Неожиданный удар, нанесенный некогда Аптасе другом его детства Мука-порисом, и годы, проведенные на галерах, оставили в душе и облике предводителя глубокие следы. Тяжкий жизненный опыт научил его многому, а более всего — терпению, мудрости и прозорливости.
Ему достаточно было взглянуть на человека, чтобы увидеть его до самой глубины: он отличал правду от лжи при самых искренних, на первый взгляд, словах и выражении лица. Поэтому люди, собранные в его отряде, были один к одному, сильные, добрые, великодушные.
…Несколько дней они шли по незнакомым местам. Дорога проходила по необъятной, как им казалось, равнине, покрытой кустарником и травами. Кое-где виднелись на горизонте холмы или возделанные нивы скифов-пахарей. То тут, то там на берегах неизвестных им рек и речушек возвышались юрты кочевников, поблизости паслись табуны лошадей.
Иной раз путь маленького отряда Аптасы упирался в озеро или в стену неожиданно возникшего леса. Тогда всадники сворачивали в сторону, обходя препятствия и места, где их могла подстерегать опасность.
Зная, что солнце должно всходить для них всегда с правой стороны, они удивлялись сейчас его непостоянству: то оно показывалось впереди, то сзади, а нередко и с левой стороны, что приводило их в замешательство. Даже корабельщик Герула, повидавший много чудес на свете, диву давался, как быстро и неожиданно меняется местность, вводя путника в заблуждение.
— Легче найти дорогу в море, — брюзжал он. — Идешь себе по своей звезде. А тут…
— Лицо земли обманчиво, как и душа человека, — в тон ему отвечал Аптаса.
Чтобы не попасть в какую-нибудь ловушку, предводитель часто посылал вперед лазутчиков; для привалов выбирал места, удаленные от дороги и укрытые от посторонних взглядов; ставил при этом надежный караул, боясь повторения того, что случилось когда-то у Тиры, в зеленых зарослях…
Всадники были вооружены легко — только луками и мечами. Соплеменники Аптасы не собирались брать Дувру силой и не жаждали мести. Они хотели только по-своему расквитаться с Мука-порисом: посмотреть ему в глаза и спросить: для чего ты родился на свет, негодяй? Чтобы сживать со света других?
Они ехали уже много дней. Каждый вез на своем коне аланской породы по двадцать ржаных хлебцев в переметной суме и по бурдюку вина. Конечно, им хотелось расположиться на привал в обжитом месте, поесть теплой похлебки, но это было невозможно. Аптаса требовал, чтобы они двигались до темноты и не расслаблялись.
— Сначала заглянем «на огонек» к Мука-порису, а уж потом устроим себе пир, — говорил он. — Держите свои желания в узде!
Когда они приближались к землянкам, вырытым в крутых берегах, и до них доносились от печей запахи, возбуждающие аппетит, Аптаса вонзал шпоры в бока лошади, и все торопились вслед за ним, по-разбойничьи улюлюкая и лязгая оружием.
— Страх местных жителей — наш первый союзник, — шутил Герула, радуясь, что возвращается наконец в родные места и увидит дочерей, а может быть, и свой корабль.
Роместа скакала рядом с Гетой. Девушка помогала ей везти маленького Груе — время от времени брала мешок себе на спину. Малыш высовывал головку и смотрел на все вокруг круглыми глазами, будто что-то понимал и удивлялся.
Аптаса иногда отставал и думал о Дувре: как-то она встретит его? Признают ли тирагеты в нем своего предводителя? Поддержат ли в правом суде, который он готовился учинить над их теперешним властелином?
Прикованный к галере рядом с Герулой, он не раз в те годы «прокручивал» в голове свое возвращение в Дувру. Вначале, по наивности, он думал, что происшедшее с ними было игрой судьбы, случайностью и что Мука-порис ни при чем. Но вскоре он все понял…
Раздавленная копытами трава отдавала горьковатым запахом, будя далекие воспоминания.
К вечеру путники увидели впереди в дальней дымке зубцы зеленых холмов. Вскоре показался и желтовато-белый берег Тираса. Они были уже недалеко от Дувры.
Роместа посадила Груе впереди себя, чтобы крепче держать его и чтобы он тоже увидел эти далекие холмы, к которым они столько дней стремились. Затем вытащила из колчана кусок свернутой в трубку ткани, на которой была нарисована зеленая извивающаяся лента, похожая на змею, — подобие знамени принца Даоса…
Развернув знамя над головой и нахлестывая коня, она быстро обогнала отряд и как безумная радостно закричала:
— Эге-ге-гей!
Увидев перед собой знак змеи, Дакос, старик Терес, затем Хорат и все остальные вонзили пятки в бока лошадей и, также издав крики радости, галопом помчались за всадницей.
Аптаса тоже погнал коня и вскоре настиг Роместу.
— Остановись!
— Почему, предводитель? — спросила она с недоумением, натягивая поводья.
— В бой вступим завтра! Сейчас нужен привал…
— Нет, — встревожилась она. — Сегодня!
— Спешка — наш враг, — отрезал Аптаса. — Сначала надо разведать, что и как. Или ты забыла: Мука-порис — стрелок, которому нет равных?!
— Пронзи его молния!
— Того же и я ему желаю, но нужно терпение; подождем немного.
— Хорошо, предводитель, я покоряюсь твоему повелению. — Роместа вдруг рассмеялась и тряхнула волосами цвета спелого овса, роскошными и длинными…
Казалось, грусть никогда не посещала ее, печать рабства слетела, и она снова стала смешливой, беззаботной девушкой, какой была до того страшного побоища у излучины реки. Но кто знал ее раньше, мог бы заметить на юном лице следы тяжких страданий.
