Под знаком змеи

Глава третья СЛЫШЕН ЗВУК РОГА…

Мастер Басчейле не мог знать, что они пристали к владениям бывшего предводителя племени тирагетов из Дувры.

Изгнанные со своих исконных земель, они вышли из Краса-пары вместе с другими семьями тарабостас, пастухов и хлебопашцев. Даки-скитальцы лелеяли надежду найти пристанище среди своих восточных сородичей — тирагетов. Возчики соли принесли как-то добрую весть, что в долине Тираса процветает их главное поселение — Дувра. Кочевники, дескать, обходят ее стороной, ибо там холмистая земля, а им больше по нраву открытые места.

И еще говорили возчики, что самые большие города гетов — Патридава на Риасе[21] и Дувра на Тирасе — держат свои ворота открытыми для всех скитальцев, спасающихся от гонений. Мастерам оказывалась особая честь — их руки были нужны для постройки хижин, укреплений, защитных валов и других работ.

Вскоре, однако, изгнанники поняли, что главные дороги к Патридаве и Дувре закрыты, а те, что открыты, — слишком длинные и путаные, чтобы пуститься по ним в эти смутные времена. Они решили разместиться у родников в сердце лесов по ту сторону Пирета. Только Басчейле не захотел остаться — шел и шел дальше со своей семьей, пока не набрел на Черный Ручей. Следуя по этой водяной нити, они достигли устья речушки, впадавшей в Тирас. Здесь их и застала осень.

Горловина Черного Ручья была отличным местом для зимовки. Мастер выбрал скалистый берег, стоявший лицом к солнцу, и спешно построил здесь хижину с широкой завалинкой; рядом сколотил загон для немногих оставшихся овец.

Он заготовил сухой травы на зиму, вместе с Алученте принес несколько деревянных колод и принялся выстругивать лодку. Продолжить путь он решил по воде, и надо было успеть выстругать лодку до холодов и дождей. Местные пастухи сказали ему, что если они захотят направиться к крепости Котизона, то должны плыть вверх по реке, а если в Дувру — то вниз, к югу.

Вскоре лодка была готова.

Басчейле решил сделать пробную вылазку и направился вверх по реке. На пути к Котизоне, покинутой и разрушенной, ему встретились поселения, жавшиеся к правому берегу. При виде его лодки местные жители собирали сети и исчезали из виду.

Он вернулся назад, по пути настреляв гусей и уток и порыбачив ивовым удилищем. Лодка его была полна дичи и рыбы, когда он пристал к знакомому берегу.

Зима пришла в свое время с метелями и жестокими морозами. Ептала и Мирица больше сидели у огня, вязали или пряли тонкие нити для одежд. Басчейле ловил рыбу; Алученте носился по лесу, возвращаясь с добычей.

Однажды утром, проснувшись, скитальцы обнаружили, что загон пуст: овцы растерзаны, собака пропала. Видно, здесь побывали волки, а обитатели хижины даже не услышали. Совсем сиротливая и безрадостная настала для них жизнь.

Весной, едва только сошла вода и подсохла земля, они тронулись в путь. Басчейле не переставал надеяться достичь Дувры. Он жил этой мечтой, не зная, что мастера давно покинули город и направились кто в Тиру, а кто в другие города Понта.

Все, что он слышал когда-то о жизни в Дувре от возчиков соли, было правдой, — ведь в то время главой племени тирагетов был Аптаса. Сейчас, когда предводительствовал Мука-порис, события приняли другой оборот…

Изгнанники давно жаждали оседлой жизни, и они, конечно, хорошо сделали, что остановились в ивовой лощине, которую назвали Яла-чола. Место это было безлюдное и защищенное от ветров и посторонних взглядов скалистым берегом и холмом; хижина же, оставшаяся от ее старого хозяина, казалась им по-прежнему чудом, прилетевшим по небу прямо из их родных мест.

Первое, что предпринял Басчейле, — это, к удовольствию Епталы, наметил пашню на плато. День ведь уже шагнул далеко за линию равноденствия. Место было ровное, очень подходящее для посевов, да и от старого загона остался еще навоз. Река, ближе подходившая к плато, казалась пустынной. С высокого берега, куда ни кинь взор, было видно только это обширное поле, покрытое кустами дикого овса и освещенное солнцем. С запада и севера плато окаймляли леса и рощицы.

