Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора

XX. «ХАП-ГРАБ-ДРАП-АРМИЯ»[37]

Как ни твердила осважная пресса о том, что мира между поляками и большевиками не будет, Рижский мир все-таки сделался таким фактом, что замалчивать его стало невозможно даже и в Крыму.

Теперь конец нам! — промелькнуло при этом известии в голове почти у всех сколько-нибудь мыслящих участников врангелевского набега.

Легкомысленные думали отсидеться в Крыму зимою, поверив газетным сведениям о неприступных укреплениях Перекопа.

Ведь уж, наверно, за лето сделаны достаточные запасы хлеба. Тесно в Крыму будет, слов нету, но как- нибудь перебьемся до весны.

Ну, а там что?

Там? Что-нибудь да будет. Весной наши дела всегда лучше. Эта надежда на «что-нибудь» была равносильна ожиданию чуда, которое только и могло спасти нас.

Легкомысленные фантазеры уже строили планы, как мы будем «отсиживаться» на неприступном полуострове и год, и два; летом делать набеги на Северную

Таврию для захвата хлеба и для похищения сабинянок, а на зиму опять залезать в свою нору.

Крымская пресса, по обычаю, утешала армию и общество тем, что это еще не конец; что у большевиков до того расстроен транспорт, что они не смогут подвезти достаточного числа войск для быстрых действий на нашем фронте; что французы, признавшие южнорусское правительство Врангеля de jure, не позволят большевикам окончательно разгромить крымскую армию и спасут ее, как спасли Польшу.

Тосклива была осенняя природа в степных деревнях. Тоскливо было в опустошенной душе. Тоскливо звучал врангелевский приказ, извещавший о заключении Рижского мира.

— «До сих пор мы вели войну в союзе с поляками, но они предпочли разговаривать с Советской властью вместо того, чтобы сражаться против нее. Однако с нами бог. Из далекой Сибири атаман Семенов прислал мне приветствие. Он пишет, что признает южно-русское правительство и подчиняется главнокомандующему Вооруженными силами Юга России, веря, что «русская» армия сокрушит большевизм. Такие упования на нас возлагают многие. Мы не одни. У нас есть союзник. Этот союзник весь русский народ».

Вместо того, чтобы заблаговременно увести войска за Перекоп, Врангель начал лишь суживать фронт. Вождь, видимо, не хотел навести панику быстрым отходом в Крым. Существовала и другая причина задержки в Таврии. Из этой последней еще не успели увезти на полуостров весь закупленный у крестьян хлеб.

Красные, невзирая на уверения крымской прессы, не заставили долго ждать своего напора.

12 октября мы уже стояли в Константиновке, возле самого Мелитополя, отодвинувшись назад чуть ли не на 70 верст. Жизнь в этом городе замерла. Летнее оживление как рукой сняло. Блестящий штаб 1-й армии, во главе с ген. Кутеповым, перекочевал в Чаплинку; здесь стоял штаб 2-й армии во главе со скромным ген. Абрамовым, который только что согласился занять эту должность после неоднократных просьб Врангеля.

Развешенные по улицам плакаты, конечно, извещали о том, что на Шипке все спокойно. А между тем бесчисленные обозы то и дело тянулись на юг вместе с журавлями. Общее отступление обозначалось все яснее и яснее. Отца Андроника и след простыл.

14 октября административная часть штаба получила распоряжение выступать в Крым. На официальном языке это обозначало, что штаб отправляют в район станции Сарабуз, около Симферополя, для более продуктивной работы, которая нарушается боевыми операциями. Только одна наша комендантская сотня, прибывшая из Орехова, получила новое задание — отправиться на подводах в Царедаровку, забрать там возможно больше хлеба и вывезти его в Мелитополь.

Ген. Тарарин так спешно двинул свое «дежурство», что забыл уведомить начальников частей корпусного управления, передвигавшихся вместе со штабом. Я был совершенно не в курсе дела и пил чай, когда увидел через окно движение штабного обоза. Очень велико было мое изумление, когда я узнал от своего помощника, что нас не только бросили, но даже на нашу долю нет подвод. Много мне стоило труда, чтобы выбраться из Константиновки и догнать обоз.

Уныло тащились сотни подвод по голой приазовской степи. Дул холодный ветер. В конце концов он обдал нас пушистым снегом. Эго было совсем не по сезону. Но зимняя стихия всегда выступала против нас совместно с большевиками. Недаром у красных в эпоху гражданской войны сложилась пословица «Зима наша, лето ваше».