Они скакали, пока была видна дорога в свете сумерек. Затем остановились на отдых, покормили коней тем, что оставалось, — кусочками хлебцев с кисловатым запахом. А когда на небе взошла полная луна, предводитель послал вперед двух лучших лазутчиков — Севта и Рату.
— Обследуйте хорошенько берег: не видно ли стражи Мука-пориса, нет ли поблизости кочевников, — велел он. — И будьте осторожны.
— Разведаем как надо, — заверили воины.
Аптаса кивнул им и направился к Роместе, которая сидела на траве, придерживая коня за поводья, и напевала Груе колыбельную. Он сел с нею рядом.
— Как ты думаешь — идти нам через Яла-чолу или поискать брод в другом месте?
Роместа прервала песню. Мгновение размышляла, не зная, что ответить… Конечно, ей хотелось быстрее добраться до дома и узнать, что случилось после пожарища, учиненного кочевниками. Остались ли в живых Басчейле, мама Ептала, Мирица? Ее мучили думы об Алученте. Тоска по нему и непонятный страх переполняли ее сердце. «Выжил ли он после того подлого удара кинжалом?» — спрашивала она себя не раз.
В памяти возник образ охотника — каким она увидела его впервые на отвесной скале. Прямой, как ель, с луком в руках. Светлый лицом… Она опустила глаза в землю: через какие ужасы она прошла, и что сейчас у нее с ним общего?!
— Нет, — ответила Роместа, покачав головой. — Ищи проход в другом месте…
Аптаса внимательно посмотрел на нее. Он понимал, что творится сейчас в ее душе, и не хотел ни о чем больше спрашивать.
— Решено, милая, — сказал он ласково. — Удобный для прохода путь мы найдем в другом месте. Я хотел только узнать твое желание…
— Теперь ты его знаешь! — неожиданно резко ответила она.
— Не пойму, что с тобой, ты становишься колючкой. — Аптаса улыбнулся, взял лицо Роместы в свои ладони и поцеловал.
Желая успокоить ее и разогнать мрачные мысли, проговорил:
— Не волнуйся, все будет хорошо. Завтра в это время мы подойдем к дому моего отца.
— Если его не сровнял с землей Мука-порис…
— Скоро увидим, — ответил он тем же ласковым голосом.
Всадники решили не разлучаться с конями. Долго пасли их и легли спать с намотанными на руку поводьями. Хорат и Дзида стояли на карауле, будя друг друга в часы, установленные по звездам.
На рассвете вернулись Севт и Рату. Они поведали Аптасе неожиданную весть, поразившую всех как громом. То, что говорили эти двое, казалось им либо бредом, нелепостью, либо страшным проклятием богов. Предводитель, выслушав их, оцепенел. Затем, придя в себя, переспросил:
— Вы сказали, что нашей Дувры больше нет?
— Да, предводитель. Она стерта с лица земли, — подтвердил Севт.
Аптаса провел ладонью по лбу, будто желая отогнать страшное видение. Потом покачал головой:
— Не может этого быть!
Кругом буйно цвели травы. Высоко в небе пели жаворонки. Тем невероятнее при виде этой мирной красоты казалось путникам услышанное. Они тотчас сели на коней, не проглотив ни крошки хлеба, ни глотка вина, и помчались к высокому берегу. В лучах солнца он казался белее мела. И таким же был цвет их лиц…
Остановились, только когда перед ними возник крутой обрыв. Внизу, в долине, змеился Тирас, река, за которой начинались их исконные земли. Стрижи и ласточки кружились над ней, оглашая воздух веселыми криками.
Путники приложили ладони ко лбам, вглядываясь в то место, где должна была, насколько они помнили, стоять Дувра.
— Тысяча громов! — выругался корабельщик и вырвал из бороды седой волос.
Перед ними открылась печальная картина: темно-серое пепелище на месте бывшего города; виднелись лишь обгорелые столбы храма Асклепия.
Гадая о том, что за проклятие обрушилось на их землю, путники сошли с лошадей и, взяв их за поводья, стали спускаться по заброшенным тропам к воде.
В горловине реки у Долины Змей, где был порт и бросали якоря корабли тирийцев, вода шумела глубоко и спокойно, будто в мире ничего не случилось.
Аптаса, понукая лошадь, вошел в реку. Остальные последовали за ним. Плыли, гребя одной рукой, в другой держали над водой одежду и концы поводьев.
На берегу осталась только Роместа. Она раздумывала, как ей переплыть реку с Груе на руках.
Видя, что предводитель уже далеко, не стала долго размышлять, выпустила поводья; тунику и постолы сунула в мешок, где сидел ребенок. Подняв его на плечо, вошла в воду.
Лошадь потопталась и пошла за ней.
Посреди реки было довольно сильное течение. Ее стало сносить. Она собрала все свои силы, стараясь удержаться, и тут услышала плеск воды и знакомый сердитый голос:
— Почему не подождала?
К ней плыл Аптаса. Он снял с ее плеча плачущего Груе, и скоро они были на берегу, где остальные уже выжимали воду из одежды, а лошади, фыркая, отряхивались.
Через несколько мгновений все собрались вокруг предводителя. Он не произносил ни слова; лишь смотрел на берег, покрытый белыми плитами, меж которых торчали стебельки проросшей пшеницы. «Значит, в Дувру приходили корабли тирийцев», — мелькнуло в уме.
— Может, римляне из Тиры сожгли крепость? — недоумевал Герула. — Нет, не верится!
— А может быть, Мука-порис пошел на Тиру войной и был наказан? — предположил старик Терес.