— Давай, Мирица, возьмемся за работу, — сказала Ептала. — То, что сегодня нам кажется карой богов, завтра станет радостью.

Второе дело Басчейле надумал также для Епталы.

Вернувшись в хижину, он положил в свою торбу мешочек соли из того дорогого запаса, который у них оставался, сунул топор за пояс. Алученте взял лук и колчан со стрелами, и оба вышли на берег реки. Спустили лодку на воду.

— Мы идем на несколько дней к тем пастухам, которых видели три дня назад, — сказал Басчейле жене перед уходом.

И вот они гребут вверх по реке. Но не три дня, как думали, а все четыре. Путь против течения был тяжелым и медленным. Их тянули к себе глубокие водовороты, угрожали камни не знакомого пока русла реки…

На четвертый день к вечеру они достигли отары на холме. Загон стоял на вершине как опознавательный знак для иноземных корабельщиков. Эти смелые люди приплывали к поселениям тирагетских пастухов и брали их товар в обмен на привезенные вещи. Обычай такой пришел из древности и был полезен обеим сторонам.

Загон показался отцу с сыном одиноким и заброшенным в этом пустынном месте.

— Мы приплыли к вам, чтобы обменяться товарами, — заговорил Басчейле с пастухами, когда те отозвали собак. — Предлагаю вам этот мешочек соли и четыре блюда из явора, — я сделал их своими руками, — а вас прошу дать мне столько же овец с ягнятами… Если же добавите по доброте души еще и барашка на счастье, — мастер улыбнулся, — то я принесу его в жертву Марсу Гривидиусу…

Пастушье поселение виднелось чуть ниже — несколько маленьких хижин с загонами возле них. Отары паслись на зеленом склоне, медленно приближаясь к месту дойки. Солнце клонилось к западу. На заборе одного из загонов белели холщовые рубашки, развешанные на просушку. Колодезный журавль наклонялся за водой. Между домиками сновали женщины с белыми как молоко лицами. Глядя на эту живописную картину, по которой соскучился его глаз, Басчейле ждал ответа.

Вокруг него собрались мужчины с ясными и умными глазами. Каждый был одет в сермягу из грубой домотканой шерсти и островерхую шапку, обут в постолы, а в руке держал толстую кизиловую палку.

Они внимательно разглядывали его. Гость был не похож на тирийского торговца. Кто же он? Говорит на их древнем языке, в речи проглядывает добродушный юмор, что им особенно пришлось по нраву.

Обмен, однако, не показался им подходящим.

— Дать тебе овец и ягнят за горсть соли и эти деревяшки? — спросили они насмешливо. — Откуда ты взялся на нашу голову, чудила?

И все же они пошли ему навстречу, не могли иначе. Уже несколько лет не показывались на реке тирийские корабли. Задерживались и возчики соли. Это означало, что в мире снова тревожно и неспокойно. О жестокостях в долине Гиераса они еще не ведали…

— Может, ты и порядочный человек, а может, подослан Мука-порисом, чтобы выведать нашу силу и достаток, — проговорил старый пастух. — Этот мерзавец немало грабил нас!

Собаки зарычали, словно подтверждая его слова. Молодые мужчины продолжали разглядывать пришельца из-под густых бровей. Женщины, проходя мимо, сверлили его острыми взглядами.

Поведение этих людей показывало Басчейле, что этот род с Тираса прошел через горькие разочарования и стал не очень-то гостеприимным. А может быть, он, мастер, пришедший издалека, и ошибается?

Наконец они сговорились и позволили ему самому отобрать овец.

— Нет, — покачал он головой. — Я ничего не понимаю в этом, всю жизнь я ведь строгал да вырезал.

— Значит, ты из рода мастеров? — догадался один пастух.

— Да, люди добрые. Зря вы меня за другого приняли. Не дай бог никому пройти через все те несчастья, какие мне пришлось испытать!..

