Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора

XVII. В ОРЕХОВЕ

Кое-как просунувшись из-за серой хмары, солнце начинало было окидывать своим ясным взором и несколько оживлять поблекшую осеннюю степь. Но это длилось минуту. Атакованное темной стеною туч, оно снова пряталось в глубь неба, и хмара торжествовала.

Над землею, как и на земле, шла бесконечная, отчаянная борьба.

А ведь хватит нас дождем! Без того, кажется, не обойтись! Как ты думаешь, Иван?

Мой возница не унывает.

Какой бог вымочит, такой бог и высушит. Нам ли, военным, того бояться! Бывал я на Волге. Там говорят: не на бурлака дождь идет. Пустое.

Однако Иван, участник мировой войны, — потому он и причисляет себя к военным, — инстинктивно ухватился за кожан, который сполз с сиденья.

От Копаней до Орехова, — продолжал он, — считается 10 верст. Вот на тот перевал поднимемся, увидим город.

Дорога утомляла своим однообразием. Правда, в этих местах Северной Таврии, ближе к Екатеринославщине, уже не та ровная, плоская, как стол, степная гладь, которая расстилается между Азовским морем и рекой Молочной. Здесь поверхность несколько изборождена волнами земных складок. Но так же безлесно, серо, безжизненно, — теперь, в осеннюю пору.

Лето кончилось.

Иван, за время дороги из Большого Токмака, многое мне порассказал, но его слова я уже пережевал и снова был голоден. Не то, чтобы он красиво говорил, не то, чтобы его рассказы дышали юмором. Нет. Для меня были ценны некоторые его замечания; правда, замечания сытого деревенского мужика, но мужика молодого, хорошо грамотного и бывалого.

Видите, — тряхнул он головою, — столько едем- едем, отъехали верст 30 от Токмака, а встретили ли хоть одного конного или пешего? Не встретили, и нас никто не обогнал. А ведь это главная дорога к фронту. Бывало, в ту-то войну, едешь к штабу корпуса… господи ты, боже! Гудят автомобили, стрекочут мотоциклеты, тянутся повозки, целые роты движутся, эскадроны взвивают пыль.

Это, действительно, была ком-му-ни-ка-ци-онная (так кажется, — ох, насилу выговорил) линия… А тут что? Разве так в войну пускаться можно?

Где же люди у вас, где люди? У вас кого убили, замены нет. А у них солдат родит солдата. У вас войска нет, чтобы дезертиров выловить. А еще воевать сунулись.

Замечания Ивана правильны. И потому что они правильны, мне нечего возразить против такой крамолы.

Не только этот большой Иван, возница, даже маленький Ванька, сынишка моего приятеля, копанского крестьянина, у которого я ночевал в прошлую поездку в Орехов, понимал, что мы воюем на уру, — с голыми руками.

Ты, дяденька, белый или красный? — обратился тогда ко мне этот бутуз, прискакав из глубины двора на одной ноге.

Не видишь, что ли: погоны на плечах, значит белый.

Бедный ты, дяденька! Мне тебя жалко. Красных-то десять тысяч полков, а вас всего десять тысяч человек. Заберут они вас в плен, беспременно заберут.

Брысь ты, гадина, — цукнул отец голоштанного оратора. — И что это за дети пошли нынче… Кто их учит? Сущие большевики. Да вы на него не сердитесь, господин полковник, ваше высокоблагородие… Он еще семигодовалый, не в разуме.

Ни на возницу Ивана, ни на копанского Ваньку сердиться не приходилось. Они высказывали то, что и у нас, офицеров, часто проскальзывало в разговоре.

Но вот и городишко Орехов. Мертвящая рука гражданской войны наложила на него тяжелый отпечаток. Во многих домах окна с выбитыми стеклами и зияют, как вскрытые раны. Кое-где они уже забинтованы деревянными щитами. Поредело население. Часть еще зимой бежала с белыми в Крым и еще не успела вернуться, часть недавно ушла на север с красными. Железная дорога давно заброшена. Жуткое впечатление производит умерщвленный жизненный нерв края.

Скорее мимо разбитого вокзала, мимо дырявых домов, мимо чуждых нам подгородних жителей, которые боязливо перебегают от домика к домику, от сада к саду. Скорее в чистые комнаты гимназии, где помещается оперативная часть штаба, скорее в родную среду. Там шум и оживление. Звякают шпоры, поет полевой телеграф. Знаю, хорошо уже изучил, — при моем появлении щеки генштабистов сожмутся в веселую улыбку. — «А, часть судная — самая паскудная», — раздадутся голоса. — «Отделение оперативное — не менее противное», — отпарирую и я.

Обменяться такими любезностями на этот раз не пришлось. Ген. Абрамов и оперативная часть два дня тому назад выступили из Орехова на восток.

Там что-то не совсем спокойно… Сволочь эта, кажется, прет густыми массами, объяснил мне застрявший в Орехове хозяин собрания оперативной части подъесаул Д-ий или как его еще звали, просто Котик.

Это был столько же жуликоватый, сколько упитанный парень.

