Под знаком змеи

Глава пятая ЗЛОВЕЩИЙ РАССВЕТ

Давно осыпались с деревьев листья. Тирас одел свое тело в ледяной панцирь. Долгие ночи несли с собой тревогу ожидания. Они становились все более пугающими из-за мрачных мохнатых туч, низко нависавших над селением. Ближе к полуночи, казалось, злые духи вылезали из своих нор и оврагов и подходили к самым хижинам, царапаясь в двери и окна. Некому было их отгонять: змеи ушли в землю, под опавшую листву или в трещины берегов.

Единственным оружием против духов холода, которые лезли изо всех углов и щелей, был огонь. Селяне поддерживали его в очаге день и ночь, кормили пахнущими лесом поленьями. Проникшие было в хижину духи тотчас улетали через трубу, вместе с клубами дыма. Запах горящего дерева был самой надежной от них защитой.

Гораздо труднее было защищаться от лесных тварей. Волки выли вблизи, привлеченные запахом овец; темными ночами шастали вокруг хижин в поисках загонов, подбираясь порой даже к припасам изгнанников. К середине зимы они так озлобились, что люди вынуждены были сидеть возле загонов с зажженными кольями наготове. Озлясь и отступив в темноту, волки выли с таким остервенением, что порой сходили с ума от страха не только глупые овцы, но и люди.

Дедушка Артила считал, что вой волков ничего хорошего не предвещает.

— Не к добру это, — говорил он в раздумье Басчейле, которого приглашал скромно отобедать с ним.

Еда, однако, приносимая слугами принца, была отборной: огромные пироги с мясом, творог с ароматными травами, кисло-сладкое овечье молоко из бурдюка. Давно уже не пробовал Басчейле таких вкусных кушаний. Пастухи из отар принца знали толк в стряпне не меньше, чем в игре на флуере и в своем пастушеском деле. Трудом этих мужей кормился принц и воины, слуги и все его окружение.

Мастер часто заходил к старику Артиле — показать что-нибудь из своих поделок и поговорить, поразмыслить над тем, что было определено им богами: Асклепием, Марсом Гривидиусом и богиней Бендис, хотя советоваться друг с другом они не любили и не всегда находили общий язык даже в беседе. Оба были самолюбивы и упрямы, каждый хвалил свое ремесло, часто спорили, кто из них приносит больше пользы людям. Басчейле считал, что он, потому что творил образы богов, а значит, заботился о сохранении веры и лучших человеческих качеств, какие были завещаны этими богами, — доброты, терпеливости, трудолюбия…

— Я за терпение и мир в душе, — петушился он. — Даже Ептала, которая носила в юности оружие и ездила верхом как воин, — мирное существо, потому что так я ее воспитал: чтобы слушалась меня и приносила жертвы Марсу Гривидиусу.

Дедушка Артила не сдавался:

— Человек без оружия — не человек. — И разматывал историю своей жизни.

В двадцатилетием возрасте он сел на корабль тирийцев и уплыл из Дувры. В кармане у него было два золотых слитка, и он решил потратить их с пользой для ума — на то, чтобы повидать мир и понять его. Его интересовало: зачем без конца расширяет свои границы Римская империя? Почему она такая жадная? Что гонит кочевников под владычество Рима? Где конец земли?..

С теми двумя слитками в кармане Артила остановился в Офиузе, шумном городе, греческие колонисты которого мало чем отличались от местных племен. Он поступил учеником к оружейнику и выучился ремеслу — вскоре умел уже делать луки, мечи и кинжалы.

— Но хозяин, — говорил он, — был жадный и низкий человек, тиран, для которого нет законов. Жил в разврате и семь шкур спускал с учеников. Не держал слова, не платил честно заработанного нами, обрекал всех на тяжкий труд и унижения.

Артила не терпел несправедливости. Однажды в споре он ударил хозяина кулаком в висок. Тот упал на каменный пол. Смерть настигла его почти тотчас же.

Слуги оружейника, верзилы с оливковой кожей, кинулись на него и заковали в цепи. Так он оказался в глубокой шахте Хаемуса[25]. Лет десять он долбил киркой камень в темном и сыром подземелье. Проржавела цепь на его омертвелой лодыжке, он с трудом дышал, отравленный железной пылью.

Однажды он тяжко заболел, и рабы стащили его в узкую галерею. Там он провалялся, находясь между жизнью и смертью, много дней. Стража о нем забыла, а рабы, у которых еще была крепка рука, долбили выход из этой галереи смерти.

Вместе с лучом солнца, дошедшим до них, пришла и весть: некий принц из племени даков отказался принять римское подданство и призывал аборигенов под свое знамя, чтобы идти против завоевателей.

Тогда Артила очнулся. Вышел из хвори и слабости, как змея вылезает из старой шкуры. Казалось, он родился заново.

Человек, о котором шла молва, — а это был принц Даос, — спас фракийцев, закованных под землей. Так Артила оказался в конной дружине принца.

Окольными путями конники добрались до Тарпо-дизоса, где жили еще свободные даки.

Рассказ старика был длинен, словно лесная тропинка, и полон жестоких подробностей.

У Басчейле тоже были воспоминания: все его прошлое было связано с людьми, и сейчас смысл его труду давали люди, их сердца, их красота.

