной.

Мир жесток. Кто допустил, чтобы он стал таким? Боги? Да. И чем лучше свет, не спешивший на помощь попавшим в беду, мрака, умножающего и без того огромное число бед?

Он смотрел на свою мечту со стороны, и она казалась ему рубашкой — красивой, из дорогой, сверкающей ткани, с вышивкой и вплетенными в узор самоцветами, вот только такой маленькой, что в нее можно было бы нарядить разве что деревянного игрушечного воина.

Нет, в его душе что-то осталось, он не чувствовал разверзшейся в ней пустоты. Это нечто было острым, холодным и твердым, как сталь клинка.

Поднявшись с лавки, он на ощупь двинулся к двери, открыл ее, спеша выскользнуть из тьмы в полумрак коридора, который за пару шагов привел его в залу, освещенную яркими лучами утреннего солнца.

На скамье у стены сидел домовой. По взгляду, тотчас устремившемуся на гостя, Аль понял, что тот ждал его.

— Я ухожу, — решив, что лучшее прощание — то, которое не откладывают в дальний ящик, сказал он и уже хотел, повернувшись, навсегда уйти из трактира, вычеркивая его и всех, оставшихся в нем, из своей жизни, но, к немалому удивлению юноши хранитель жилища, вместо того, чтобы напутствовать его:

— Скатертью дорога, — хмуро бросил: — Вернись и сядь. Негоже на голодный желудок отправляться в дальнюю дорогу.

Пожав плечами, юноша вернулся к столу, сел. Кикимора тотчас поставила перед ним плошку с кашей и ломтем хлеба, а сама устроилась напротив гостя, подле мужа.

Пока царевич ел, они молчали, глядя скорее на стол перед собой, чем на человека, но стоило ему отодвинуть плошку, как их взгляды обратились на юношу. В них было ожидания чего-то… Что-то он должен был сказать, сделать, что-то, что было очень важным для хранителей трактира, но к чему они не могли, не имели права его подтолкнуть. А Аль-ми молча смотрел на свои руки. Если что-то и приходило ему на ум, так это: "Спасибо этому дому, пойдем к другому…" — и все.

Вздохнув, домовой был вынужден заговорить сам:

— Тут такое дело… — затем, остановившись, он полез под стол, откуда вытянул нечто, укутанное в кусок материи как младенец в одеяло. — Спустя дней десять после того, как Змей принес твоего брата, приходила ведьма, принесла одну вещицу… Сказала, что была с Альнаром…

— Десять дней спустя? Что же она себе насовсем не оставила?

— Могла, между прочим, — удостоил его хмурым взглядом Дормидонт, которому было не понятно ни веселье человека, ни его плохо скрываемый упрек. — А что не сразу… Видишь ли, раз уж ведьма что взяла, то вернуть может только… как бы подоходчивее сказать… в исправном состоянии. Правило у нее такое. А порой чтобы починить требуется время. Вот, — он, наконец, снял тряпицу, и юноша замер, увидев…

— Великие боги, меч Основателя! — но самое поразительное, что рукоять оканчивалась не жалким обрубком, а длинным черненым клинком, покрытым причудливым рисунком рун. Клинок горел на солнце, завораживая, не позволяя ни на мгновение оторвать взгляд.

Домовой же продолжал:

— Черные гномы, конечно, самые искусные кузнецы из всех, да больно сложный узор на этом ножичке. И не любят они, когда их торопят в ущерб качеству работы.

— Да… — только и мог выдохнуть юноша. Его рука сама потянулась к рукояти. Домовой, не возражая, передал меч.

Алиор, как ни пытался, был не в силах совладать с душевной дрожью, охватившей его в тот самый миг, когда он увидел клинок, который, казалось, был его частью, как рука.

Домовой продолжал что-то говорить, говорить, но царевич не слышал его, пока тот не сказал:

— Забрал бы ты этот меч. От беды.

Юноша тотчас очнулся, вскинул не собеседника полный восторга взгляд.

"Да! Конечно!" — был готов закричать он, ничего не желая так сильно, как этого. Но тут его взгляд случайно упал на дверь, возле которой, подперев плечом косяк, стоял, тяжело дыша, Альнар.

Брат был еще бледнее, чем накануне, хотя это и казалось невероятным. Его глаза то вспыхивали, то гасли, словно солнце, шедшее меж тяжелых туч. Губы были плотно сжаты. Он не двигался с места, ничего не говорил, лишь смотрел на меч. И было в этом молчании столько напряжения, что Алиору стало трудно дышать.

Юноша скрипнул зубами, пробежав прощальным взглядом по клинку, после чего с нескрываемым сожалением вернул меч домовому:

— Прости, я не могу его взять. Он принадлежит другому.