— И этого не может быть, он всегда был с ними в сговоре.
— Тогда что же?
— Скоро узнаем.
Роместа перепеленала Груе в сухое и уложила его в мешок, который опять повесила за спину. Она была готова к дороге.
Всадники двинулись по холму, держа лошадей в поводу. Шли по утоптанным за много лет тропам. На пути их вставали горы жженой глины и камней, битого кирпича, бревна, ставшие углями, кучи пепла, время от времени развеваемые ветром.
— Проклятия на головы врагов, — с горечью вздыхал старик Терес.
— Тысяча громов! — в бессилии повторял корабельщик Герула.
— Что же это такое, люди добрые? — спрашивал своих друзей Дакос.
Только предводитель ничего не говорил и никак не выражал своего отношения к тому, что они увидели. Казалось, у него пропал голос. Аптаса разглядел среди развалин засыпанную пеплом сухую корку со следами капель, из чего заключил, что вскоре после разгрома прошел дождь. Было ясно пока одно: город сожжен весной, в месяц Овна или чуть позже.
Всадники остановились посреди руин. Время вопросов и возгласов прошло — каждый вспоминал о своей давно задуманной мести. Но вместо ненависти к Мука-порису они испытывали сострадание к землякам, которых постигла такая страшная кара. Образы исчезнувших людей жгли их сердца: они представляли своих близких и друзей обугленными, как эти куски бревен, что валялись на земле.
Предводитель нагнулся и зачерпнул горсть пепла.
Потом стряхнул ее. Запах тлена долго оставался на пальцах… То, что произошло здесь, они не могли пожелать даже самому злейшему своему врагу. Но кто же все-таки опустошил и поджег их город?
Путники в скорбном молчании смотрели на пепелище. Казалось, они слушали стенания разрушенных стен.
— Подождите меня, — проговорил Аптаса. Его терзали воспоминания, и он направился к Долине Змей, на могилу отца.
Перед надгробием он остановился:
— Кто сжег наше селение, отец? — спросил он.
Молодую листву на верхушках дубов шевелил ветер.
— Что сталось с жителями Дувры? Где моя отара? Где пес Гунах? — Голос его дрожал.
Спустя немного времени Аптаса успокоился: он вспомнил, что нигде не видел следов сожженных трупов или других останков людей. Это означало, что жители Дувры не погибли. «Может, они спрятались где-нибудь в глубине лесов?»
Предводитель воспрял. Им завладела новая мысль.
Солнце поднималось к зениту. Земля и пепел руин стали горячими.
Аптаса вернулся к отряду.
— Теперь куда? — спросил Герула.
— Через холм, — ответил он. — Надо искать хижины и шалаши пастухов. Они должны знать, что случилось с нашим городом.
К нему подошли Хорат, Севт, Рату и Дзида, отданные когда-то в рабство своим родным селением. Бывшие рабы сейчас не были в обиде на земляков — такой уж сложился обычай: бросали жребий, и кому он выпадал, тот прощался с близкими и отправлялся в Дувру. Там, вместе с остальными, его сажали на корабль, и он попадал в Тиру, Ольвию или в другие города и порты, где были рабовладельцы.
— Предводитель! — проговорил Хорат. — Прости, у нас другое на уме. Мы хотим уйти. Вы отправляйтесь к пастухам, а мы — домой. Не отпустишь, уйдем без твоего позволения.
Аптаса нахмурился и пристально на них посмотрел. Он понимал, что друзей мучила дума о Хорибе: цела ли она или тоже в руинах, живы ли родные и друзья.
— Хорошо, Хорат, я вас не задерживаю, — ответил предводитель и добавил: — И все же мне жаль, что ты думаешь только о себе.
— Почему только о себе? Нас четверо, — заупрямился Хорат.
— Вот потому и досадно: вы ведь знаете эти места так, что с завязанными глазами всюду пройдете. И я хотел послать вас разведать; может, Мука-порис не сгинул, не попал в рабство. Может, он прячется где-нибудь в лесу или даже в вашей Хорибе… Посмотрите сами и пораскиньте мозгами: ни в этом разрушенном городе, ни в его окрестностях нет останков человека. Это что-нибудь значит? Тирагеты не погибли, они исчезли! Но где их искать?
— Предводитель прав, — поддержал Севт. — Надо искать. А вы, Рату и Дзида, что скажете?
— То же, что и ты.
Они вновь оседлали лошадей и, покинув руины, направились в гору по глинистой дороге, которая извивалась между кустарниками. Родной город остался позади, как стертое водами времени изображение.
Вечером того же дня всадники достигли шалашей пастухов. Только они были пусты. Лишь старый пес лежал в сухой траве, около одного из шалашей, лежал не двигаясь, положив морду на лапы.
Аптаса слез с коня и подошел к нему.
Пес почувствовал его приближение, но не сдвинулся с места; лишь приоткрыл немного глаза, будто хотел сказать: «Оставь меня, хозяин. Пришла мне пора умереть, нет больше сил жить на этой земле…» Затем веки его закрылись.
— Гунах, волчище! — обрадовался Аптаса и погладил собаку по голове. Когда-то это был зоркий и сильный пес, с короткой черной шерстью, мощной грудью, носом с белым пятном и шрамом на левом ухе. Он собирал овец одним своим заливистым лаем, а волка подбрасывал лапами вверх и не отпускал, пока не перегрызал ему горло!
Подошел Герула и, взглянув на лежащую собаку, пробормотал:
— Бедняга Гунах!