Теперь оба старика жаловались на жизнь, оставлявшую им все меньше радостей, — ведь они не вырастили преемников своего ремесла.

— Скоро, скоро зажмем в руке по горсти земли и перенесемся в мир теней — дадим отдых нашим костям, чтобы вернуться в мир с другой стороны… — говорил дедушка Артила.

Они не знали только, как долго продлится этот отдых, что их и печалило. Хорошее или плохое ждало их впереди — они тоже не знали, но то, что было, пережитое и выстраданное, того уж не забыть. Будущее скрывалось в туманной дымке, прошлое было омыто слезами, и только настоящее они держали в руках — строй его, как можешь, от твоего разума и сноровки зависит твоя жизнь.

Чтобы немного развеселиться и избавиться от горьких мыслей, старый Артила шел в свою кошару, где хранилось сено, приносил бурдюк черного вина, смешивал его с родниковой водой и пахучими травами — угощал дорогого гостя. Тогда в их души нисходил другой свет, и они начинали бахвалиться друг перед другом, какими сильными и отважными были когда-то…

Алученте и Роместа жили в Яла-чоле. Они заготовили на зиму копченого мяса, сушеных ягод и лесных орехов. К этим запасам добавлялись лепешки, испеченные Епталой, рыба, которую ловили в прорубях ручья.

Внучка Артилы скоро выучилась плести циновки из камыша, а сестра охотника — ткать конопляное полотно; ей было приятно вспоминать, как она выдергивала и замачивала коноплю в реке вместе с Андреасом.

Оруженосец принца был стройный юноша, его волосы отливали медью, глаза выражали пытливость и веселый нрав. Одевался он, как и другие воины из его окружения, в тунику и постолы, на голове носил барашковую шапку. Оружие всегда было при нем: лук и стрелы за спиной, кинжал и секира за поясом.

В хмурые зимние месяцы он все чаще приходил к дому в Яла-чоле. Обычно он охотился вместе с Алученте, а в дни, когда бушевала вьюга, они сидели возле девушек. Андреас играл на флуере, девушки пели, охотник подтягивал, подыгрывая себе на дребезжащей тетиве лука.

Однажды, в середине зимы, в ивовой лощине послышался шум. Людские голоса и лай собак, топот и ржание лошадей — все смешалось. Басчейле поднялся от огня, набросил на плечи шкуру и вышел посмотреть, кто нарушил их покой.

Боги! Явь это или сон? Дружина всадников во главе с принцем Даосом стояла на краю заснеженной поляны. Кони нетерпеливо переступали с ноги на ногу. Воины возвращались с охоты, и их предводитель решил заглянуть в Яла-чолу.

— Добрый день, мастер! — крикнул принц.

Басчейле на мгновение опешил, все еще не веря чести, оказанной ему. Затем ответил с достоинством, степенно, как и полагалось старому мастеру.

— Добро пожаловать, высокий гость! Вели привязать лошадок к ивам и зови своих воинов в хижину.

— Благодарю за добрые слова. Да ниспошлет Асклепий тебе силу и здоровье.

Принц соскочил с коня, отдал поводья одному из всадников и направился к хижине.

Следом за ним потянулись юноши-воины — один к одному, красавцы и весельчаки. На них были тулупы из волчьих шкур и толстые штаны домотканого сукна, ноги обуты в постолы из шкур косуль, на головах — косматые шапки, низко надвинутые на глаза.

Басчейле рассадил всех вокруг очага. Принцу он предложил сесть на такое место, чтобы все могли его видеть.

Гость стал хвалить дом и все, что видел вокруг, — деревянные поделки и циновки из лозы, а более всего — Мирицу, которая сумела искусно их сплести. В хижине принца не было таких вещей, — его окружали мужчины, умевшие только пахать, сеять да еще держать оружие наготове, чтобы защищаться от врагов. Женщины их рода также были суровы от постоянных войн, скитаний и тяжелой работы.

Басчейле же, по всему, был не из простолюдинов: гости разглядывали предметы, на которые затрачивалось немало труда, и во всем видели вкус и мастерство.

Принц Даос поведал об их скитаниях, о надеждах на Дувру и о Мука-порисе.

— Черно мое сердце из-за него, — проговорил он, сдвигая брови. — Оставить столько людей на произвол судьбы… Он думает, его гнездо в безопасности…

— Горько же он ошибается, — подхватил Басчейле и показал принцу знакомую уже нам табличку, покрытую воском, на которой чья-то рука оставила загадочные для него знаки. Принц прочитал ее и задумался.

— Здесь жила несчастливая женщина, — произнес он. — Послушайте, что она пишет: «Аптаса, нашему чаду не суждено появиться на свет, похорони меня за загоном, где сторожит Гунах».

— Я догадывался, что в этом доме жили благородные люди. На плато мы нашли следы загона… И я все размышлял, почему у них не сложилась жизнь, — сказал Басчейле и задумался.

Потом они опять вернулись к старым временам, к тому, как меняются люди. Это были печальные истории, и кто-то их прервал: «Хватит, наслушались!» — и стал рассказывать разные охотничьи небылицы. Все развеселились. Бывалые люди часто немного хвастливы. Алученте интересно было послушать, о чем говорят охотники. Он подсел ближе к столу.