Басчейле стал рассказывать им историю свободных даков, вставших под знамя принца Даоса…

Когда он закончил, их недоверчивость растаяла. Пастухи внимательно слушали, качая головами и время от времени сжимая кулаки: «Нам не спастись от них! Враги наступают со всех сторон…»

— А теперь выберите овец, которые мне полагаются, — сказал Басчейле, успокоившись. — И, если хотите, помогите отнести к лодке. Даст бог, я снова приду сюда. Тогда уж привезу и другое что-нибудь, для вас смастерю.

На прощание старый пастух ему сказал:

— Мастер, наш тебе совет: не показывайся на глаза Мука-порису. Сторонись этого негодяя. Обложит данью или сделает своим рабом.

— Верю, что говоришь правду. Подождем в Яла-чоле, пока не подойдут другие скитальцы, такие же, как я.

— Если они не придут и тебе будет трудно жить там одному, знай, что мы всегда примем твое семейство, потеснимся в своих шалашах.

Басчейле поблагодарил пастуха за добрые слова и взвалил барашка на плечи. Это было пушистое создание с едва пробивающимися рожками, ласковыми глазами и нежной мордочкой; серовато-желтая шерсть его была удивительно тонкой и длинной.

Четверо юношей-пастухов взяли по овце на спину, а под мышки по ягненку и спустились к реке, где ждал Алученте. Когда они вязали ноги овцам, чтобы уложить их в лодку, послышался голос с холма:

— Погодите, люди! — К ним шла высокая девушка в длинных белых одеждах. Волосы ее были разбросаны по плечам. — Возьмите и это. — Она протянула Алученте головку сыра. — Вы, наверное, проголодались, закон пастухов требует, чтобы мы вас угостили. — Глаза у нее были ясные, цвета олив.

Алученте взял дар и застыл с ним в руке. Их взгляды встретились лишь на мгновение, но это было подобно блеску молнии, высветившей траву и небо и слившей их воедино.

В лодке блеяли овцы со связанными ногами, но юноша, стройный и высокий, как молодая ель, не слышал их. Узкий колчан со стрелами, лук и козья шкура, как черное крыло за спиной, волосы, схваченные лозой, — все в нем было притягательно для глаз. Пастушка не отводила от него взгляда.

— Если я и завтра сюда приду, ты мне дашь снова головку сыра? — спросил Алученте взволнованно.

— Подарок — потому и подарок, что не дарится каждый день, — ответила девушка с улыбкой. — Смотри не упусти его из рук…

— Твои слова остры как стрелы.

— А сам ты похож на гибкий лук…

Пастухи, что принесли овец, направились в гору. Басчейле сел на весла и приказал сыну оттолкнуть лодку.

— Спасибо за подарок, — сказал мастер девушке. — Поклон твоему деду.

— Доброго пути!

Алученте прыгнул в лодку, и они отчалили от берега. Девушка осталась на берегу одна, провожая их взглядом, пока они не скрылись за первым поворотом реки.

Обратный путь был легче и показался им короче. Они только однажды остановились, чтобы нарвать молодых побегов для овец. Потом гребли изо всех сил днем и ночью; дорога уже не таила неожиданностей: они знали все коварные места реки, опасные скалы вдоль берегов и избегали их.

Время года было, зеленое, с каждым днем становилось теплее. Лодка со странным божеством на корме легко перескакивала с волны на волну — только брызги летели во все стороны. Путники уже искали глазами поворот, за которым откроется их ивовая лощина…

Дома все было по-прежнему. Ни один человек не появился ниоткуда, ни один зверь не вышел из лесу.

Ептала и Мирица обрадовались овцам, приласкали ягнят и стали прикидывать, какого оставят на развод, а какого пожертвуют Марсу Гривидиусу.

Два или три дня они занимались только своей маленькой отарой. Басчейле и Алученте принесли из лесу колья, прутья и построили надежный загон, чтобы животных не утащили хищники. Женщины отправились к горловине ручья и нарезали тростника для крыши.

Скоро Ептала делила за столом не только заячье или голубиное мясо, но и давала всем по кружке теплого молока. У них не было только хлеба…

Постепенно жизнь наладилась. Басчейле выбрал место за хижиной для своих колод и инструментов. С северной стороны он построил плетень; немного отступя, воткнул высокие колья и сложил небольшую крышу из тростника, на которую набросал сухой травы. Получился навес. Тут он строгал, мастерил, здесь и отдыхал; под навесом ему приходили в голову хорошие мысли.

