Под знаком змеи

Глава восьмая КИНЖАЛ АЛУЧЕНТЕ

Аптаса каждый день видел Роместу: она приходила то о чем-то спросить, то помочь, то поговорить о восстании. Ей казалось, что он может изменить их судьбу, но по каким-то причинам не торопится это сделать.

Между ними установились отношения отца и дочери. Он терпеливо отвечал на ее вопросы, утешал, когда видел грустной, отсылал отдыхать, когда им предстояла тяжелая работа.

Она была такой юной и хрупкой!.. Аптаса испытывал к ней жалость и нежность помимо своей воли. Вместе с тем она становилась все более терпеливой и стойкой. Это ее мужество, которое проглядывало в лице, во всем ее девичьем облике, вызывало его удивление и восхищение, порой волнуя каким-то новым, неведомым прежде чувством.

Роместа рассказывала ему, как создавала себя, свой характер, потому что рано осталась без родителей, — память о них она носила в себе, как неутихающую боль, — какие несправедливости пришлось ей испытать. Она не раз поминала добрым словом дедушку Артилу, свою опору и утешение, говорила, что не представляет, как бы жила без него, чем бы стала: ведь все, что она чувствовала и понимала, что знала о мире и жизни, было от него…

Вечерами, когда рабы приходили на берег моря, чтобы смыть с себя вулканический пепел, которым опыляли виноградники, Роместа брала палочку и рисовала на песке одно и то же: лук, охотника, домик и лошадь с гривой, распущенной по ветру… Все это было потеряно.

Когда она склонялась над рисунками, рабы стояли в стороне и говорили тише. Даже Зантикомес не решался беспокоить ее. Правда, он умел быстро справиться со своим, непонятным ему самому, умилением; в глазах его снова появлялась жесткость и нетерпимость — оружие, которое давало ему иллюзию власти над людьми. Тогда он поднимался и шел, вроде за каким-то делом, стараясь растоптать рисунки деревянными сандалиями.

Роместе хотелось взять камень и бросить в него. Но она вспоминала, что Аптаса не раз предупреждал:

— Это наш заступник, прошу тебя, не груби ему.

И она терпела, терпела. Жила мечтой, что день освобождения близок. Терпение ведь тоже иногда оружие…

Мало-помалу отношения между нею и Аптасой стали иными, чем прежде. Роместа почувствовала к бывшему предводителю нечто большее, чем простая привязанность, это даже трудно было выразить словами.

Аптаса тоже тосковал, когда ее не было рядом, и думал о ней все чаще. Роместа напоминала ему о той, далекой уже Асе-тедис; это был его цвет среди всех других красок, возвращение сердцем в родные места…

Желание видеть ее и чувствовать рядом наполнило его суровую и угрюмую жизнь, словно веяние свежего ветра, другими заботами, совсем по-иному воодушевляя все его существо. Она обрела над ним непонятную власть: была ему то матерью, то сестрой, то дочерью, постоянно очаровывая своей лучезарной молодостью, мужественностью и даже тем продолжением жизни, которое носила в себе. Он любовался ею — лицо ее было прекрасно и в радости, и в печали.

Часто после работ вечерами оба долго сидели на берегу моря; тихо разговаривали или смотрели на необозримые воды, слушая жалобные крики чаек…

Корабль Зантикомеса со спутанными ветром канатами неподвижно стоял в заливе.

Море чуть слышно дышало, вздымая и опуская гигантскую грудь, как уснувший под лучами полной луны дракон.

Рабы, один за другим, проходили сквозь кусты винограда к спальному бараку. На берегу оставались только двое — хотели еще что-то сказать друг друг у или, может быть, просто молча посидеть рядом, жалея и лаская друг друга взглядами. Она — совсем еще дитя, росток весны, обожженный ненастьем, он — зрелый мужчина, давно перешагнувший через свою первую весну, но вновь ощутивший ее чародейство и силу.