Принц заметил этот интерес и стал втягивать юношу в общий разговор.

— А ну-ка, дайте мне бурдюк, — проговорил он вдруг.

Гости еще больше оживились. Один из воинов принес бурдюк, другой — глиняную кружку. Принц Даос наполнил ее и пожелал здоровья обитателям Яла-чолы, счастья и доброго мира молодым.

— Многая лета, Алученте! Многая лета, Роместа! — сказал он, и все воины грянули: «Многая лета!» Хижина сотрясалась от их голосов.

Кружка переходила от одного к другому и вновь возвращалась к принцу. Он наполнял ее доверху.

— А эту каплю доброй жидкости выпьем за родителей, тех, что вырастили красавца-парня и девушку-цветок. Видите ее, воины? Вон она, веснушчатая да пригожая, пред вашими очами!

— Видим-видим, — подтвердили они, смеясь. — Хороша девица, звать ее Мирица. Только не про нас — обскакал всех Андреас!

— Ты, разбойник? — шутливо-грозно удивился принц и повернулся к своему телохранителю. — Так-то ты несешь охранную службу?

— Так ведь он, принц, охраняет тебя теперь с двух сторон: в новом поселении и в Яла-чоле, — сказал один из воинов, и все снова засмеялись.

Андреас молча осушил кружку и посмотрелся в кривое зеркало на дне.

— Ну, будет! Я пошутил. — Принц ободряюще хлопнул его по плечу: остроты парней становились колючими.

Мирице захотелось сделать им что-нибудь назло, и она, пробравшись за спину одного из шутников, сунула ему в руку большую луковицу и маленький кусочек лепешки. Все стали просить лука и лепешки.

Кружка описывала уже третий круг, гости состязались в шутках. Настал вечер, а они все не уходили — говорили о разном. Подсчитывали, кто сколько волков уложил и сколько разогнал, чтобы неповаднобыло подходить к новому селению. С десяток зверей сейчас были привязаны к палкам и дожидались на поляне. Кто не верил — тому предлагали выйти посмотреть.

Поздно закончился охотничий пир.

В долину Тираса пробрался жестокий мороз, но охотники его не замечали — по-молодецки вскочили в седла. Лошади стали нетерпеливо кружить на месте.

— Алученте! — крикнул принц. Он едва сдерживал своего белого коня. — Что бы ты сказал, если б я взял тебя в свою дружину?

— Пошел бы, — ответил охотник. — Это честь для меня, принц. Правда, я не так хорошо езжу верхом, как твои воины, но научусь. Оружием я владею… И потом, это также желание дедушки Артилы…

— Твои слова мне по нраву, юноша. Пусть боги направляют тебя!

Принц высвободил поводья, и отряд всадников спустился к реке и помчался галопом вдоль берега, к переправе.

Спустя несколько дней Алученте оставил Роместу и отправился в лагерь к принцу. Дни становились длиннее и светлее, горизонт очистился. Юноша успевал нести службу и поохотиться.

Сначала Алученте научился скакать верхом, как воины. Подружился с конем по прозвищу Вултан, которого принц вручил ему. Научился владеть боевым оружием, руководимый Андреасом. Теперь он мог называть себя настоящим воином. В руках была сила и ловкость, а решимости и отваги ему было не занимать.

Под созвездием Быка, после того как были брошены семена в борозды и выведены на луга отары, люди всем миром построили ему бревенчатый домик с островерхой крышей из камыша рядом с домом дедушки Артилы. Роместа и Алученте должны были вот-вот поселиться в нем.

Весна бурно вторгалась в жизнь молодых. Распускались ранние цветы, источая нежные запахи и расцвечивая поляны и лужайки. Принц Даос торопил Андреаса с женитьбой. Мирица была согласна, и юноша рассчитывал сыграть свадьбу в месяце Близнецов.

Басчейле и Ептала должны были в скором времени остаться одни в Яла-чоле. Это их печалило, и они часто задумывались о том, что сделать, чтобы кто-нибудь из детей жил с ними рядом.

Наконец мастер решился поговорить со стариком Артилой.

— Передай принцу мою просьбу, — сказал он. — Пусть Андреас поселится рядом со мной. Не хочу оставаться один.

— Попробую, Басчейле, — ответил Артила. — Правда, не знаю, послушает ли он меня: они ведь задумали повести войско на Дувру. Страшно сказать, что из этого выйдет… Помнишь, как выли волки этой зимой? — Он прикрыл один глаз, и лицо его при этом сморщилось, выражая глубокую грусть.

— И я очень боюсь, мастер! Языги окружают нас со всех сторон, а их норов мне известен. Сколько навидались мы, пока пристали к этой лощине!..

…В один из ясных весенних дней Алученте был свободен и пошел проведать дедушку Артилу, узнать, не нужна ли помощь.

Оружейник сидел на краю лавки со скрещенными на груди руками и смотрел в землю, будто читал на ней одному ему ведомые письмена. Услышав шаги, он поднялся и стал молиться:

— Преклоняю голову пред тобою, великое солнце, древний наш бог, и прошу тебя: просвети разум наш и убереги от врагов! Сделай так, чтобы этот воин, главный в свите нашего принца, не был вынужден вынуть свой меч из ножен!