Мирица тоже не сидела сложа руки — она плела циновки из камыша, чтобы украсить хижину. Ептала ухаживала за овцами и непослушными ягнятами, следила за посевами на плато, за коноплей у горловины ручья.

Однажды она увидела на поле следы диких кабанов и испугалась, как бы звери не погубили посевы. Теперь она собирала колючий хворост и огораживала им поле, которое с каждым днем становилось все зеленее и красивее.

В отличие от остальных Алученте продолжал жить жизнью скитальца-охотника. С вечера он готовил стрелы и отправлялся либо в лес, либо к излучине реки, где была обрывистая скала, поросшая кустарником, с белыми гладкими камнями у вершины и полоской золотистого песка у подножия. В течение всего дня дичи для охоты хватало — он приносил домой то зайца, то двух или трех перепелок, иногда голубей, куропаток, даже вальдшнепов.

Когда не хотелось охотиться, Алученте брал невод, сталкивал лодку на воду и принимался рыбачить.

Подходил к концу месяц цветов под знаком Вола.

Басчейле вспомнил, что пора построить алтарь для принесения жертв богам, в первую очередь Марсу Гривидиусу. Откладывать дальше было нельзя по двум причинам: во-первых, барашек был обещан пастухам еще под знаком Овна и не полагалось нарушать обещание; во-вторых, это необходимо было сделать перед лицом богов: Марс Гривидиус слал им благосостояние — посевы Епталы поднялись так высоко, что в них могла скрыться ворона; ягнята обрастали шерстью и крупнели не по дням, а по часам.

Гон зверей и токованье птиц слышны были перед весенним равноденствием и давно закончились. Зубр уже не ревел и не бил о землю копытом. Куропатка водила за собой птенцов…

Это было время, когда свет, копившийся в тишине долин, сверкающим блеском ложился на воду, а над молодыми травами и цветами плавали невидимыми облаками целебные лесные запахи. Небо отражалось в ручьях, которые то резвились в своих руслах, то спокойно растекались по долинам. Птицы без конца пробовали голоса, вознося хвалу и славу солнцу, будто в мире не было ничего страшного — ни войн, ни смертей, а была только эта весенняя благодать…

Когда построили алтарь — вылепили его из глины, а посередине вмазали белую плиту, — Басчейле послал сына в лес за веткой цветущей яблони. Жене он поручил принести барашка и всё необходимое для заклания, в том числе воду, чтобы возложить чистую жертву на чистый алтарь.

Тут между ними возникло недоразумение: барашек за это время стал уже большим бараном, и Ептала пощадила его и взяла ягненка.

Увидев жену с ягненком в руках, мастер нахмурился и с укором бросил ей:

— Я обещал пастухам, что барашек будет подарен Марсу Гривидиусу, а ты принесла мне этого младенца!

— Да он уже совсем большой! — возразила Ептала. — И потом, это ведь тоже барашек…

Мастер мгновение постоял, опустив бороду на грудь и уставясь в землю. Хм! Его жена была, пожалуй, права: барашек им понадобится уже осенью, а ягненок — только через год…

Огонь затихал. Басчейле поправил обруч и вытащил нож из ножен…

У пастухов-даков был обычай, редко встречавшийся в других местах. Животное, которое приносили в жертву, очищали от потрохов, солили, начиняли чесноком, листочками вишни, а затем зашивали, заворачивали в его же шкуру и клали на раскаленный очаг, прикрыв углями и землей в две ладони толщиной.

Мастер воспользовался сейчас этим способом. Ягненка подержали некоторое время под раскаленной золой. Послышался треск лопнувшей шкуры, и это означало, что он готов.

Между тем вернулся Алученте. В руке он держал ветку яблони в бело-розовых цветах; за поясом у него висели два вальдшнепа в ярком оперении.

Мастер разгреб уголья, вытащил ягненка, испекшегося в своем соку, ободрал обгоревшую шкуру и положил его на белую каменную плиту, приладив рядом вырезанного из дерева тура и яблоневую ветку. Таков был обряд, знаменовавший изобилие, которого они просили у Марса Гривидиуса.