Когда к вечеру мы кое-как дотащились до дер. Родионовки, вьюга намела целые сугробы. Ковыляя по заваленным улицам этой деревни, мы обгоняли громадные колонны пленных красноармейцев. Их тоже гнали зачем-то в Крым. Оборванные, а то и вовсе раздетые, в жалких опорках, а иные и вовсе босые, в лучшем же случае с обернутыми в тряпки ногами, они утопали в снегу, судорожно ежились и порою поднимали вой, как голодные псы.

В Родионовке стоял штаб донской запасной бригады. Начальник ее, ген. — лейт. Иванов, сообщил мне и ген. Тарарину, что на фронте большая неустойка, стряслась какая-то беда, но точно и сам он не знает, в чем дело; впрочем, собирается тоже отступать со всеми своими подчиненными частями.

На следующий день мы уже не отступали, а бежали, и бежали без памяти. Наши подводчики, почуяв, что дела белых плохи, бросали на произвол судьбы своих лошадей и свои подводы и скрывались куда попало. Им вовсе не хотелось забираться в Крым, которому предстояло выдерживать осаду. Офицеры и их вестовые правили сами. Для казаков, привычных к лошадям, эта работа пришлась даже по душе.

Сильно донимал холод.

Теплое обмундирование, конечно, было заготовлено и даже доставлено на фронт. Но интенданты не спешили с выдачей и берегли его для красных. У этих последних в нашем стане не было лучших союзников, чем в конец проворовавшаяся интендантская братия. Чтобы скрыть растраты имущества, она часто жгла казенное добро, едва только проносился слух о близости врага. Каждый налет, более или менее серьезное наступление красных, не говоря уже о катастрофе, им давали возможность хорошо погреть руки и замести следы своих грешков.

На станции Светлая Долина (кол. Лихтенталь, недалеко от Гальбштадта) остался целый поезд с обмундированием, предназначенным для Донского корпуса. Даже корпусной штаб не мог выклянчить для себя ни одной вещицы и теперь разделывался за интендантские привычки, перенося невероятный «дрожамент»[38]. Многие, чтобы согреться, соскакивали с подвод и бежали по дороге. Перчаток почти ни у кого не было.

А вот этим не холодно.

Кому?

Цыганам.

В стороне от дороги небольшой табор. Все по положению: изодранные шатры, котлы над костром с варевом, грязные меднолицые цыганки, с босыми, поджатыми под себя ногами, партии полуголых ребятишек.

А вы эвакуироваться не хотите?

Ну, и Каиново племя!

Эге! Эта чертовка гадает.

Ворожею, гревшуюся у костра, окружает толпа. Цыганка понимает, что беглецам время дорого. Поэтому гадает быстро. Ее лучистые глаза молнией переносятся с ладони клиента на лицо.

В агнэ нэ сгаришь, в водэ нэ утонэшь… Давай дэньги…

Ишь, стервоза, чего насказала! На тебе.

Гадалка берет все: и «колокольчики»[39], и «хамсу», и «лиловых негров»[40], - такие странные названия носили на обывательском языке южно-русские деньги в 1000, 500 и 250 рублей.

В Волконештах штаб едва расположился на отдых, как из Мелитополя было получено телеграфное распоряжение всем и всякому уходить как можно скорее в Крым. Случилось что-то чересчур серьезное. Я несколько начинал догадываться, судя по тому, что множество всяких обозов прибилось к Азовскому побережью и следовало вместе с нами. Опасность, видимо, двигалась с запада, со стороны злополучной красной болячки — Каховки.

Теперь уже бежало решительно все, что мы видели, что догоняли и что имело хоть какое-нибудь отношение к «Святой, Великой, Единой и Неделимой».

Большая деревня Ново-Григорьевка, верстах в 35 к северу от Геническа, в Северной Таврии, была последней, давшей нам приют на несколько часов, чтобы хоть чуточку обогреться.

Почему так спешим в Крым? Ведь сзади нас еще целая армия? — задавали многие во время этого «драпа» вопрос, находясь в полном недоумении.

В Ново-Григорьевке они получили определенный ответ.

Случилось то, что и следовало ожидать: в сердце «русской» армии через каховские мосты врезался сам Буденный и стремился отрезать ее от Крыма.

Наш единственный путь в Крым — по Арабатской стрелке. Надо спешить в Геническ, — пронеслось по учреждениям.