Отъелся на хлебной должности. Глуп, туп и не развит. Протеже ген. Говорова — начальника штаба. За всю гражданскую войну ни в одном бою не бывал, а уже носил четыре звездочки на погонах. Зато кормежку наладил идеально. Она не только ничего не стоила «операторам», но, как смеялись последние, «Котик скоро еще будет и нам приплачивать за то, что мы у него пьем и едим». Секрет был прост: Котик великолепно поставил сбор продуктов от благодарного населения и захват в пользу штаба «военной добычи».

Странно, — заметил как-то раз за обедом в кол. Гнаденсфельдт ген. Абрамов в моем присутствии, — у меня ложка с инициалами гостиницы «Дюльбер».

Это должно быть казаки взяли по ошибке, когда уезжали из Евпатории, ваше превосходительство, — смущенно ответил Котик, рассматривая ложку так, как будто в первый раз ее видел.

Но и эта с теми же инициалами… И вот эта.

Чем дальше шло продвижение, тем обширнее становился хозяйственный инвентарь Котика. Таврия была хоть и не так велика, зато обильна.

Порой случались с Котиком неприятности. Так один раз в Б. Токмаке милиция задержала двух его казаков с несколькими коровами неизвестного происхождения и чуть-чуть было не представила их в военно-судебную комиссию.

Где же, вы думаете, теперь комкор? — спросил я Котика.

Думаю, что не ближе Полог или Черниговки. Я сейчас туда выезжаю со своим обозом.

Через полчаса несколько нагруженных подвод, для приличия прикрытых брезентами, тарахтели по улицам городишки. Из-под брезентов выпячивались края бочонков, кое-где выкукивали флегматичные головы пернатых пассажиров. Внутри одного воза хрюкала свинья. На соседнем сидела, лузгая семечки, рябая девица. И всюду на телегах краснели казачьи лампасы. Здоровые, отъевшиеся казаки, чистенько одетые, тянули монотонную донскую песню:

Тучи к вечеру и на самом деле рассеялись.

Городишко Орехов — место недавних упорных боев курсантов с дроздами.

Как первые, краса и гордость Красной армии, так и вторые, крымская «карета скорой помощи», при подходе вечером к городу, одни с севера, другие с юга, бравировали своей отвагой и считали излишней разведку о движении и силах противника.

Одни, дети трудового народа, уверенные в своей непобедимости, грудью ломили вперед и грозили:

Другие, орудие в руках политических престидижитаторов, профессионалы гражданской войны, хорохорились не менее, распевая:

Слава об одних долетела до ушей других. Захотелось померяться силами. Единоборство произошло неожиданно, ночью, в самом городе, где обе силы, северная и южная, столкнулись. В результате — сотни загубленных молодых жизней, кровавая жертва для блага кого-то, кому выгодно разделение России на два стана.

На заборе городского сада, возле которого цвет двух воинств уничтожал друг друга, широковещательная афиша. Наделение крестьян землею, видите ли, происходит успешно; из Евпаторийского уезда к главнокомандующему являлась депутация и благодарила его за высокую милость, за земельный акт.

Кто сейчас захочет возиться с землей! Вдали еще пушки грохочут, а мы тут будем заниматься переделами. Быть может, завтра все полетит кверху тормашками. Стоит ли канителиться! — вспоминаю слова своего возницы Ивана.

Вспоминаю и о том, как в некоторых местах, даже не очень удаленных от Мелитополя, крестьяне с недоумением спрашивали меня, какой-такой новый закон о земле объявился. Умышленно или неумышленно, но титулованные чиновники графы Татищев и Гендриков не слишком торопились с проведением в жизнь этого закона.

А для нас-то, мужиков, нет ли тут чего-нибудь написано, такого хорошего? — раздается у меня за плечом неуверенный, хриплый голос.

Вот, дедушка, дают землю, у кого мало, нарезают.

Нет, не этого. Чего-нибудь на самом деле хорошего… Телеграммы какой?

Чего бы для вас надо хорошего?

Да насчет мира-то. Пора бы. Ведь уж повоевали. Крестьянам-то уж больно тяжело.

А нам разве легко? Вы хоть дома, а мы…

И что вам воевать, идти против своих? Образованные люди, а в толк не возьмете, что не хорошо. Утихомирились было зимой, ушли в Крым, ну, думаем и слава богу. Так нет же, опять пришли. Зачем?

Ты, дедушка, большевик, что ли?

Что ты, Христос с тобой, какой я большевик. Худо я понимаю эту большевизию. А только одно скажу, сердись, хоть нет: пусть уж лучше будут большевики, да одни. Так все как-нибудь образуется. А то на Росеи две власти, хуже того нет. Без вас у крестьянина, хоть и при большевиках, а все было, и кони, и коровы, и бараны. Теперь все перевелось. Когда еще снова наживем. Так-то, господин офицер, — спохватился вдруг дед и оглянулся во все стороны, нет ли где свидетеля его крамольных слов, — прости меня старого, все это я по мужичьей простоте, по глупости.