Он видел, как губ брата коснулась едва заметная грустная улыбка, слышал, как с них сорвался едва различимый вздох облегчения.

Ему же самому было так плохо, как никогда прежде. Казалось, что он только что сам отрубил себе руку. В голове все шумело, перед глазами мелькали огненные искры невидимых костров. И, пытаясь вернуть хотя бы какую-то тень покоя в свою душу, он повторял себе вновь и вновь:

"Я не могу забрать у брата последнее, что у него осталось… Не могу…" — Аль был совершенно уверен, что этим убьет его, если не физически, то духовно. Но та жизнь, что останется Аль-си, будет не нужна ему. А когда смерть видится единственным избавлением…

"Я не стану причиной еще и его смерти!" — Алиор заставил себя выпрямиться, вскинуть голову, открыто, без сожаления и ненависти глядя на брата.

Улыбка того стала шире. Оторвавшись от косяка, он неуверенно шагнул вперед, покачнулся на слабых, все еще плохо слушавшихся ногах и, наверное, упал бы, если б духи жилища не перенеслись к нему, спеша подхватить под руки, удерживая. Потом они усадили трактирщика на стул, замерли рядом, глядя на лежавший перед ними на столе меч. Три пары глаз.

Кикимора вздохнула с долей грусти, словно видя в будущем что-то недоброе, что-то, что известным лишь духам образом было связано с нынешним мгновением, но очень быстро успокоилась, а потом и вовсе исчезла, оставив мужчин одних.

Домовой, вздохнув, почесал затылок, после чего, не глядя на Алиора, бросил:

— Лучше бы ты забрал меч.

— Почему? — спросил юноша.

Дух не ответил, словно не слыша его. Возможно, спроси его Альнар, он бы ответил, но тот его словно не замечал.

— Ладно, — вздохнув, старший брат взглянул снизу вверх на младшего, застывшего перед ним, не зная, что теперь делать.

Аль хотел уйти, не попрощавшись. Ему казалось, так правильно. Не понадобилось бы никаких объяснений, оправданий, а так…

— Уходишь? — спросил Альнар.

Юноша смог только кивнуть. Он глядел в сторону, боясь встретиться взглядом с братом и прочесть в его глазах осуждение.

— К повелителю дня?

И снова кивок. Затем тяжелый вздох, перешедший в стон:

— Брат, — наконец, заговорил Аль, понимая, что тянуть дальше невозможно. — Ты ведь понимаешь, что здесь наши пути расходятся…

— Да какой у меня теперь может быть путь! — грустно усмехнулся наследник. — Я и двух шагов пройти не могу.

— Если хочешь, я подожду… Пока ты выздоровеешь… — через силу предложил Алиор. Он понимал, что вряд ли сможет сдержать обещание, но в этот миг ничего иного придумать не мог.

— Долго же тебе придется ждать. Нет, — качнул головой Альнар. — Ступай своей дорогой. Может быть, еще не поздно и тебе удастся чего-то добиться, — тот все еще надеялся.

— Если мне попадутся на пути те, кто будет готов помочь, я вернусь.

Брат кивнул, с благодарностью принимая этот дар:

— Спасибо, — затем он, тяжело опираясь на стол, поднялся, попытался шагнуть навстречу, но вновь покачнулся.

— Что ты делаешь? — подхватив его, Аль помог ему вернуться на стул.

— Брат, — тот, воспользовавшись этим, взял его за плечо, удерживая. — Не презирай меня. Если бы я мог, то пошел с тобой. Если бы я только мог… — его дыхание перехватило.

— Я восхищаюсь тобой, — Алиор говорил искренне, хотя, может быть, и не совсем то, что думал. — Твоим самообладанием. Наверно, случись со мной что-то подобное, я забился бы в самый темный угол и дрожал всю оставшуюся жизнь, боясь высунут нос. А ты…

— Спасибо, — он что было сил сжал плечо брата, благодаря. — А теперь ступай. Не будем затягивать расставание. Ни к чему это.

— Прощай, — Аль осторожно коснулся его руки, после чего, решительно повернулся в сторону двери и, заставляя себя не оглядываться, быстро зашагал прочь.

Он ничего не видел. Куда шел. Откуда у него в руках взялась дорожная сумка. Должно быть, кикимора собрала страннику в дорогу немного еды и незаметно передала на выходе из трактира. Наверное, он должен был поблагодарить ее за заботу, но когда юноша очнулся от забытья, трактир остался позади, а возвращаться — плохая примета. Вот только можно ли прожить всю жизнь, идя лишь вперед.

"Можно, — уверенно сказал себе юноша. — Можно. Под ногами дорога, над головой небо, а в душе есть цель. И эта цель ведет за собой".

Конец 1 книги