Изгнанники собрались вокруг алтаря. Дым от костра, сдобренный каплями жира, поднимался прямиком к небу, указывая путь, которым прошла душа живого существа, пожертвованного богу.

Басчейле стал произносить заклинание, то, которое узнал когда-то от старого служителя Замолксе — главного бога даков. Жрец был с бородой до земли, и над ним беспрестанно кружили прирученные черный и белый вороны, символизирующие день и ночь, то есть течение времени.

Он остался там, в своей пещере высоко в горах, куда только орел долетает. Бесполезно теперь ждать его, а раньше они встречались с ним раз в семь лет — в сопровождении учеников он спускался к ним в долину у истоков Гиераса, чтобы врачевать людей и открывать им тайны своих предсказаний.

Все, что он говорил им когда-то, сбывалось.

— Этот род пастухов пройдет через многие испытания. Кровь ваша смешается с кровью других родов, — говорил он. — Вы будете изгнаны и притеснены, раскиданы по самым дальним углам, но не пропадете. Пройдя через все, вы получите семена со всех четырех сторон света и укрепитесь, возродясь из собственного пепла…

Пророческие слова жреца прошли тогда мимо их сознания и только сейчас вспомнились…

Скитальцы не знали, что будет с ними дальше, но видели и понимали, что происходило на землях, которые они пересекли в течение двух лет. Сколько раз их охватывала тоска по родным местам — по колыханию елей, цвету папоротника, звуку рога, который перекатывался через горы… И они словно сердцем слышали голос Замолксе, доносившийся оттуда, из прожитой ранее жизни.

После их ухода места, где они обитали, заполнили кочевые племена. Римляне позаботились о том, чтобы прежние следы были затоптаны и забыты.

И все же кочевники постепенно уходили, и тогда с гор спускались старые пастухи. Только на плечах у них вместо козьих шкур были сермяги, вместо ивового обруча на голове — островерхие барашковые шапки, чуть сдвинутые на ухо, а вместо рога — флуер.

Были и другие перемены — в именах. Забыв исконные, пастухи называли своих детей именами, взятыми у других племен. Вместо Алученте могли назвать сына Груе, а дочь вместо Мирицы или Роместы — Марицей или Илинкой…

Один же обычай они сохранили и пронесли через века. Это обычай доить овец и делать брынзу — то, чего не делали ни языги, ни бастарны, ни другие чужеземные племена.

Когда Басчейле завершил заклинания, началась ритуальная трапеза.

…Басчейле разделил ягненка на четыре части, каждому дав ту часть, какая ему полагалась в этот праздник скитальческих душ. Больше они ничего не должны были есть до захода солнца. Таков был их уговор с Марсом Гривидиусом — хранителем посевов и отар.

Они начинали любить это место у Тираса, лощину, в которой обосновались. Вдыхали запахи травы и воды, слушали весенние голоса птиц и зверей… На этом пятачке земли наладилось то устроение бытия, к которому они привыкли в долине Гиераса.

На следующий день Басчейле принялся за работу. Он делал кадки, ложки и блюда из явора, плел рыболовные корзины. Затем решил выстругать фигурки богов, каждого со своим знаком: Марса Гривидиуса — с колосьями и ягненком в руках, богиню Бендис — склоненной над двумя детьми, Асклепия — верхом на коне, держащего за голову змею…

Погода в начале этой весны стояла хорошая. К концу же стала портиться. Под знаком Близнецов начались дожди с громами и ветрами — они вздымали на реке столбы воды и бросали их на берег, вороша камни. Река бурлила и клокотала, не переставая.

Овцы сгрудились в кучу под небольшой крышей загона.

Люди убежали в дом. С черепичной крыши вода обрушивалась водопадом.

Дождь то удалялся от их лощины, то возвращался, сварливый, как женщина, которая мстит за длительное молчание. Потом он стих, будто выбился из сил. Но небо по-прежнему оставалось серым и холодным.

Алученте выходил иногда из хижины, чтобы покормить овец травой с крыши загона, и возвращался назад мокрый.

— Вода, одна вода со всех сторон! И неизвестно, когда она схлынет.

…Они слушали в оцепенении и снова опускали головы на шкуры, погружаясь в сон. Это было средством сократить ожидание и сэкономить провизию, ведь в такую погоду нелегко было охотиться или ловить рыбу.