— Что с тобою, дедушка? — удивился Алученте. — Ты устал или заболел?

— Я здоров, сын мой! Подумай сам: кочевники окружают нас знаками беды. Они выслеживают нас, как волк овец. — Он показал рукой вдаль, на высокое поле: верхушки трав чуть качались под ветром.

— Откуда ты знаешь, что выслеживают, и какие знаки?

— А волки, которые выли этой зимой? А трава, взошедшая раньше времени в поле? — Старик снова опустил взгляд в землю. — Посмотри сам!.. Тяжесть земли, легкость ветра!

— Пусть только сунутся, — с угрозой проговорил Алученте. — Мы расколем им черепа!

— Их много, сын мой, очень много…

Порой и принца Даоса одолевали сомнения и предчувствия. Однако лазутчики, посланные к Дувре и дальше, возвращались с утешительными вестями:

— Не видно следа всадников, не клубится нигде дым. Тишина повсюду, — говорили воины и спешили к своим девушкам.

Новое поселение вступало в свою первую весну. Заросли камыша клокотали от птиц; скалистые берега сияли белизной среди зеленых лугов и посевов. Люди привезли из лесу и посадили возле домов плодовые и ореховые деревья, вырыли колодец, приладили деревянное ведро, наметили место для алтаря.

Пастухи, высокие и сильные, соперничавшие друг с другом в красоте и смелости, собирали по утрам овец и в окружении собак вели отары к сочным травам. К обеду они возвращались, подоив овец, давали отарам отдых и снова возвращались на пастбища. Часто по вечерам они несли с пастбищ маленьких ягнят на руках.

Жизнь торила свой путь по кругу солнца, которое день ото дня поднималось все выше…

…В ту ночь прошел дождь. На рассвете земля замерла в немоте, окутанная легким туманом. Мутно-красный диск солнца медленно, будто неохотно, поднимался над горизонтом.

Принц Даос и молодые воины безмятежно спали. Бодрствовали только пастухи, старые рабыни и Артила. Дедушка возился у очага: с вечера приготовил угли и сейчас собирался мастерить обоюдоострую секиру.

Вдруг ушей его коснулось словно бы движение воздуха, потом он различил топот копыт и крики — они неслись откуда-то сверху.

Воины принца Даоса всегда готовы были схватиться с врагом и не стали дожидаться зова рога — кинулись седлать коней.

Смерч, однако, уже ворвался в селение — загорелись крайние дома.

Страх охватил людей. Плакали дети, разбуженные криками.

— Женщинам оставаться на месте! — приказал принц Даос и поднял вверх свой меч. — Остальные — за мной!

Этим маневром он хотел выманить врагов из селения. Дружина устремилась в поля, увлекая за собой кочевников.

Пастушки в длинных рубахах выбегали из домов и, прячась за стогами и заборами, натягивали тетиву луков в сторону всадников с узкими глазами и длинными косами за спиной; те валились с лошадей, не успевая поднести факел к камышу крыш бедных хижин.

Роместа целилась из лука с порога дома…

Басчейле поправлял изгородь у своего закутка, когда увидел бежавшую к нему испуганную Епталу.

— Беда! — кричала она. — У излучины тьма этих… разбойников на лошадях!

Мастер торопливо взял колчан со стрелами, лук и побежал через лощину к лодке. Столкнув ее на воду, он стал грести изо всех сил. Причалив, Басчейле оставил лодку и стал, пробираться к тростниковым зарослям. Нашел удобное место, откуда было видно село и побоище, и принялся целиться во всадников с факелами.

Многих он опрокинул. Но вслед за этими шли другие, и он не успевал расправляться с ними…

Больше половины домов было уже охвачено пламенем. Трещал и корежился камыш, обваливались крыши… Мастер заскрежетал зубами от ненависти и досады: кончились стрелы.

А в это время…

Несчастная Роместа! Сотрясая воздух криком и свистом, всадники схватили ее в бревенчатом доме, охваченном клубами дыма, и связали веревками. Дедушка Артила поднял свой тяжелый меч, но был вынужден отступить к очагу — на него надвигались копья с окровавленными остриями. Он успел только произнести: «Проклятье!» — и упал, пронзенный с нескольких сторон.

Басчейле вернулся к лодке. Горе туманило ему рассудок.

Решающая битва развернулась на зеленых полях. Принц Даос разделил свою дружину надвое и, развернувшись, стал теснить врага. Скрещивались мечи, палицы высекали искры, копья разили людей, а секиры рубили головы лошадям. Уцелевшие кони, напуганные криками, вставали на дыбы и стремительно уносились в сторону, лишенные тяжести седоков.

Принц Даос, Андреас, Алученте и их товарищи сражались с упорством. От каждого их удара либо падал конь, либо катилась по земле вражья голова. Но врагов была тьма, а их, дакских воинов, — всего лишь горстка! Как они могли сдержать натиск этих разбойников?!

Смерть не пугала. Страшнее смерти было расставание с самыми дорогими людьми. Они знали, что ждет их жен и дочерей — рабство, — и не думали о собственной жизни.