Медлить не приходилось. Часов в 8 вечера бесконечные ленты обозов, донских и добровольческих, потянулись из Ново-Григорьевки на юг.

А вдруг и Геническ уже занят? — мелькнуло в головах.

Ст-о-ой! — несется от подводы к подводе.

Генералы собираются на совет среди поля. Никто

толком не понимает обстановки и все сожалеют, что это громадный, но бессильный обоз, а не войско, с которым можно было бы ударить на врага.

С юга по дороге мчится телега.

Куда? Куда? Остановитесь.

Из кузова на землю вылезают пристав и стражник. Они в смертном ужасе. Даже говорить не могут.

Что? в чем дело?

Ге… ни… ческ и Ново-Але… е… ксеевка заняты красными! Мани-Факел-Ферес! Вся армия Врангеля отрезана от Крыма.

Когда это случилось?

Несколько часов тому назад. Однако с севера подошли наши бронепоезда. Из-за Сивашей наши тоже обстреливают Ново-Алексеевку.

Отчаяние родит мужество.

На юг! Другого исхода нет. Так постановили генералы.

Впереди обоза отправили авангард, человек сто разного сброда из запасных частей. На эту охрану никто не надеялся. Не надеялись вообще ни на что. Ломили в Крым по инерции.

Нас окутывает черная мгла. Изморозь пронизывает все члены тела. Двое суток беспардонного бегства уже дают себя знать. Перед лицом явная опасность. Но от холода, голода, от сознания роковой катастрофы тупеют чувства и родится деревянное безразличие ко всему.

Бешено понеслись обозы.

Куда?

Навстречу смерти.

Вот, в туманной мгле то и дело сверкает ее коса рвутся шрапнели. Выстрелов в сыром воздухе не слышно. Но эти зловещие поднебесные светляки ясно свидетельствуют, что там, куда мы катимся лавиной, происходит бой.

Ах, скорее бы всему конец. Хоть бы и смерть.

В дер. Ушкуи, в 4 верстах от Ново-Алексеевки и в 12 от Геническа, грандиозные, но жалкие обозы остановились. Время приближалось к трем. Здесь всюду царила зловещая тишина. Мороз сковал все, всех загнал греться, впрочем, кроме тех, кто стоял на дороге, как мы.

Натаскав из скирд соломы, казаки развели бесчисленные костры. Последние спасли нас не только от холода, но, как потом оказалось, от верной гибели.

Начало рассветать. Нужно было что-нибудь делать. С минуты на минуту на нас могла обрушиться красная конница, которая стояла так близко от нас.

Вдруг неожиданный клич:

Назад, в Ново-Григорьевку! Туда сейчас должны подойти части Гуселыцикова.

Тысячи всяких экипажей опять мчатся по скованной морозом дороге.

Поднялось уже солнышко и порадовало злосчастных спасателей отечества ярким, но прохладным днем. Снега в здешних местах почти нет.

С севера движется настоящее войско.

Спасены!

Тыловая сволочь!

Военные туристы!

Остановитесь! Дайте полюбоваться на вас. Ведь видим впервые.

В плети бы их.

Так приветствуют нас наши спасители, казаки и офицеры 7-го Донского полка.

Спокойно идут группами по дороге и по замерзшей пахоте настоящие воины, твердо держа в руках винтовки. Громыхают многочисленные тачанки с пулеметами. Начальство большей частью верхом. Немало народа и на подводах. У полка тоже внешний вид бродячего табора. Но этот табор организован, как боевая часть.

Мы поворачиваем на юг. За спиной полка не страшно.

Опять Ушкуи. Остановка.

Полк развертывается. Обозначаются цепи. На наших глазах завязывается бой. Понемногу начинают грохотать орудия. Временами трещат стальные стрекозы- пулеметы. Полк окружает чернеющую вдали Ново- Алексеевку, ту самую, где в конце мая нас самих атаковала красная конница Блинова.

Когда стало известно, что Геническ свободен от неприятеля, обозы бешено понеслись в этот город, подгоняемые шумом битвы. Нет уже линии экипажей. Есть сплошная движущаяся по полю куча. Чемоданы, мешки, сундуки летят на землю. Некогда поднимать. Вот валяется «дежурный» гроб. Его уронила лазаретная линейка. В этот час смертного страха никого, разве кроме исключительно цельных натур, не интересует ни свое, ни чужое, ни казенное добро.