Пес угасал на глазах. Никто не мог ему помочь. Напрасно они сидели возле него и гладили по клочковатой шерсти. К вечеру Гунах умер. Аптаса и Герула не могли сдержать слез — собака была частью их прошлого. Они зарыли его перед покинутыми шалашами и воткнули на этом месте палку.
Ночь путники провели на опушке леса, около виноградников Дувры. Лазутчики во главе с Хоратом отправились разведать дорогу через лес и поискать следы своих соплеменников.
На другой день предводитель уже знал, что случилось с его городом.
В ту раннюю весну в долину Тираса спустилось воинствующее племя готов. Они стремились добраться до плодородных земель, что раскинулись под созвездием Ориона. Готы прошли через глухие леса, чистые реки и богатые поля венедов, поживились на землях фракийцев и сарматов; дошли до Ольвии, Тиры и других городов на границе Римской империи. Селения, попадавшиеся им на пути, они грабили и сжигали, а жителей брали в качестве заложников и гнали впереди себя, используя как живой заслон в схватках с другими племенами, встававшими им поперек дороги.
— Несчастные мои сородичи, — вздыхал предводитель. — Какие черные дни для вас настали! Со связанными руками вы шли впереди своих врагов, чтоб увеличить их число и быть пугалами, а если придется, то сложить свои головы за них!
— Да, многого мы навидались на своем веку, — проговорил корабельщик, — многого натерпелись. Но это — самое страшное… Что теперь у меня осталось после стольких лет мучений? Сожженный дом, пропавшие дочери, украденный корабль…
— Все это потому, что на нашей земле рождаются такие, как Мука-порис, — подала голос Роместа. Она приласкала Груе: — Ты, сынок, когда вырастешь, будешь сильным и справедливым…
…Хориба встретила их неприветливо — спущенными собаками, кидающимися на лошадей. Ни одного человека не было видно.
Аптаса сделал знак всадникам остановиться — он не хотел входить в селение, бряцая оружием. Они пришли рассчитаться с Мука-порисом; но его, как оказалось, здесь не было, он попал в руки готов.
Эта весть не обрадовала предводителя: он знал, что такое рабство, и не пожелал бы его даже своему врагу. Он хотел совсем другого: пригвоздить предателя взглядом к земле и спросить: «Негодяй, как ты мог не защитить город, который мы берегли со времен наших предков? Почему позволил чужакам разграбить его и сжечь? И за что ты предал меня?»
Собаки не унимались. Самых злобных пришлось укротить стрелами.
Жители Хорибы не узнавали пришельцев, принимая их за чужих. Попрятавшись, натравливали собак и тайно следили за тем, что станут делать всадники, неожиданно появившиеся из леса.
Вдруг собаки успокоились и отошли — на них прикрикнул человек, вышедший из-за высокого плетня. Он шел прямо к ним; борода его торчала, как помело. Штаны были закатаны до колен, ноги вымазаны глиной: видно, он только что месил ее.
— Что желаете, добрые воины? — спросил он.
— Хотим, чтобы вы приняли нас в Хорибу, — ответил Аптаса, слезая с коня. Остальные всадники последовали его примеру.
— Кто вы такие и откуда идете? Когда нам было худо, никто не кинулся нас защищать!
— Мы тирагеты, жили когда-то здесь. Меня зовут Аптаса. Я младший сын Гетиуса, пришел рассчитаться с Мука-порисом.
— Поздно пришел, добрый человек!
Из-за оград стали выходить и другие жители. Среди них был старик, казалось, позеленевший от старости. Он подошел ближе к Аптасе, всмотрелся в него, погладил высохшей рукой коня и проговорил с изумлением:
— Неужели ты и есть наш предводитель, который пропал в Тире?
— Я, дедушка!
— Боже, кланяюсь тебе!.. Так, значит, ты Аптаса, сын Гетиуса… — Он поглаживал свою белую бороду и казался помолодевшим.
Всадники неподвижно стояли с поводьями в руках. Впереди — Аптаса и Роместа, чуть позади — Герула, Дакос и Гета, за ними — Хорат, Севт, Рату, Дзида и старик Терес.
— Ты хорошо сделал, что вспомнил о нас, — проговорил старик, вытирая слезящиеся глаза. — А это твои воины? — Он показал на остальных.
— Мои… и ваши.
— Так… Люди добрые, что скажете? — Старик повернулся к сельчанам. — Примем их к себе или нет? Найдутся у нас еще девушки для этих парней?
— Найдутся, если они не разучились с ними обращаться, — попробовал кто-то пошутить.
— Примем! — сказали несколько голосов.
— Если они в самом деле тирагеты, как говорят, — принять их! — подытожил старик.
Но тот, кто успокоил собак, поднял вверх руку в знак того, что еще не все решено.
— Хорибцы! — сказал он. — Я тоже думаю, что надо их принять; но сначала давайте разберемся, кто эта женщина рядом с предводителем. И еще одна, позади! Вы ведь все видели, что готы скакали рядом со своими женщинами!
Местные жители с тревогой посмотрели друг на друга.
— Пусть ответят! — закричали несколько человек.
— Слышите, воины? Хотим знать, кто ваши женщины, нам это не все равно!
— Они из нашего рода, — проговорил Аптаса и хотел еще что-то добавить, но тут раздался громкий голос Хората.
— Послушай, Одрис! — сказал он со злостью. — Может, ты и меня не узнаешь?!
Тот, кого назвали Одрисом, замер в недоумении; но из толпы сельчан стали раздаваться удивленные голоса:
— Ой-ой-ой! Это ты, Хорат?
— Я, люди добрые! И хорошо бы вы сделали, если б узнали и остальных — тех, кто молчит. Мой друзья ждут, когда вы вспомните, как отдавали нас в рабство по велению Мука-пориса… Севт, Рату, Дзида! — крикнул он, и бывшие рабы вышли вперед.