Знак недобрый: население уже утратило страх перед белой властью.

Сначала оно пассивно сопротивлялось, не давая новобранцев и отлынивая от повинностей. Теперь оно развязывало язык. Плохо. По всем признакам близится конец безумной авантюры, затеянной Врангелем. Что же ждет нас, больших и малых статистов гражданской войны?

Чтобы рассеять невеселые думы, попадаю в театр. Есть такой и в Орехове.

Сегодня праздник Покров.

Театр бедный, жалкий. Другого и трудно требовать в этом местечке. Он долго был заброшен. Теперь его восстановил комендант города полк. Греков, он же комендант нашего штаба, временно наводивший здесь порядок.

В стане белых создался тип профессионалов гражданской войны, незаменимых на фронте и опасных в тылу. Полк. Греков принадлежал к числу героев, опасных на фронте и незаменимых в тылу. Нелюбитель сражаться, он мог хорошо организовать обоз, довольствие, труппу или хор. Где надо, приврет; где надо, спровоцирует. Не дурак выпить, не враг и поухаживать. В общем тип профессионала-тыловика, вечного божиею милостию коменданта. Проходили годы, случались катастрофы, распылялись армии, сокращались штаты, издавались грозные приказы об отправке на фронт всей тыловой братии и о замене ее инвалидами и стариками. По все эти волны бушевали вокруг Грекова без всякого для него вреда. Он по-прежнему комендантствовал то тут, то здесь.

Чувствуя себя теперь, после ухода штаба, полновластным властелином Орехова, он важно восседал в театре на почетном месте рядом со здоровой, красивой хохлушкой. Уже начавший увядать, худой, невзрачный, он, однако, нежно прижимался к плечу своей соседки, чувственное лицо которой так и манило к себе каждого самца.

Знаете эту новую пассию нашего коменданта? — спросил меня в антракте хорунжий Т., подчиненный Грекова.

Покамест нет.

Это комиссарка. Она, как говорят, девица образованная, дошла до последнего класса гимназии. Когда зимой здесь были большевики, она сошлась с ихним комендантом. Пришла их очередь уходить, она осталась, не желая покидать родителей. Теперь крутит любовь с нашим комендантом.

Беспартийная, видно?

Наследственная комендантша. Кто у власти, тому и ее ласка. Мало ли таких.

А скажите, — вдруг он переменил тему, — что у вас в Токмаке говорят о рижских переговорах? Ой, плохо будет здесь, если там заключат мир.

В крымских газетах, сами знаете, что пишут. Война до победы…

Война до победы, грабеж до конца. Это так…

Тут он обернулся кругом, чтобы убедиться, не слышит ли кто из посторонних нашего разговора.

Это так, но и то надо знать: время идет к зиме. Красные, как мы знаем здесь от пленных, опять грозят нам: смотрите, лето ваше, зима наша; вы к нам на танках, мы к вам на санках. И в прокламациях ихних пишут: солдаты к нам, казаки по домам, офицеры по гробам.

В театре вместо успокоения я еще более развинтился.

Как вы думаете, успею я съездить в Севастополь за медикаментами? Хоть бросай практику… Насилу отстоял от реквизиции бор-машину. Но нет пломб.

С такой речью обратился ко мне после театра ореховский зубной врач, еврей по национальности, у которого комендант отвел мне квартиру. У него я останавливался и в прошлый раз, и он охотно беседовал со мной перед сном на политические темы. Тогда мне казалось, что он верит в нас, потому ли, что еще находился под свежим впечатлением разгрома дроздами курсантов и нашего продвижения к Синельникову, или боялся откровенничать в первой беседе с незнакомым белым офицером.

Теперь я слышал в его речи другие нотки.

А почему ж не успеть? Я вас не понимаю.

Боюсь я, что уеду в Севастополь, а Орехов займут красные. Как я тогда вернусь домой через фронт?

Что вы, что вы! С чего вы взяли, что мы скоро сдадим Орехов. Знаете, где наши… Далеко впереди от вашего города.

Он постукал пальцами о стол, причмокнул языком и самым убедительным голосом ответил:

Полноте, полковник! Я так считаю, что ваша песенка спета. Подите на базар, подите хоть к соборному протоиерею, подите к кому угодно и спросите, кто верит в то, что вы долго продержитесь. Нет у вас пороха, это ведь мы все видим. Крестьяне воевать не хотят и вы их даже принудить не можете. Выдохлись.

Все точно сговорились. Все одно и то же.

Хотя для меня, как и для многих мыслящих офицеров, с самого начала был ясен исход крымской авантюры и неизбежность новой катастрофы, но общий ход событий, т. е. продвижение вперед, кой-какие политические успехи вроде признания южно-русского государства de jure Францией, отодвинули на второй план страхи за будущее, приковав мысль к настоящему. К тому же стояло теплое лето, в молоканских селах летом жилось столь хорошо, что не хотелось и думать о роковом исходе и своей грядущей судьбе.

Теперь лето сменилось осенью.

И все предвещало наш близкий конец.