— Скажи, когда тебе срок?..

Она опустила глаза:

— Зачем тебе знать?

— Нужно спасти твое дитя от рабского клейма. Если Аристогорес узнает, что он родился, клейма не избежать, и он станет рабом. Таков закон…

Роместа посмотрела на него, испуганная.

— Успокойся, этого не случится. Я попрошу нашу старую рабыню помочь тебе. Есть у нее на примете овраг неподалеку. Там ты родишь и будешь растить ребенка, так что никто не узнает.

Работа на виноградниках шла согласно заведенному Зантикомесом порядку: рабы взрыхляли землю, опыляли, подрезали виноград, стригли живую изгородь, окружавшую владения, и траву на лужайке, спускающейся к самому морю. Аптаса и Герула запечатывали амфоры; Дакос, Гета и Зантикомес относили их ко двору Аристогореса или в порт, откуда их переправляли дальше. Ракия готовила еду и убирала в спальном бараке, на кухне и в триклинии, где они проводили вечера в ненастную погоду.

Среди рабов был один парень — его звали Бенилос, — наглый и злобный лентяй, которого все избегали. Его не терпели еще и за то, что он подслушивал разговоры и доносил о них хозяину. Тот хвалил его за усердие. Бенилос же переполнялся радостью и гордостью. Все понимали, что парень не столько подлый, сколько слабоумный, не способен контролировать свои поступки, и держались от него подальше.

Однажды Аптасу и Герулу позвал к себе Зантикомес и неожиданно спросил:

— Что за кузнечный горн у вас на краю владений?

Вопрос ударил их, как пощечина. Они растерялись вначале, поняв, что кто-то донес. Кроме Бенилоса, который не раз вертелся возле них, сделать это было некому. Правда, Герула быстро нашелся.

— Горн для углей, — сказал он невинным голосом. — Сургуч постепенно тает на малом огне, и нам удобнее с ним работать, дело идет быстрее.

— Ага! Но почему же вы не жжете уголь здесь, возле подвала, чтобы не возникало разных сомнений?

— Зантикомес, — проговорил Герула, — нам ведь легче принести туда готовые угли, чем сюда — каменную кладку.

Управляющий покачал головой.

— Я приказываю вам перенести горн сюда, под мое наблюдение.

— Сделаем, как ты велишь, — успокоил его Аптаса.

Горн на краю владений был погашен, а вблизи навеса соорудили новый. Только теперь Герула работал с углями, когда на винограднике оставались они вдвоем, а остальных посылали на другие участки, хотя это случалось очень редко. День восстания отодвигался на неопределенное время.

Вскоре Роместа родила.

— Мальчик, радость моя! — сообщила Ракия, показывая ей красного, как освежеванный кролик, младенца.

Роженица поморгала длинными ресницами и слабо улыбнулась. Она была обессилена.

— Как назовем его? — спросила старуха. И сама же ответила: — Пусть будет Груе.

Она принялась укачивать младенца, приговаривая: «Расти большим, Груе, на радость нам, Груе…»

Роместа стала как тростиночка, лицо ее осунулось от бессонных ночей. А мальчик рос быстро, не по дням, а по часам. Ему сплели мягкую колыбель из лозы и сухих трав, сладко пахнущую полем, и она спрятала его в прибрежном овраге, под небольшим навесом. На дне оврага росли травы и кустарник, повсюду были разбросаны камни, занесенные когда-то быстрыми водами.

Молодая мать оставляла ребенка на время одного, появлялась на винограднике и работала рядом со всеми. Потом незаметно исчезала, как волчица в своем логове, кормила младенца и снова торопливо возвращалась, чтобы не дознались Бенилос или Зантикомес.

…Время бежало. Все чаще голубая гладь моря темнела и волновалась, ивы на берегу лимана беспокойно трепетали, как перед бурей. Чайки кричали все тревожнее, разрезая острыми крыльями косые лучи остывающего солнца. Стаи стрижей, все лето гнездившиеся в норах высокого отвесного берега, вдруг пропали. Журавли с беспокойными криками собирались косяками и отправлялись к южным берегам. На виноградниках Аристогореса спелые грозди отливали синим и бронзовым цветом.