Ближе к месяцу под созвездием Рака погода изменилась, солнце снова стало сиять во всю силу.

Вскоре на поле Епталы появились желтые и красноватые блики. Нива созревала день ото дня. В середине месяца она налилась золотом в ожидании серпа. Овес и пшеница стояли высокие, радуя их сердца, а душистый запах колосьев вызывал головокружение.

— Пойдем, Мирица, за серпами, — сказала однажды Ептала, — начнем жать. — Она вылущила несколько зерен и кинула их в рот. Да, самое время…

Басчейле не участвовал в уборке. Он приготовил цеп, деревянную мерку и занялся своими делами: выдалбливал колоды, вырезал и обтачивал крепкие красноватые деревяшки.

Асклепий был уже готов. Теперь мастер должен был вдохнуть жизнь в другие фигуры. Он не знал, придется ли когда-нибудь продавать их, как он это делал в Краса-паре и Тарпо-дизосе. Живя на своей земле, люди часто обращались к богам — когда им было хорошо и когда плохо. А тут… Он не знал, зачем тратит время, выдалбливая, вырезая и обтачивая без конца, как приговоренный. Видно, в плоть и кровь его вошла любовь к дереву, и он гладил его своей жесткой ладонью, ласкал взглядом, как живое, дорогое сердцу существо. Инструменты будто сами прилипали к ловким рукам мастера, глаз ощупывал и измерял, а язык приговаривал одному только ему понятные слова. ’

…Время колошения хлебов и трав закончилось. Алученте вышел на охоту за перепелами. Утром он похвастался Мирице, что к первым трем снопам, перевязанным ею, положит по одной перепелке. Обещание слышала и мать, так что он не мог не выполнить его. Но, как назло, в тот день птицы словно пропали бесследно. Исходив плато вдоль и поперек, переворошив кусты сорной травы и колючий кустарник, поискав по краям поля, он устал и с повинной головой возвращался домой.

Вдруг юный охотник остановился на месте как вкопанный. Недалеко от загона он увидел холмик земли, а на нем обрубок дерева. Казалось, обрубок воткнут в землю в знак памяти. Возле дерева сверкал осколок голубого, как весеннее небо, камня. Солнечные лучи отражались от его поверхности, сверкали и били прямо в глаза юноше; он беспомощно моргал, смотрел снова и и спрашивал себя, что бы это значило: холмик, обрубок ствола и этот красивый камень?

Алученте нагнулся, поднял обломок камня и осмотрел его со всех сторон. На нем были какие-то царапины: две линии, соединясь, напоминали шалаш, одна походила на змею в движении. Видно, камень раскололи: одна из сторон была шероховатая, остальные — гладкие и блестящие. Он сжал осколок в ладони, подумал немного и опустил его в колчан…

Воодушевленный находкой, охотник повернул к лесу и добыл трех голубей, так что в какой-то мере сдержал свое обещание.

По дороге к хижине он решил подарить камень сестре. Это будет ей наградой за нелегкий труд на поле.

Увидев брата, Мирица недовольно кинула ему:

— Явился! И что же ты сегодня сделал полезного? Голуби — не в счет! Совсем разленился!

Упрек был заслужен. Но рука, потянувшаяся было в колчан за камнем, так и осталась неподвижной — он передумал.

У Мирицы были блестящие и быстрые глаза, как и у той пастушки, что дала им головку сыра. Когда Алученте сердился, то называл сестру ящерицей. И сейчас так назвал про себя. А камень сберег. Надумал, по правде сказать, подарить его другой… Губы его слегка приоткрылись, он улыбнулся воспоминанию. «Отнесу его пастушке!»

Несколько раз она виделась ему во сне, стоящая на берегу, как белый факел. Глаза ясные, с лукавинкой, рыжеватые волосы рассыпаны по плечам; желтые бусы; очертания тела угадываются под тонкими одеждами из хорошо выделанной конопли, — весь ее облик отчетливо запечатлелся у него в душе и освещал ее время от времени каким-то грустным светом.