Одрис смешался: ведь тогда, как и сейчас, он был главой общины в Хорибе…
— Брось, Одрис! — крикнул ему Хорат. — Не дрожи. Мы вернулись домой не для того, чтобы сводить с тобой счеты… И потом, не ты же виноват. Мы только одного просим: маленькую плату! За все наши годы рабства ты должен дать каждому по сорок овец и девушку, которая придется ему по сердцу. И еще, — продолжал он, — община должна взять обязательство заботиться о наших товарищах и их лошадях!
Кое-кто из местных жителей пробормотал было, что плаха слишком велика, но не посмел поднять голос.
— Люди добрые, хорибцы! — проговорил Аптаса. — Хорат сказал правое слово. Заверяю вас, что о других налогах вы не услышите. А что до нашей помощи — всегда ее получите: и на поле, и в пастушеском деле, и на охоте, и самое главное — в защите против тех, кто хочет развеять по ветру наши земли.
— Одрис, собери кланы, посовещайтесь! — предложил Хорат.
— Сельчане! — обратился к людям старик, который узнал Аптасу. — Зачем опять собираться и разводить долгие разговоры? Предводитель здесь, с нами. И его слово мы услышали!
— Правду говоришь, Хет! — раздались голоса. — Мы виноваты перед ними и должны искупить свою вину. Это мнение общины.
— Севт, Рату, Дзида, Хорат! — крикнул Одрис. — Держите ли вы еще что-нибудь за душой против нас?
— Нет, Одрис, — успокоили они его. — Что было — прошло.
Глава общины подозвал детей и велел им отвести лошадей в загон, а прибывших проводил на середину селения, к своей хижине. Его помощники быстро закололи трех овец, принесли бурдюки с вином, круги свежего сыра, лук, хлеб и все это разложили на траве, на волчьих шкурах.
В честь вернувшихся домой мужчин и примирения решили устроить пир. Люди повеселели. Даже Герула и старик Терес забыли свои несчастья.
Аптасу окружили, как своего законного предводителя. Рассказывали наперебой, сколько натерпелись они под властью Мука-пориса и как этот злодей все увеличивал их дань, как бросали жребий, и кому выпадала судьба, тот прощался и шел в рабство, чтобы оградить селение от гнева самодура.
Роместа сидела неподалеку, кормила Груе и смотрела на Хорибу, что приютилась меж лесистых холмов. Улицы узкие и кривые. Дома бревенчатые, крытые черепицей, которую обжигает на опушке Одрис. От Дувры спускается дорога. У обочины торчит журавль колодца…
Хориба пахнет лесной поляной. Даже тут, в центре селения, раскинулся дуб-великан. А вокруг — сплошные леса. Чужая, незнакомая сторона…
Когда ребенок заснул у нее на руках, Роместа стала спрашивать себя, исполненная недоумения и горького одиночества: «Зачем я здесь? Чего жду? И где я — среди своих или среди чужих? Так мало было радости с детства… Любимого отняли, пепел родного дома развеяли злые ветры… Чем может мне помочь предводитель? Он почти не замечает меня. Сильный человек с непонятными печалями и радостями. Холодна его привязанность для меня… Скажи мне, земля, что ты для меня и кто я?..»
Огонь убывал. Люди жарили мясо на копьях.
Потом они веселились, затеяв танец в два ряда — ряд женщин впереди, ряд мужчин сзади. Пели и играли на свирели…
Хорат нашел где-то бубен и ловко ударял в него, приплясывая. Самыми лучшими танцорами оказались Дакос и Гета. Они держали за руки Дзиду и Рату, а эти — двух местных девушек с покрасневшими от волнения щеками, дочерей Одриса.
Аптаса, окруженный стариками, смотрел и слушал. Иногда он смотрел на Роместу и взглядом просил ее сесть рядом. Большего он не мог себе позволить; благодарил судьбу и за то, что видит ее и радуется.
Когда солнце скрылось за лесом, над которым еще летали птицы, Хориба успокоилась. Огонь на поляне погас, жители разошлись по своим хижинам.
Утром следующего дня Аптаса, проснувшись, увидел у себя в ногах старого Хета.
— Есть вопрос к тебе, предводитель, — проговорил старик. — Что думаешь делать дальше? Будешь пасти отары или сядешь на землю пахарем? А может, возьмешь в руки оружие, станешь охранять нас?
— Все буду делать, а почему ты спрашиваешь?
Хет пригладил свою бороду и мгновение пребывал в нерешительности.
— Я еще раз продумал все, предводитель. И вот к чему пришел. У нас нет никакой защиты ниоткуда… Только лес охраняет от чужих глаз. А с другой стороны — открытая дорога прямо к нашему порогу… Если враги отыщут нас, это конец, мы не сможем защититься.
— Но почему не сможете? — засмеялся Аптаса. — Спустите собак и натравите на них!
— Э-э! Так и я думал когда-то… Нам нужна настоящая защита. А Одрис… На него любо смотреть, когда он танцует или играет на дудке; правда, и мастер отменный — сделает тебе какие хочешь глиняные вещи. Нет, я не могу сказать о нем худого слова, но ничего больше он не может делать…
— Старик Хет, — сказал Аптаса, — нельзя от одного человека требовать больше, чем он в силах дать. И если Одрис таков, каким ты его описываешь, он заслуживает только доброго отношения. Что же касается защиты, послушай меня. Оставьте Одриса при его занятиях! Главой общины изберите Хората. Он молод и силен, походил по свету; принимал участие в восстании рабов и показал себя стойким бойцом… Я помогу ему советом и делом. В скором времени Хориба будет иметь хорошую дружину. Враги не посмеют сунуть сюда свой нос. Вот увидишь — тирагеты еще не обессилели! Нас мало, но мы еще крепки духом и оружием!