Враги с копьями наперевес приближались к принцу. Андреас не смог на этот раз помочь ему с тыла: вражеская секира повергла юношу на землю. Жизнь вытекала из него красной струйкой, орошая землю, из которой только вчера пробились к свету зеленые ростки первого урожая.

Видя, что принц окружен, Алученте направил туда своего коня, желая прийти на помощь, и проткнул мечом одного из бритоголовых. Но в тот же миг почувствовал удар в локоть и уронил меч. Поднять его не было времени: враги наседали со всех сторон, — и он пришпорил коня, решив выбраться к реке. Но напрасной была его надежда. Брошенная кем-то веревка с петлей на конце сжала ему горло и стянула с лошади, протащив по молодым всходам. На него набросились, связали по рукам и ногам и подняли на одного из низкорослых коней.

Сражение было проиграно: пастухи и воины-весельчаки лежали на земле, напитав ее своей кровью. Здесь же были женщины и дети, проткнутые стрелами. Враги пощадили только девушек и молодых женщин, которых взяли в полон; теперь те молились богам, чтобы они ниспослали и им смерть — это было лучше, чем горькое рабство.

Кочевники шарили в домах, выгоняли скот из загонов, поджигали все, что горело, бросали трупы убитых в огонь и веселились.

Алученте сбросили с коня у груды награбленного добра. Тут были золотые вещи из казны принца, оружие и инструменты из кузницы дедушки Артилы, рулоны домотканого сукна, мерлушки… Он изловчился и встал на ноги. И тотчас увидел Роместу, связанную вместе с другими пленницами.

Хижины горели, вздымая языки пламени к мутному небу. Алученте попытался было двинуться к жене, но стоявший на страже бритоголовый кочевник толкнул его и повалил. Затем выхватил у юноши кинжал, посмотрел на него с удивлением и спрятал в свои пустые ножны. Вскоре подошел еще один, ведший на поводу коня. Этот не походил на первого, был старше, с бледным лицом и длинными волосами. Он заговорил:

— Брат Далоса́к, неужто из-за этого хлама мы затеяли побоище? — Он показал на кучу награбленного.

— Не печалься, старина Бастоба́лос, — ответил тот. — Посмотри! — Он вытащил из ножен кинжал с голубым камнем, отобранный у Алученте.

Приятель ухмыльнулся:

— Зря радуешься, его все равно заберет Албона́к… Ты же знаешь: все дорогое оружие полагается отдавать ему.

В это время вожак подскакал к ним в сопровождении конной стражи; резко остановился перед пленниками и смерил их оценивающим жадным взглядом. Он был такой же, как и остальные степные разбойники, — бритый до затылка, с которого свисала на спину коса; глаза раскосые, сверкающие. Он скалил зубы, глядя на пленных девушек. Роместа выдержала его взгляд: «Негодяй!»

Албонак стоял перед ними победителем и распускал хвост, как павлин. На нем было тесное одеяние из дубленой кожи, у пояса висел инкрустированный драгоценными камнями кривой кинжал, сверкавший, как серп месяца на небе.

— Эту… с желтыми волосами… смотрите, не потеряйте — заплатите головой! — приказал он тем двоим. Затем бросил взгляд на кучу награбленного и увидел Алученте. Тот пытался перегрызть зубами веревку, которой был связан.

— Кто этот пес? — спросил Албонак в гневе.

— Такой же храбрец, как и те, которых мы порешили, — ответил ему Далосак. — Мы пощадили его для тебя!

— Я же говорил, что буду драться только с их принцем! — метал молнии главарь. — Для чего ты пощадил его? — Он стал осыпать Далосака ругательствами и хлестать его бичом.

Тот молча сносил все, словно окаменел: чувствовал свою вину.

— Эй, Албонак! — крикнул тот, что был постарше, с медными космами и в серой тунике. — Ты забыл, что мы свободные люди! Зачем бьешь нашего брата?

— Придержи язык, толмач! — бросил ему главарь, но бить перестал. Затем повернулся к Алученте и добавил с нескрываемой злобой: — Этому храбрецу, коль вы пощадили его для меня, я раздеру внутренности его же оружием. Где его меч?

— Он потерял его, — сказал Бастобалос.

— Знак, что он должен умереть. А кинжал у него был?

— Вот он, — скрепя сердце проговорил Далосак, протягивая ему кинжал Алученте.

— Развяжите его! Чтобы никто не сказал, что я убил его подло!

Один из разбойников подбежал к пленному и разрезал на нем веревки.

Юноша вскочил на ноги, готовый броситься на главаря. Но не успел сдвинуться с места: Албонак воткнул ему кинжал меж лопаток. Алученте повернулся, будто удивленный, и рухнул на землю.

Роместа исторгла душераздирающий крик и кинулась было к нему. Но перед ней скрестились копья стражников.

Албонак обратил на нее взгляд. Несколько мгновений он стоял неподвижно; затем выдернул из раны юноши кинжал и вернул его Далосаку:

— Держи свой трофей.

Побоище было окончено.

Бритоголовый из личной охраны вожака принес ему длинную жердь, заостренную с одного конца; на другом конце был привязан лошадиный хвост. Тот взял ее и воткнул в землю — знак, что до сих пор доходит граница земель его племени. Затем вскочил на низкорослого коня и высоко поднял меч, исторгая победные крики. Толпа разбойников сорвалась с места.