Красная конница, заняв Геническ, продержалась в нем всего несколько часов. Даже не уничтожила деревянного моста через Сиваш, дорогу на Арабатскую стрелку. Ее напугали наши ночные костры у дер. Ушкуи. Красные командиры, судя по числу костров, решили, что это подошли с севера громадные силы, быть может, целая дивизия. Разведка в ночной темноте ничего не могла дать. Притом сами красные страшно перезябли и измучились не меньше нашего. Боязнь погибнуть в углу между Сивашами и морем побудила их отойти обратно к Ново-Алексеевке, возле которой наш 7-й полк вступил с ними в бой.

В Крым открылась дорога. По крайней мере — для обозов.

Арабатскую стрелку, этот странный каприз природы, точно само провидение создало для того, чтобы грандиозный тыл крымской армии мог спастись от захвата в плен. Узенькая полоска земли, где в одну, где в две, где и в пять верст шириною, тянется на протяжении 110 верст по Азовскому морю с севера на юг, от г. Геническа в Сев. Таврии до сел. Арабат в Крыму.

Почти двое суток шла беспрерывная переправа обозов в Геническе через полузамерзший Сиваш.

В районе же Ново-Алексеевки шли упорные бои. Это Донской корпус пробивал себе путь на Чонгарский полуостров.

Под неистовый грохот орудий Канэ на бронепоездах тыловое Панургово стадо прощалось с Северной Таврией, которую так безжалостно оно опустошило за время своей непрошенной пятимесячной гостьбы.

В Геническе, где образовался затор обозов, стоял дым коромыслом. Около моста подводы, спускаясь с горы, давили одна другую. А в городе шли погромы. Скучая от безделья и мучась от холода в ожидании движения к переправе, любители погромного спорта приступили к работе и в первую очередь растащили мануфактуру из казенных складов. Она предназначалась для расплаты с крестьянами за муку. Этой последней в городе были навалены целые горы. Но мы голодали, так как нигде не могли достать ни одной корки. Дошла очередь до винного склада. Грабеж этого учреждения прекратила откуда-то взявшаяся корниловская рота, которая приставила к складу крепкий караул и объявила вино своей собственностью.

Мой Маркуша то и дело отлучался от подводы.

Как тебе не стыдно! Снеси назад! — набросился я на него, когда он притащил две «штуки» ситца и даже похвастался мне своей добычей.

Ну, вот еще! — преспокойно ответил он, тщательно засовывая ситец в свой холщовый мешок. — Сколько времени воюю, воюю, а даже рубашки казенной не получил. Что есть на мне, все ваше. Надо же хоть раз от казны что-нибудь взять.

Маркуша был прав, считая себя кредитором казны. Все его обмундирование, когда он впервые прибыл ко мне из комендантской сотни, составляли одни только рваные штаны. Ни ботинок на ногах, ни шапки на голове. Все, что имел ранее, он проел еще в госпитале, страдая от недостатка пищи после тифа. Я долго был в недоумении, не зная, что мне делать с совершенно голым вестовым, тем более, что и сам имел самый ничтожный запас одежды. За весь крымский период войны на Маркушину долю от казны не перепало и пары чулок. Больших трудов стоило мне одеть своего стареющего слугу, который платил мне за это отеческой заботливостью Он, быть может, начал бы и уважать меня, если бы не мои, по его мнению, крайне извращенные понятия о праве собственности. На его взгляд, чужое добро надо уважать лишь до тех пор, пока оно не требуется себе самому, а не всегда и при всех обстоятельствах. Этот мой серьезный недостаток старик всецело объяснял моим низким, т. е. не казачьим, происхождением и принадлежностью к такой зловредной корпорации, как судейская.

Арабатская стрелка, этот крошечный поясок земли среди Азовского моря, не везде безжизненна. Помимо разбросанных там-сям рыбачьих хижин, есть несколько селений. Наша орда их разграбила окончательно.

Первой жертвою этого страшного потока сделалась деревня Геническая Горка, в 10 верстах от города. Я добрался до нее утром 17 октября. Во дворах — подводы, костры, измученные люди. На месте заборов и сарайчиков одни следы.

Подъезжаю к крайней хате. Подле погреба, понурив голову, но не смея пикнуть, ежится на морозе баба. Сейчас только два казака вырвали у погреба дверь и утащили к костру.

Чисто?

Все, все забрали… Поросеночка берегла к празднику. И того в мешок к себе бросили. «Зачем, говорят, оставлять свинину жидам… Они ее все равно есть не будут, а мы за милую душу».