— Верно говоришь, предводитель! Сделаем, как велишь! — Старик хотел уже уйти, но вернулся. Какая-то мысль еще беспокоила его.
— Скажи, а хижину где тебе поставить?
— Хижину? Какую хижину? — Аптаса с недоумением посмотрел на него.
— Жилье для тебя. Ведь ты наш предводитель, и полагается оказывать тебе почести…
— Забудьте об этом и не беспокойтесь. Хижину я построю себе сам. И овец выращу, и поле буду обрабатывать, и воином стану при надобности. От вас только одного прошу: чтобы вы следовали моим советам и примеру. Это мое желание как предводителя, и я хочу, чтобы его знал каждый сельчанин, а также изгнанники из Дувры или из других мест.
— Понял, предводитель. — Старик склонил голову и вышел.
Аптаса поднялся со шкур, на которых спал, и разбудил товарищей. Дакос был весел и воодушевлен предстоящими делами в Хорибе. Община выделяла ему его долю, а они с Гетой давно любили друг друга и теперь могли зажить одной семьей. Хорат был наконец среди своих, и все его надежды исполнились. А Герула, хоть и был опечален тем, что не нашел ни дочерей, ни корабля, оставался таким, каким был всегда, — добродушным шутником, верящим в свою звезду.
— Вот так-то, предводитель! Придется мне, видно, поднять парус и отправиться искать дочерей и корабль…
— Понимаю твое горе, — ответил ему Аптаса. — Но не отпускаю никуда. Так же, как вернулись мы, вернутся в один прекрасный день и твои дочери. Все возвращаются туда, откуда ушли. Рано или поздно. А корабль… Мы построим тебе другой, лучше прежнего. И не один!..
— Значит, ты хочешь вернуться на берег Тираса?
— Да, дружище! Воздвигнем на развалинах новую Дувру. Из камня, как Ольвию. Может, назовем ее как-нибудь иначе… скажем, Сергидава или… Кракидава[37]. Сменим название, чтобы новый город не постигла судьба старого…
— Радуюсь за тебя, предводитель. Я пойду за тобой.
— И я, — сказал Хорат.
— Нет, — отвечал Аптаса. — Тебе, брат, я благодарен за все, что ты сделал. Теперь знай, что ты мне нужен не в новой Дувре, а здесь. Ты поможешь нам людьми, деревом, повозками…
— Я помогу вам людьми, деревом? Каким образом? — удивился Хорат.
Предводитель загадочно рассмеялся.
— Самым простым. Увидишь…
Тут в дверях хижины Одриса вдруг возник старик Хет. У него был растерянный и встревоженный вид.
— Предводитель, — проговорил он. — Я пришел к тебе с вестью. Твоя женщина с ребенком куда-то делась. Я поселил ее в своей хижине. Но вижу — ее нигде нет, как сквозь землю провалилась. Люди, которые возвращались с пастбищ, сказали мне, что видели какого-то всадника возле леса Рэпчука… Я пошел к лошадям. Среди ваших не хватает одной. Значит, тот всадник, которого видели пастухи, — твоя женщина. Куда ушла и почему, не могу сказать, я ее не обидел…
Эта новость поразила Аптасу в самое сердце. Все его воодушевление и слова, приготовленные для друзей, пропали. «Роместа, Роместа», — тоскою сверлило мозг.
Аптаса давно перешагнул свою молодость, а годы рабства не могли не оставить своей печати на его облике и характере. Другой любви, лучше и достойнее, он не ждал, а отмахнуться и успокоить свое сердце с другой был неспособен. Да и не мог никого больше любить, кроме этих двух существ, таких близких, что казалось, они продолжали друг друга. Первой была Аса-тедис, которая умерла — и воскресла: он видел ее и чувствовал в другой — в Роместе.
И Груе… Груе тоже был как бы его продолжением. Сын дака с Тираса…
— Герула! Друг мой верный, едем!.. Старина Хет, куда выходит дорога, по которой она поскакала?
— Куда же?! На поворот реки, где в добрые времена были твои владения…
— К лощине? Едем!
Он набросил на плечи накидку и хотел уже выйти из дома, когда на пороге появился Одрис и повел их в хижину своего брата, где всех ждала горячая похлебка из ягненка в новеньких мисках, сработанных рукой гончара Одриса…
…Роместа всегда хранила в себе искорку надежды, что вернется в Яла-чолу. Вокруг этой надежды, как замерзшие скитальцы вокруг очага, отогревались и оживали все ее чувства. Тоска погнала ее туда, к повороту реки, где зародилось чистое и нежное, как запах весенних цветов и трав, чувство к Алученте.
Прикинув, что предводитель не заметит ее отсутствия, так как на другой день они должны были решать важные вопросы, касающиеся Дувры и местной общины, она поздно вечером, когда все уснули, выскользнула из хижины Хета и пошла к месту, где были привязаны на ночь лошади. Кобыла со звездой во лбу, на которой она прискакала из Ольвии, подняла голову и посмотрела на нее, будто давно ждала. Это была послушная и тихая лошадь: когда нужно было, она резво перепрыгивала через самые опасные преграды и бурные ручьи. Роместа доверяла чутью лошади, луку и быстрым стрелам. Всё это было при ней. А Груе то и дело лопотал ей что-то на ухо и тянул за волосы.