Он отнесет пастушке красивый осколок и этим даст понять, что не может забыть ее…

Настала ночь. Полная луна лила серебро на древнюю землю. Тишина и покой изредка нарушались каким-то тревожным завыванием, доносившимся издалека, словно звук рога; а может, то просто волновались леса, что росли на краю плато? Ясными и спокойными были лишь стрекот кузнечиков да песня перепелок, не спавших до зари.

Ептала давно погасила плошку и легла рядом с Мирицей на шкуры, постеленные у очага. Басчейле спал во дворе, в своем закутке под тростниковой крышей, на травяном ложе. Здесь, среди деревяшек, щепок и инструментов, сон его был глубок и спокоен. Несколько пней, воткнутых в землю и служивших ему столом и стульями, казались стражей, стоящей на карауле. Свет луны серебрил головы спящих.

Алученте спал на крыше загона. Ночи стояли теплые, лишь к утру становилось прохладно. Юноша засыпал всегда быстро и просыпался, почувствовав солнце на щеке. Сегодня сон почему-то не брал его. Он метался на постели: пастушка не шла из головы…

Он стал думать, как быстрее и удобнее добраться до пастушьего селения — по реке на лодке или напрямик через холмы и долины. По реке дорога удлинялась из-за поворотов; напрямик, конечно, короче, но наверняка встретятся всякие неожиданности, может, даже опасности.

Алученте протянул руку к своему луку и с нежностью погладил его.

Он уснул поздно, убаюканный эхом дальнего рога.

Ночь прошла так быстро!

Отец уже долбил и строгал. Алученте приподнялся на локте. Солнце стояло высоко. Ивы бросали тень на поляну. Овцы паслись на склоне холма. Мирица носила снопы к хижине. Мать толкла в ступе пригоршню новой пшеницы.

Он спрыгнул с загона и побежал в ивняк. Как хорошо здесь было! Перекликались птицы, журчал ручей. Он склонился над ним, ополоснулся родниковой водой. Приятная свежесть охватила тело, взбодрила. В камышах и тростнике, чуть подальше, слышался плеск речной воды, кваканье лягушек. Немного побродив в ивняке и отметив новые гнезда, он вернулся в хижину.

Мать оставила ему на столе две лепешки, целого голубя и кувшинчик с молоком. Поев, он стал собираться в дорогу. Наточил стрелы и уложил их в колчан так, чтобы легко было вытащить, когда понадобятся.

Потом стал думать, как объяснить отцу и матери свой уход из дому, — ему не хотелось нарушать спокойствие семьи.

— Отец… — начал он, — у меня есть одна задумка…

Мастер поднял глаза и недовольно посмотрел на него. Басчейле было обидно, что сын так и не полюбил его ремесло. Сколько ни пытался он научить его владеть ножом, создающим из дерева столько всего разного — нужного и красивого, так и не сумел. А ведь именно ремесло подняло мастера до положения тарабостас! Но мысли и пристрастия сына были направлены совсем на другое.

— Ну, выкладывай, — ответил отец.

— Нам нужна собака.

Басчейле, казалось, был целиком поглощен работой. Он сделал надрез на колоде и прикрыл один глаз. Помолчал.

— И где же мы ее возьмем, собаку?

— У пастухов. Ночью я слышал их рог. Он звучал где-то совсем близко.

— Это могло быть эхом. Тирагеты не пользуются рогом.

— Все равно я хочу пойти к ним. Напрямик, по суше. Поищу и места для охоты…

— Все, что потребуется в пути, приготовил?

— Да.

Басчейле подумал и дал свое согласие. Собака им в самом деле была нужна.

Мастер нашел среди своих инструментов топорик с крепким обухом, легкий и быстрый для удара, и протянул Алученте:

— Будь осторожен, не уходи далеко от берега. А пастухам скажи, что овцы приносят нам радость. Спроси, какие им нужны вещи, — может, мы могли бы обменять их на несколько головок сыра…

Юноша хотел уже отправиться, но тут они увидели бегущую к ним с плато испуганную Мирицу.

— Что случилось?

— Конники! — ответила она. — У поворота реки. Они мечутся туда-сюда, будто ищут брода.

Вскоре обитатели лощины услыхали гул людских голосов вперемешку с ревом животных и блеянием овец.

— Наверно, это кочевники с их стадами, — побледнев, проговорила Ептала.