Наступила осень с холодными утрами и ранними серыми вечерами. Зантикомес, придерживая одной рукой свою хламиду, с узловатой палкой в другой медленно ходил по винограднику в сопровождении Аптасы, давая тому разные советы: какой сорт собирать первым, какой — в самом конце, какие сорта винограда лучше всего смешать, чтобы получилось хорошее вино.

Последнее время рабы были заняты починкой старых корзин, плели новые, чистили подвалы и хранилища, мыли давила, амфоры и другую посуду для вина.

Под знаком Скорпиона начался сбор. Собирали от зари до сумерек, затем до поздней ночи; вываливали виноград в мешки из редкой ткани и при свете факелов под навесом мяли его ногами в деревянных стоках. Пахло давлеными гроздьями, морским ветром и горьковатой лозой.

По краям давильни были расставлены толстопузые амфоры, в которых пузырилось и отстаивалось молодое вино. Его крепкие пары́ обволакивали Гету и Роместу, даже старик Терес слегка покачивался.

Работа на сборе и давке винограда была изнурительной и оставляла рабам для сна лишь короткие часы ночи. И все же они не сетовали на судьбу, которая была к ним благосклоннее, чем к остальным: ноги их были свободны от цепей, условия лучше. Единственное, что их угнетало по-настоящему, это мысль о том, что они являются собственностью и что их не считают людьми.

Но более всех этих чувств их одолевала тоска по родным местам; каждое мгновение на этой чужой земле казалось им вечностью, потому что разлучало с желанной стороной и родными.

По вечерам, когда вкус и запах молодого вина туманил головы, они забывали порой о своей тоске и горестях; каждый предмет из окружавших их казался им божеством, спустившимся с родных гор или холмов. Они жили призрачным, иллюзорным счастьем, которое искрилось короткие мгновения.

В один из таких вечеров Бенилос вдруг стал каяться. Сначала он лил слезы и бил себя кулаками по голове, потом стал со стенаниями кататься по земле, призывая на себя гнев богов. Роместа подошла и хотела успокоить его: она никогда не видела ничего подобного, и ей стало жаль парня.

— Оставь его! — крикнул ей старик Терес. — Не связывайся с недоумком. Он болен, бедняга…

Бенилос утих, поднялся на ноги и стряхнул землю с одежды. Потом побежал за Герулой и закричал ему на ухо:

— Я никому не скажу, что ты зажигаешь там огонь!

— Правильно сделаешь, — пробормотал корабельщик. — Займись делом.

— Не скажу, не скажу, — стал весело напевать Бенилос, прыгая на одной ноге.

После этого, ни с того ни с сего, он вдруг взялся помогать Роместе: торопливо хватал ее корзины и уносил. Быстро возвращался, смотрел на нее с глупой ухмылкой и снова кидался помогать. Скоро она уже не могла шагу ступить — он следовал за ней повсюду.

— Я не могу покормить ребенка, — пожаловалась она Аптасе. — Как избавиться от этого полоумного?

— Прогони, а если не отстанет, крикни меня, — сказал он.

Аптаса избил его раз, другой.

— Не подходи к ней! — грозно приказали ему Герула и Дакос. — Не то убьем и в море выбросим.

Бенилос испугался, бродил один и больше не приближался к Роместе, но все равно нет-нет да поглядывал в ее сторону. Аптаса брал его с собой на работу в погреба или посылал ловить рыбу для кухни Ракии. Раньше этим занимался Дакос, который искусно удил. Теперь они вынуждены были довольствоваться вареными бобами: того, что удавалось поймать Бенилосу, им не хватало.