Еще когда они только подходили к Хорибе, она стала отмечать про себя холмы и низины, долины и ручьи, поля и пастбища. Припомнила, что Яла-чола должна остаться по правую руку, на сорок стадиев выше сожженной Дувры.
Солнце поднималось. Теперь она ехала по тропинке с краю леса. Кошары, что стояли у леса Рэпчука, остались позади еще на рассвете.
Хориба была уже далеко, и несвойственный Роместе страх стал заползать в душу: она отвыкла от безлюдья, давно не бывала в пустынных местах.
Проехав открытые поля, изрезанные оврагами и ручьями, и поднимая на своем пути множество птиц, она очутилась перед зеленой стеной леса. Как ей хотелось обойти его! Но края леса не видно было ни на севере, ни на юге.
Пока она покормила Груе, пока нашла место пореже и скорее угадала, чем увидела, признаки дороги, заброшенной людьми, солнце скатилось на запад. Надо было торопиться, и она не стала долго раздумывать, — понукая кобылу, въехала в полумрак леса.
Роместа вспоминала дом в Яла-чоле, разговаривала с Груе, обещая ему, что скоро он увидит бабушку, дедушку, а может быть, даже и отца…
Затем дорога спустилась в топкую, болотистую низину, и ей вдруг стало казаться, что следом за ней ползут злые духи леса. Она наслышалась о них от людей, и тело ее стало холодеть от страха. «Прочь, гнусные твари, вурдалаки и ведьмы! Прочь с дороги!» — прокладывала она себе дорогу заклинаниями. Ей чудилось лязганье зубов и клыков, устрашающее шипенье и хлопанье крыльев то с одной стороны, то с другой.
Пока солнце бросало стрелы света в густоту деревьев со страшными ликами колдунов и всякой нечистой силы, с ними можно было еще бороться, — они не посмеют приблизиться к ней и маленькому Груе. Но день быстро шел на убыль, а дорога сквозь заросли становилась все труднее. Вскоре тропинка стала такой узкой и путаной, что она вынуждена была слезть с лошади, взять ее за повод и так продолжать путь, глядя себе под ноги.
На одной из полянок она повстречалась с дикими кабанами. Старый клыкастый кабан коротко хрюкнул при виде ее и остановил свое стадо, вопросительно уставившись на Роместу. Она тоже остановилась — с лошадью позади и с Груе, таращившим на зверя глазенки.
Лошадь вывела их из затруднительного положения: схватила губами листок с дерева и чихнула; кабан опустил рыло вниз и прохрюкал, будто сплюнул со злостью: вот, мол, недотепа, лошади испугался!.. Стадо диких кабанов покинуло поляну и углубилось в кустарники в поисках дуба, под которым должны были остаться с прошлого года желуди.
Роместа провела рукой по лицу, вытирая холодный пот, и двинулась дальше. Не пройдя и десяти шагов, она снова испугалась, уже серьезно: ее заставала ночь в лесу, и только сейчас она поняла ошибку, которую совершила. Уезжая из Хорибы, она помолилась богине Бендис и богу Асклепию, чтобы они дали ей силу пройти этот путь по пустынным местам, но забыла о кресале и огниве, которые должны были в трудную минуту зажечь спасительный огонь.
Кобыла еще раз чихнула, Груе загугукал, и страх покинул ее. Тут она заметила, что лес стал редеть. «О боги, спасибо вам!»
Лучи света в последний раз обласкали верхушки деревьев и растаяли. Роместа произнесла хвалу солнцу, которое оберегало ее от злых духов леса, и села на лошадь. Впереди расстилалось ровное место. Это было плато, вблизи которого не раз охотился Алученте. У края плато, там, где начинался обрыв, угадывался берег Тираса. Если идти от обрыва вниз, то должен был открываться вид на лощину с ивняком, где стоит бревенчатый дом под черепицей. Дом предводителя и его жены Асы-тедис, в котором приютился мастер Басчейле со своей семьей. «Спаслись ли они от нашествия готов? И что с Алученте?» — спрашивала себя Роместа, понукая лошадь.
Наконец она увидела поле мамы Епталы. Оно было ухожено и, как всегда, окружено колючками. «Живы!» Слезинка радости скатилась по ее щеке.
Роместа была дома! Ей хотелось аукать и петь. Эх, если бы у нее был рог, чтобы поднести его к губам и прокричать свою радость! Но тут она бросила взгляд на кустарники и заметила белый столб. Сердце замерло как перед внезапно открывшейся пропастью. Она приблизилась. «Алученте!» — имя полоснуло ножом по глазам и сердцу.
… Роместа сошла с лошади. Погладила столб явора, почувствовав под руками контур змеи.
— Груе, Груе, — пожаловалась она сыну, будто он мог что-то понять и облегчить. — Как болит у меня в груди, как болит!
Она прислонилась к явору и затянула жалобную песню. Пела об Алученте и о себе, о своей любви, его короткой жизни…
Страшен был этот сумеречный час. Роместа стояла, держа в поводу лошадь и опираясь другой рукой о столб — немой знак боли и страдания, и земля казалась ей пустыней. Голос ее был голосом племени, чью невесёлую судьбу она изливала в песне. Песня звенела в чистом вечернем воздухе, настоянном на запахах воды и земли…
Вскоре на тропинке, что поднималась из долины, показались три тени — шли две женщины и мужчина. Они услышали в своей хижине тоскующий голос и не знали, что подумать.
Мастер Басчейле не раз искал Роместу — и не нашел. Ептала и Мирица ждали ее и надеялись, но — напрасно… И вот теперь, когда думы иссякли и, казалось, опустилась завеса темноты, бьется где-то рядом ее голос, как рыба, выброшенная на берег…
Когда они подошли ближе, то увидели силуэты лошади и женщины с ребенком, которая склонилась у белеющего в темноте столба.