К полудню был готов к пути и караван лошадей, на которых они погрузили тюки с награбленным.

Селение все еще горело.

Конная стража, хлопая бичами, погнала стадо, пленниц и лошадей к линии горизонта.

Девушки стонали и плакали. Роместа не пролила ни слезинки. Она не отрывала глаз от Алученте: он оставался, скорчившись, на земле. Туника его была красной от крови, легкий парок плыл над ним. Казалось, он еще дышал… В это мгновение молодая женщина почувствовала вдруг трепетание под сердцем. И только тогда хлынули слезы. Чтобы сдержать их, она кусала губы до крови, твердя себе: «Нет, нет, Алученте не умер».

На другой день, когда пожарище на том берегу угасло, Басчейле взял лодку и переплыл реку.

От селения остались груды пепла. Он пошел на поля с едва зазеленевшими всходами, растоптанными копытами. Но и здесь не видно было ни живых, ни мертвых — все было брошено бритоголовыми в огонь. Мастер сел на старую ивовую колоду и опустил голову в ладони. Сердце сжимало будто железными тисками.

Он чувствовал себя еще более одиноким, чем был в начале своего изгнания.

Солнце сиротливо освещало пепелище. Над полем остановился клочок облака; может, то был дым от хижин и сожженных трупов, не успевший растаять.

Из этого состояния горькой тоски и одиночества Басчейле вывел едва слышный стон. Он повернул голову и только сейчас заметил на краю селения кол с лошадиным хвостом. Ему показалось, что стон исходит оттуда. Действительно, звук повторился и шел с той стороны. Мастер побежал на зов и увидел сына. О боги! Его Алученте еще дышал и стонал. Отец взвалил его на спину и понес к лодке.

Дома Ептала, не давая волю слезам, кропотливо обработала рану, промыла ее настоем трав и перевязала чистым холстом.

— Да пойдет оно на пользу тебе, дитя мое, — проговорила она и поколдовала втайне, чтобы рана затянулась и жизнь не покинула сына.

Всю ночь она не отходила от Алученте, меняя повязки и поднося к его пересыхающим губам прохладное питье. Басчейле был рядом, он тоже не сомкнул глаз; Мирица время от времени подходила к постели брата, с состраданием глядя на его бледное лицо.

На следующий день юноша угас. Луч радости, сверкнувший было им, померк.

Тело сына отнесли на край плато, где разожгли большой костер, и предали останки пламени. Пепел собрали в деревянную урну, захоронив ее рядом с могилой Асы-тедис. В изголовье Басчейле воткнул белый ствол явора, на котором вырезал змею.

Мирица и Ептала плакали и пели, взявшись за руки, и кружили вокруг столба.

Всю неделю Басчейле не находил себе места и покоя. Он будто носил в себе вину: жалел, что не пошел к принцу Даосу в первый же день, чтобы отсоветовать строить село у поворота реки; корил себя, что не остался на том берегу до конца, когда разыгралось это кровавое побоище…

Со временем боль притупилась, и скитальцы вернулись к своей каждодневной жизни. Мирица ткала ткань и орошала ее слезами, вспоминая Андреаса, Алученте и все, что случилось.

Ептала каждый день уходила на плато — ухаживала за посевами, поправляла забор из колючек, разговаривала с Алученте. В ее представлении охотник и воин продолжал жить в образе змеи, ожидая лишь мгновения, когда боги возродят его к телесной жизни и он примет образ человека. Смерть была для нее временным расставанием: душа усопшего возносилась на небо, чтобы залечить свои земные раны.

Басчейле, состарившийся за несколько дней больше, чем за все годы, казалось, приходил в себя. Молча, терпеливо он обтесывал и строгал колоды, из которых задумал вырезать дорогие ему образы: Алученте и Роместы, старика Артилы и принца Даоса, Андреаса.

…Как-то ночью ему приснилась Роместа. Она звала на помощь. И было это утром в порту Дувры… На сердце у старика опять стало неспокойно — он слонялся туда-сюда, работа не спорилась. В голове зародилось предположение: может, степные злодеи привезли молодых пленниц в город, чтобы продать их там на рынке? Если так, он должен вызволить Роместу.

В тот же день Басчейле надел на себя лохмотья, взял палку, лук со стрелами и отправился берегом реки вниз по течению. Сорок стадий — не так уж много, он одолеет их до захода солнца.

Однако путь оказался длинным из-за многочисленных поворотов реки и труднопреодолимых топей, зарослей камыша и диких лиан. Чтобы сократить его, он поднялся на гребень холма и пошел по прямой, к югу, следя за тем, чтобы не удаляться от реки.

Вскоре он набрел на покинутые посевы, виноградники, заросшие травой, плодоносные деревья, за которыми давно никто не ухаживал. У лесочка он заметил несколько шалашей пастухов и стадо белых овечек невдалеке. Мастер обрадовался и направился было к ним, но не успел сделать и десятка шагов, как путь ему преградили два пса. Один, похожий на волка, грозно лязгал зубами, тесня путника к старому ореху. Налаявшись, собаки улеглись тут же.