Однажды несчастный безумец стал устрашающе кричать в присутствии Зантикомеса:

— Где твой ребенок, гадюка? A-а, ты убила его, выбросила в море! Тебя накажут, тебя накажут!

Рабы, бывшие поблизости, вздрогнули и повернули, сами того не желая, к нему головы: что он несет, убогий, кто вбил ему это в голову?

Управляющий посмотрел на Роместу и ничего не сказал. Ракия давно сообщила ему, что младенец родился мертвым. Его не слишком беспокоило, так ли это, но весть могла дойти до Аристогореса, — как он будет выглядеть в глазах своего господина? Видно, Ракия его обманула. И эта молодая женщина — тоже.

«Подлые рабы», — подумал Зантикомес.

Через несколько дней он позвал Роместу:

— Жрец приказал, чтобы я прислал тебя к нему. Иди и смотри не спутай дорогу, проси пощады за свой ужасный поступок.

— Я ни в чем не виновата и никуда не пойду, — ответила она.

— Не пойдешь по доброй воле — позову солдат, и тебя отведут силой, а наказание будет больше. Доверься сердцу и милости нашего жреца…

Роместа горестно вздохнула и пошла.

Аристогорес сидел на стуле с высокой спинкой. Под его ногами был расстелен большой желтый ковер с красной каймой. В правом углу стояла на треножнике большая амфора с двумя ручками, рядом на столике лежала толстая книга в черном переплете. Перед жрецом выплясывала и пела молодая женщина; легкая ткань чуть прикрывала ее тело, спускаясь с плеч; казалось, она вот-вот соскользнет и женщина останется обнаженной.

Через высокие узкие окна лился золотой свет осени. В левом углу была приоткрыта белая дверь на балкон, через которую виднелся лиман.

Аристогорес, одетый в шелковую мантию, держал в руке бокал и, потягивая вино, слушал пение…

Когда служанка втолкнула в комнату Роместу, он даже не шелохнулся, — казалось, не видел ее.

Она ждала у двери, не зная, что сказать или сделать, опустив глаза в пол.

Жрец допил вино — слуга взял у него бокал — и хлопнул в ладоши. Танцовщица сделала еще несколько движений, поклонилась ему и вышла, легкая как бабочка, обдав рабыню благоуханным ветерком. В просторной комнате воцарилась тишина. Над балконом ворковали голуби.

— Как тебя зовут? — спросил Аристогорес, поднимая к ней глаза, заплывшие жиром.

— Роместа. — За это время она неплохо освоила язык римлян.

Жрец расстегнул мантию на плече и сделал слуге знак уйти. Роместа со страхом ожидала мучений или милости, о которой упомянул Зантикомес.

Прежде чем отправиться к жрецу, она выстирала и заштопала свое платье, выкупалась в холодной морской воде, натерла ноги камешками и теперь стояла перед ним свежая и светящаяся. Волосы ее были подвязаны прутиком красной лозы.

— Дикарка, почему ты убила свое дитя? — спросил Аристогорес, гневно возвысив голос.

Роместа от неожиданности вздрогнула. А потом ей вдруг захотелось смеяться от радости: прошло больше трех месяцев, и никто не узнал об ее Груе. «Если бы Бенилос не брякнул…»

— Отвечай, моя рабыня, как ты совершила эту подлость?

Она закусила губу, склонив голову еще ниже. Потом собралась с духом:

— Я не хотела, чтобы он был рабом, как я.

Аристогорес бросил на нее взгляд, полный удивления:

— Как ты смеешь так отвечать мне?

— Смею, потому что закон этот неправильный. Чем виноват ребенок, который должен остаться на всю жизнь рабом только потому, что мать родила его на твоем винограднике? Лучше смерть, чем такая жизнь!..

Он помолчал немного, потом спросил, уже более миролюбиво:

— Как ты попала на виноградник?

Роместа посмотрела на него с недоумением. Он ведь сам купил ее тогда в агоре, потому что ему приглянулся кинжал Алученте.