— Она!
— Бедная! бедная! Что сталось с нею?!
Старики обнимали ее и разглядывали.
Ептала взяла ребенка из ее рук.
— Как его зовут? — спросила Мирица.
— Груе. — Роместа спрятала свою печаль, как птица прячет птенца под крылом. Зачем их омрачать, если они и так настрадались.
— Груе? — удивилась Ептала. — Я не слышала такого имени… А что оно значит?
Роместа пожала плечами:
— Не знаю. Так назвала его женщина из горного племени, которая принимала его у меня. Хорошая женщина. Ее звали Ракия.
Басчейле взял лошадь за поводья, кликнул собак, и они направились к дому.
— Здесь проходили готы? — спросила Роместа. — Я очень боялась за вас.
— Проходили, дитя, проходили, — завздыхала Ептала. — Целый день скользили их лодки вниз по реке, а на другом берегу скакали всадники. Видно, им неинтересно было это место, и они не завернули сюда.
— Дувру разгромили и сожгли, — вставила Мирица. — Знаешь?
— Знаю, видела это пепелище.
— Пламя было видно отсюда…
Хижина, покрытая красной черепицей, была прежней. Ивы… Загон для овец… Навес, под которым мастерил Басчейле…
Ептала накормила Роместу мясом жареного ягненка. Пока она ела, все трое не сводили с нее глаз. Осунувшееся лицо, серая, выцветшая туника, обтрепанные постолы на ногах — весь ее вид говорил о пережитых страданиях и долгом трудном пути. Она рассказывала о том, через что довелось ей пройти.
— Бедняжка! — повторяли они.
Мирица нагрела воды и выкупала Груе; запеленала его в чистую ткань, пропитанную запахами солнца и реки.
Две собаки лежали у порога и пристально смотрели на Роместу; казалось, они узнали ее: красноватые глаза их поблескивали в полутьме.
— Вот все, что осталось от селения Даоса, — сказал Басчейле, указывая на собак. — Пристали к нам…
— Да, — вздохнула Ептала. — Сквозь бурные времена суждено было пройти нашему роду…
Груе уснул. Стрекотали сверчки в ночном безмолвии, под льющей серебро луной.
Роместа уснуть не могла. Что будет с ними дальше? Как дальше им жить — ей и маленькому Груе?
На другой день в ивовой лощине появились два всадника — Аптаса и Герула. Они спешились и, привязав коней, пошли через поле.
Долгий разговор был у них с хозяевами хижины. Гости похвалили их за трудолюбие, вспомнили Асу-тедис…
— Нельзя нам терять друг друга, — проговорил корабельщик. — Когда ветер рвет парус — берись за весла.
Эти слова станут призывом для всех них и для Басчейле, которого они возьмут с собой к месту старой Дувры. Тирагеты построят здесь новые дома, а в порту Долины Змей вскоре станет на причал первый корабль.
С верховьев реки к ним спустятся добродушные и спокойные люди, такие же, как и они, и племена породнятся, потому что пришельцы не станут жечь и грабить, а мирно поселятся в пустынных долинах. Жизнь их продлится здесь до тех пор, пока все они не будут загнаны в леса новыми завоевателями.
Аптаса попытается защитить земли Тираса и падет в бою. Погибнет и Роместа.
Груе вырастет в мальчика-пастушка, будет играть на дудочке овцам и собаке, которую будут звать Гунах.
В верхней части реки появятся однажды корабли с парусами коварной Тиры. Снова развернется торговля между тирагетскими пастухами и морскими портами. Семена вражды, оставшиеся в следах-вмятинах от копыт гонимых кочевниками стад, быльем порастут, новая трава поднимется на высоких полях вдоль Тираса.
А в один прекрасный день, — какого столетия точно сказать не могу, вероятнее всего, в начале нового века, — остановятся у новой Дувры люди из незнакомого племени. Как прилетают на зимовку журавли, так и они проживут тут недолго. Их будут звать венедами. Они придут сюда с лугов, поросших льном с голубыми цветами. Из больших лодок и с плотов они выгрузят телеги на двух колесах, плуги, мешки с просом и мельничные жернова — свидетельство того, что жизнь их проходила на земле, в трудах и заботах.
Они придут без оружия, и пастухи выйдут им навстречу тоже без кистеней и палиц. Примут их, как своих, у родных очагов. Даже языки их окажутся немного схожими: краса, яла, чола, земел, отара и другие слова будут произноситься одинаково и теми, и другими.
Тогда, на пороге спокойного времени, Груе встретит на реке девушку из племени изгнанников с белым лицом и волосами цвета спелого овса. Ее будут звать Венедой, именем, похожим на песню родника. И Груе возьмет ее в жены. Они проживут в мире и тишине недолго: только дважды отцветут за это время деревья. Потому что из степей, что возле моря, снова начнут двигаться к западу кочевые народы. Гунны станут притеснять аланов, аланы — готов, готы — сарматов. Хижину пастуха сожгут, отару украдут, а Венеду угонят в рабство…
И здесь начнется другая повесть. Груе отправится искать любимую жену по дороге, исхоженной когда-то еще прадедушкой Артилой. Станет на время учеником оружейника в Тире. Научится узнавать друзей и врагов. Однажды он усыпит бдительность стражей и вызволит из рабства Венеду…
А много позже, когда его борода станет белой, он вспомнит, что у него есть еще один долг: вырвать из забвения времени драматические события жизни пастухов и пахарей с берегов древней реки…