— Не может быть, — возразил Басчейле. — Кочевники не держат овец. — Он оставил работу и быстро взобрался на вершину холма, откуда все было хорошо видно.

…С верховьев реки спускался вниз караван плотов. Из-под берега поднималась туча пыли — признак того, что вдоль реки гнали скот. Конников, о которых говорила Мирица, нигде не было видно.

Басчейле вернулся к хижине. Его одолевали вопросы. Кем могли быть эти люди, появившиеся в долине? Изгнанники, как они, или кочевники? Хуже всего, если бастарны…

— А вот и рог звучит… — проговорил он как бы про себя.

— Надо узнать, кто они такие, раньше, чем мы увидим их в лощине, — сказала Ептала. — И если это враги, у нас есть еще время скрыться. Если же изгнанники — нам нечего бояться…

— Давайте-ка отправим Алученте, пусть разведает, — предложил Басчейле.

— Сынок, ты слышишь, что говорит отец? Иди и смотри не попадись им в руки. Сделайся невидимкой в лесу и подкрадись поближе. Послушай, на каком наречии они говорят, — похожем на наше или нет…

— Хорошо, мама, я иду.

Алученте взял свой лук, топорик и отправился, оставив родителей в тревоге. Мгновение спустя они уже пожалели, что отослали сына, — их охватил страх.

Быстрый и любопытный юноша обошел плато и пробрался сквозь лес на высокий берег за большим поворотом реки. Оттуда было все видно как на ладони.

В узком ущелье скопилось много плотов. Головной плот был больше других, и на нем стоял белый шатер с журавлиными перьями наверху.

У входа в шатер на страже застыл воин с копьем в руке. На некоторых других плотах тоже были шатры и кучи хозяйственных предметов: ивовые корзины, глиняная посуда… На одном из плотов сушились на веревке рубашки. Плотами управляли воины. За спиной у каждого были лук и колчан, в руках — шест.

Под самым берегом, чуть отставая от плотов, шли отары и конники.

На двух плотах сидели женщины, опустив ноги в воду, иные кормили грудью малышей; дети постарше бегали вокруг шатра…

Охотник слышал голоса, но не мог разобрать ни одного слова, — звуки людской речи смешивались с шелестом листвы и ветра, с шумом воды и блеянием овец. Он попробовал было подойти ближе, но его учуяли собаки, и он замер на месте, постоял, пока они не вернулись к хозяевам. Прячась за каменистыми выступами берега, Алученте старался разглядеть, что делается у поворота реки.

Вот несколько всадников перебрались вплавь на лошадях на другой берег. Спустя некоторое время они возвратились назад, к плотам. Видно, их послали разведать, насколько безопасны эти места и подходят ли для поселения.

«Вряд ли эти люди могут принести нам беду», — подумал Алученте.

Он вернулся к хижине и рассказал, что видел.

— Скорее всего, это скитальцы вроде нас.

— Если все так, как ты говоришь, — сказала Ептала, — значит, нам нечего их опасаться.

— Видно, это рой, оторвавшийся от Гиерасского улья, — задумчиво проговорил Басчейле. — Ищут место, чтобы где-то обосноваться…

— Поживем — увидим, — заключила Ептала и обратилась к детям — Мирица, займись-ка своим делом, встряхивай снопы. А ты, Алученте, пойди подтяни лодку поближе к хижине, спрячь ее хорошенько, чтоб не была видна…

День прошел, как и все другие, в работе и хлопотах близ хижины. Только показался он им немного длиннее прочих: все ждали появления в лощине неизвестных людей.

Ночью звук рога снова разливался где-то высоко и отзывался совсем рядом, ударяясь о скалы.

На другой день они увидели, что плоты пристают к противоположному берегу у поворота реки, вблизи обширного луга. Скотина была уже переправлена туда и паслась на траве.

Алученте отказался от мысли идти к пастухам. Образ девушки в белых одеждах стал постепенно бледнеть в его душе. Сейчас его занимали пришельцы.

Каждый день он пробирался на скалу, покрытую редким кустарником, откуда можно было все видеть, не будучи замеченным. Прокравшись, он ложился на каменную плиту, которую омывали дожди и вылизывали ветры, а росы и травы пропитывали лесными запахами…