Басчейле надеялся, что придут пастухи и окликнут их, но никто не пришел. Наконец собакам надоело караулить его, прилипшего к стволу и не делающего им ничего плохого, и они ушли.

Солнце соскользнуло уже за холмы, стало темнеть, а он так и не нашел дорогу в Дувру. Знал, что где-то близко, но не мог угадать, где именно.

Басчейле вернулся назад и спустился в долину с покинутыми виноградниками. Там набрел на овражек, заросший ивняком и сухой травой, и устроился на ночлег. Ночью со стороны отар были слышны колокольчик и грустная мелодия дудки. Сознание, что поблизости есть люди, вселяло бодрость. Мастер накрылся с головой старой козьей шкурой, которую носил и Алученте, и быстро уснул…

Наутро голова его была свежа, мысли ясны, и он стал себя спрашивать, куда и зачем отправился. Захотелось самому надеть на себя цепи раба? Он собрался уж было повернуть обратно, но перед ним снова возник образ Роместы…

Свет перемещался в сторону созвездия Рака. Холмы были сплошь в зелени и в цвету, слышалось кукование кукушки и пение соловья. От пастушьих шалашей ветерок доносил запах дыма…

Басчейле стало стыдно за свою слабость. Неужто он напрасно проделал этот длинный путь, подвергал себя опасности? Вернуться домой, ничего не разузнав?! «Какой бы бестией ни был этот Мука-порис, до меня ему дела нет! Я свободный дак», — храбрился он, продолжая свой путь.

Он оставил по правую руку шалаши и шел теперь узенькой тропкой, пока не дошел до большой дороги, изрезанной колесами городских повозок и огражденной по сторонам высокими кустами облепихи и шиповника. Дорога, казалось мастеру, выходила из лесной темноты и беспредельно тянулась по холмам вдоль Тираса.

Дойдя до вершины холма, дорога, однако, спускалась вниз. Отсюда ее с двух сторон окаймляли виноградники, сливовые сады и поля Дувры. То здесь, то там виднелся в зелени шалаш или землянка, вокруг которых стояли деревянные ульи-колоды. Невдалеке росли в беспорядке орехи, черешни и яблони…

С левой стороны разинул свою пасть овраг. На дальнем его склоне паслась отара овец и стояли две лошади со скрещенными шеями; над их черными блестящими телами поднимался парок в свете полдня.

Басчейле приложил руку к глазам и увидел внизу город, о котором так много слышал. Город раскинулся прямо перед ним, в конце вьющейся дороги, на верхней террасе реки. У берега стояла галера.

С правой стороны виднелась ложбина. Это была Долина Змей с колодцами и могилой Гетиуса, вокруг которой дубы шелестели листвой…

Город был окружен земляным валом и крепкой бревенчатой оградой. Он блестел на солнце красными черепичными крышами и белыми стенами. Дома жались один к другому, будто собранные в хоровод, как на празднике. В центре города возвышался старый деревянный храм, а перед ним — дом предводителя. Между этими строениями видно было прямоугольное пространство — маленькая площадь для народных собраний, оставшаяся со времен Аптасы.

Войти или въехать в город можно было через ворота: одни находились у причала, другие — со стороны дороги, которой пришел Басчейле.

Стоя так на возвышении и обозревая панораму, открывшуюся ему, он вдруг услышал крик — как будто мучили человека. Он вздрогнул: «Что делается там, в долине?» Голос был то ли женщины, то ли ребенка. Крик прорвался еще раз и затих, будто придушенный. Мастер покрылся холодным потом: ему показалось, что это был голос Роместы. Он стал торопливо спускаться в долину.

Пройдя расстояние, не большее чем покрывает трижды брошенное копье, Басчейле встретил наконец человека. На нем были конопляные одежды, потертая барашковая шапка, на ногах — деревянные башмаки. Человек походил на состарившегося от невзгод и болезней ребенка; еще его можно было принять за нищего. Он шел сгорбившись и прячась от солнца под деревьями. Басчейле со свой прямой, уверенной походкой казался рядом с ним великаном, большеголовым и длинноволосым.

Мастер остановился перед ним и спросил, не слышал ли он что-нибудь о кочевниках и не приплывали ли они в город, чтобы продать женщин, — среди них должна быть одна с волосами цвета спелого овса…

Путник покачал головой:

— Нет. С тех пор как Гетиус изловил их между лесом Хорибы и берегом реки и разбил наголову, они не являлись в наши края… Вот уже лет сорок прошло, а может, и больше, не помню, — я был тогда мальчишкой у пастухов…

Басчейле уже в третий раз слышал об этом легендарном Гетиусе. Ему рассказывал о нем старик Артила, потом — Роместа. И вот снова… Мастеру пришла даже в голову мысль спросить, как выглядел Гетиус. Если бы он представил его себе, то вырезал бы его образ из дерева и предложил общине Дувры…

Чужак все изучал его, не понимая, кто этот человек с луком за спиной и чего он хочет. Басчейле смекнул, что вызывает ненужные подозрения, и проговорил:

— Как поживает наш правитель Мука-порис? Здоров, весел?

Человек внимательно посмотрел на него, и во взгляде его отразилась скопившаяся горечь. Потом он легонько покачал головой, будто хотел сказать: «Несчастные наши души!», приложил палеи к губам и удалился, не сказав ни слова.