Теперь кинжал, который приносил одни несчастья, висел у него на поясе. Заметив его, она в испуге замолчала.

Жрец изобразил на лице лукавую улыбку. Подошел ближе.

— За твой низкий поступок тебя надо бить палками и заковать в цепи. Но ты молода и красива, и я не хотел бы обезобразить эту красоту. Я постараюсь забыть твою подлость…

Он взял ее за руку и потянул за собой. Роместа шла, не понимая, пока не сообразила, что он ведет ее к кровати под балдахином. В следующее мгновение она остановилась и вырвала руку из его ладони. Аристогорес схватил ее за другую, пытаясь обнять за талию.

— О богиня Бендис, пощади мою душу! — вскрикнула она и выхватила свободной рукой кинжал у него из-за пояса. Рука описала в воздухе дугу.

— Спасите! — закричал в страхе жрец. Больше он ничего не успел произнести. Покачнулся, как дерево, и громадное тело рухнуло на ковер.

Один из слуг возник на пороге с безумными глазами и тотчас исчез. Где-то внизу послышался его голос, полный ужаса:

— Спасите! На помощь!

Во дворе поднялись крики. Приближались шаги. Роместа повернула голову к двери, не зная, на что решиться. Крепче сжала рукоять кинжала. Заметив дверь на балкон, бросилась туда. Посмотрела вниз: высоко. Под балконом росла ель, казавшаяся черной при свете солнца.

Размышлять не было времени. Она прыгнула вниз и упала на ветви ели. Соскользнула по ним, порвав рубашку и оцарапавшись. Едва почувствовала под ногами землю — помчалась к лиману. На берегу она срезала кинжалом камышинку и кинулась в воду. Заплыв подальше, взяла камышинку в рот, повернулась на спину.

…С берега доносились голоса. Ее искали, вглядываясь в следы на песке. Но все было напрасно — беглянка как сквозь землю провалилась.

Когда все утихло и прошло немало времени, Роместа высунула голову из воды: преследователей не было видно. Вокруг разлилась предвечерняя тишина. Она поплыла к зарослям тростника, чтобы переждать там.

На виноградник Роместа прокралась глубокой ночью. Обошла его с той стороны, где стоял горн Герулы, и побежала в овраг покормить ребенка. Затем крадучись вернулась к зданию под черепичной крышей.

Ничего подозрительного. Только ветер слегка шевелил листья да море волновалось вдалеке.

Вскоре, однако, послышались чьи-то шаги, тихие голоса, и она спряталась за выступом дома. Это были Аптаса и Герула. Друзья не спали, так как уже знали о случившемся, — ее искала стража.

Роместа вышла из своего укрытия и рассказала им обо всем, что произошло.

Опасность нависла над ними: каждую минуту могли появиться солдаты и заковать всех в цепи.

— Кончено! — проговорил Аптаса. — Надо поднимать рабов в порту. Иди разбуди Гету, — сказал он Геруле. — Вели ей пойти в город. Пусть проберется к Бастобалосу и к своим. Едва только их выведут на работу, начинаем! Будь что будет!

Герула выполнил приказ, затем разбудил Тереса и Дакоса:

— К оружию!

Бенилоса сбросили в море, чтобы он не принес им других несчастий. А Зантикомеса пожалели.

— Он нам еще пригодится, — сказал Герула.

Управляющему связали руки и ноги и показали ножи: пикни только, если жизнь не дорога!

В ту ночь не сомкнули глаз. Прислушивались к каждому звуку, который мог означать приближение стражи.

Время текло как никогда медленно. Ракия в триклинии просила какое-то свое божество, чтобы оно защитило ее от беды и просветило разум несчастных тирагетов.

На другой день, к обеду, прибежала Гета:

— Началось! — Она в изнеможении опустилась на траву. Дакос взял ее за руку и отвел в спальный барак.

Оставив женщин на винограднике, мужчины все до одного двинулись к городу. Там начинались большие события.