Зайти в хату нет силы: все полным полно. То же и в сенях, дверь в которые извнутри открыта нараспашку. Жарко, кисло. Тут в сенях сплошное свалочное место. Мучительно хочется спать. Завидую тем, кто валяется на полу, один на другом. Для меня и на полу нет пристанища.

Тискайтесь, господин полковник. Тут подле меня как-нибудь примоститесь! — слышу знакомый голос.

Это один из офицеров оперативной части нашего штаба, есаул Якушов. Он — сам четвертый, лежит на столе.

Тискаюсь через сени. Наступаю, кому на ногу, кому на бок. Вдогонку несется неистовая брань. Но заветный Рубикон — порог — перейден.

В квартире тоже «чисто». Раскрытые настежь шкафы блистают пустотой. Ни чашки, ни ложки.

Как вся эта беда случилась? Как произошло?

Напор Буденного, понятно. Кто успел — отступил за Перекоп, как дроздовцы; не успел — или в плену или прижат к Азовскому морю.

Где наш корпус?

Он был еще севернее Мелитополя, когда красные повели наступление. Получилась страшная каша. Наши двинулись на юго-запад бить Буденного, части Буденного — на север бить нас. В одну и ту же деревню одновременно приходили ихние и наши разъезды. Красные войска пока-что малочисленны. Притом они растянулись от Днепра до Азовского моря. Наши пробьются, если уже не пробились в Крым.

Дальше ничего не понимаю, что говорит есаул. Сон закрывает мои веки.

Следующий день, и снова путь. Опять пригрело солнце. Даже потеплело. Можно расстегнуть пальто.

Самый большой поселок на середине стрелки — Чекрак. Его тоже облепила саранча.

Нет ли где свободной хаты? — обращаюсь к есаулу Лазареву, адъютанту инспектора тыла.

Хаты? Скажите спасибо, если удастся завести куда-нибудь во двор лошадей. Но чорт с ним, с жильем. Есть беда хуже: лопать нечего. Если бы грабили с толком, еще ничего бы. А то посудите: вот я сейчас ходил, отнимал баранову партии каких-то кубанцев. Их всего две подводы, а они перерезали целое стадо. Инспектор тыла приказал хозяина возместить деньгами, а у кубанцев отобрать лишнее для других учреждений.

У ворот маленькой, плохенькой хатки красные лампасы.

Донцы?

Донцы… Пожалуйте к нам.

Тут какая часть?

Разве не узнаете? Информационное отделение.

Фу, слава богу.

Начальник нашего Освага симпатичный полковник М-в. В предыдущие дни я часто ехал рядом с ним и достаточно сблизился.

В хате — обед. Человек 15 казаков и офицеров, кое- как разместившись на грязном полу вокруг большого чугунного котла, приканчивают вареного поросенка.

Купили?

Боженька дал. Он у нас добрый. Вчера послал барашка, сегодня поросеночка. Не забудет и на завтра. Не угодно ли? Не кочевряжьтесь. Закон соблюдать будете, умрете с голоду. Все равно добром нигде ничего не купите. Кому теперь нужны наши деньги.

Делаюсь оппортунистом. Ем горячее впервые за пять дней.

Насупротив драка! — докладывает сторож, который стерег во дворе лошадей и теперь пришел за своей порцией. — Вестовые какой-то комиссии пришли во двор, где стоят артиллеристы. Этим обидно стало. «Тут, говорят, наш район для воровства, не ваш. Мы к вам не ходим партизанить. Надо же совесть знать. Ведь не большевики мы». Пошумели, а теперь уже взялись за колья.

Чего нейдет Михаил лопать?

Он что-то дюже интересуется скандалом. Приступили к чаепитию.

Вдруг дверь из сеней распахнулась и в хату бомбой влетел денщик полковника Михаил, таща за клюв гуся. Пернатый пленник, как ни силился, не мог издать ни одного звука. Через полминуты его голова уже валялась на полу, а туловище судорожно билось между ногами белобрысого Михаила.

Казачонок доволен, точно одержал трудную победу над неприятелем.

Смотрю это я на них, — рассказывает он несколько пискливым голосом, — как они скандалят. А гуси, из-за которых спор, вышли на улицу. Один чтой-то облюбовал нашу сторону, на меня заглядывается. Дюже я ему понравился. Ну, чего, думаю, ему тут ходить? Да и нам на ужин что-нибудь надо. Подманил к воротам хлебом. Он, сердечный, и носик протянул. Тут-то я и сгреб его- вый клюв, чтобы много не разговаривал, не шумел.