Басчейле с недоумением пожал плечами, но мысли его уже направились в другую сторону. Разбойники не прошли через Дувру, значит, Роместы там нет. Мастер хотел уже повернуть обратно, но непонятное любопытство, желание узнать и сообщить своим новости заставило его продолжить путь и войти в город. Надо поговорить с людьми, думал он, выяснить, в какие дни они собираются на рынок; может быть, и он принесет свои вещицы, у них же приобретет что-нибудь для себя.

Он дошел до ворот. Дорога была свободна. Впереди торчал журавль колодца. Черная свинья плескалась рядом в луже.

Ворота держались на двух толстых столбах. Над ними — арка из желтоватого дерева. Столбы и арка были украшены: смутно различались круг солнца с косыми лучами, серп луны и извивающийся силуэт змеи.

Басчейле прошел под аркой и направился к колодцу — хотел освежиться глотком воды. За спиной его раздался громкий голос. Он резко повернулся. У ворот стоял стражник с копьем в руке и требовал, чтобы путник оголил себе грудь.

«Грудь? — промелькнуло удивление в уме у Басчейле. — Почему грудь?» Мастер притворился, что не слышит слов стражника; повернул голову и стал внимательно разглядывать ворота, будто важнее дела у него не было. А внутри все трепетало, все чувства обострились.

Он подался немного назад, краем глаза наблюдая за стражником. Тот, видно, только что отобедал: вытирал толстые губы ладонью. Он был сыт и добродушен. «Пусть себе насмотрится бродяга на ворота — успеет оголить грудь», — думал, вероятно, он.

Внезапно мастер понял, в чем дело: все жители Дувры носят на груди рабский знак, по которому стража отличает своих от чужеземцев. А если пришелец не хочет становиться рабом? Тогда с ним безжалостно расправляются. Об этом ведь рассказывали еще лазутчики принца Даоса, да он, старый дурень, запамятовал!..

Басчейле ускорил шаг, чтобы скрыться за воротами. Прочь отсюда! Не нужен ему этот город и его люди, добровольно отдавшие себя в рабство одному человеку!

Его охватил гнев: почему тирагеты так низко пали? Кто их ослепил, что они не видят пути к избавлению? Они вспахивают и засевают поля, доят и охраняют отары, хлопочут у водопойных колод… И всё для того только, чтобы не умереть от голода? Страшная судьба!

Басчейле не хотел думать отныне о Дувре — больше его нога не ступит сюда. Правду говорила Ептала: «Чем в рабство — лучше в лес, чем с безвольными, покорными этому мерзавцу слюнтяями, лучше со зверями, которые могут тебя разодрать».

Он воротился по той же дороге.

На вершине холма ему снова повстречался тот же путник: он нес вязанку дров.

— Не довелось мне побывать у Мука-пориса, — проговорил мастер с усмешкой. — И ты мне не сказал, человече, как поживает наш правитель…

Вновь услышав слова «Мука-порис» и «наш правитель», путник вздрогнул, как от удара кнутом, и проговорил еле слышно:

— А провались ты вместе со своим Мука-порисом, о котором печешься! — И побрел вниз.

Басчейле видел уже только вязанку. Она подпрыгивала все реже и реже, удаляясь. И еще он видел перед глазами картину: муравейник, где муравьи носятся взад-вперед, чтобы обслужить муравья-принца…

«Неужто не осталось на нашей земле гордых людей? — спрашивал себя мастер. — Или высохли совсем корни рода? Сгинули, как обломки корабля, разграбленного пиратами и ушедшего под воду?»

Только сейчас он заметил, что в рощах, вдоль большой дороги, тут и там стояли деревья с засохшими ветвями.

«Сохнут корни в глубине, листва мертвеет и уносится ветрами… — с горечью думал мастер. — О великое солнце, вечный наш бог! Почему мир полон темноты, в то время как ты даришь нам столько света! Кто похищает у человека разум и сбивает его с праведного пути?»

Полный гнева и неприязни к обитателям этого города, Басчейле выхватил из колчана стрелу, приладил к луку и пустил в сторону Дувры, что склонилась к ногам Мука-пориса.

Дома он рассказал Ептале и Мирице о своем путешествии.

— Будут еще жить на этой земле достойные люди, — проговорила жена в раздумье. — Не может пропасть так быстро столь большой и старинный род, как наш. Поднимутся из земли-матушки другие народы, а мы все равно будем жить… Может, они не сразу нас узнают или скажут, что мы были покорны чужакам, что прожили бесплодную жизнь в смирении. Все это будет правдой и неправдой, потому что люди слабы и беспомощны перед предательством и проклятиями. Но наша душа: любовь к земле, к труду, к песне — все это останется. Почувствуют ее потомки в сказках про пастухов и овечек, про драконов и страшилищ…

Ептала оставила мастера размышлять над пережитым и ушла к своим посевам на плато, — ведь только так понимала она свой долг перед матерью-землей: растить хлеб. Потому что если у человека есть хлеб — есть у него и душа. И сможет он подняться со всеми горами, холмами и лесами против тех, кто хочет сломить его или истребить. Способность зерна к жизни — прорастанию и возрождению — была высшим доказательством ее правоты…