Этот Михаил, как я убедился впоследствии, был, действительно, мастером своего дела. Едва подводы подходили к человеческому жилью, как он нюхом чуял, где запрятан поросенок или овца. Лошадей еще не успевали распрячь, как он уже тащил к подводе добычу.

Во время движения по стрелке грабеж получил право гражданства. Не было никакой власти и силы, чтобы сдержать эту буйную орду. Да и сдерживать было немыслимо, так как грабить заставлял голод, этот царь беспощадный. Население не смело и пикнуть. Оно как-то стушевалось, забилось в углы, затерлось среди пришлого многолюдия.

Нашу комендантскую сотню, во главе с комендантом штаба полк. Грековым, мы считали погибшей. Но она приплыла сюда, в Чекрак, на рыбацких судах с Бирючьего острова, куда забралась, спасаясь от красных.

Думали конец, когда узнали, что отрезаны от Крыма. Пошли по косе между морем и Молочным озером. Затем на простых лодках перебрались на Бирючий остров. Далее нет пути. Трясла лихорадка. Нет же! Спаслись от позорной сдачи. Из Геническа приплыли рыбаки. Мы у них захватили парусник.

А где дьякон Преполовенский?

Остался… К своим перешел.

В каком месте?

— В Кирилловке. Не захотел дальше итти с нами. Залез на печь. «Не пойду, говорит, в Крым: у вас нет правды». Дали ему подзатыльника. Всурьез не захотели возиться. А он нам вдогонку по-своему, по-поповскому: «Живущий на небеси, говорит, посмеется вам». Непутевый был! Разве жалко такого.

Эта бедственная экспедиция за хлебом не прошла без пользы для полк. Грекова и его подчиненных. В Царедаровке ему некогда было забирать хлеб, но он успел отбить у крестьян мануфактуру, которую те расхищали из казенного склада. Хоть и с большим трудом, но ее удалось привезти в Чекрак. После этого комендантские подводы распухли больше прежнего.

Наконец, настал радостный для населения Чекрака день, в который голодная саранча потянулась к югу.

Я зашел к «информаторам». Они все были в сборе и стояли подле подвод. Михаил тщательно укладывал в телегу какой-то странный предмет, который то тут, то там выпячивал верх брезента.

Мимо уже проходил обоз «дежурства».

— С богом! — скомандовал М-ов.

Подводы стали медленно вытягиваться из ворот на улицу.

Казаки, под управлением помощника М-ва чиновника Наумова, затянули на прощанье свой «национальный» гимн, такое же романтическое произведение, как и сами казачьи государственные образования:

Уныло, как погребальный звон, неслись звуки этой песни здесь, среди моря, из уст голодного, бродячего люда, который отправлялся в неведомую даль разделываться за мечты казачьих политиков и честолюбие своих атаманов. Не торжественный гимн пели в этот час донцы, а читали свой приговор, в котором указывалась их вольная или невольная вина, обрекшая их на мучительное скитальчество.

Глядя на бесконечные ленты обозов, просто не верилось, что все эти перевозочные средства собраны только в одной Таврической губернии. И тут же приходил на мысль другой вопрос: а что же осталось у населения и во что обошлась таврическому крестьянству затея Врангеля?

В самых лучших экипажах ехали, разумеется, женщины, жены или содержанки офицеров, в сопровождении «набивших ряжку»[41] денщиков. Велик женский полк, и нет ему конца.

То и дело чернеют лакированные немецкие кареты, удобные для зимы или непогоды ящики. Приказ главнокомандующего вовсе воспрещал их реквизировать. Врангель здесь, на стрелке, мог проверить, как исполняли этот приказ его подчиненные.

Вон пара одров еле-еле тащат по песчаному грунту такой необходимый для войны предмет, как бочка с награбленным в Геническе вином. А вон уже совершенно фантастическая картина: отбитый у красных верблюд запряжен в… аэроплан.

— Смотрите, господин полковник, — ухмыляется старый, но зоркий Маркуша, указывая на черную карету, — нежная дамская лапка чего-то машет вам в окошечко.

Да, что-то видно. Вроде как шерстяная перчатка.

Экипаж равняется с нами. Из раскрытого окошечка высовывается медвежья пасть.

Это тот самый, что в Пологах в плен взяли. Везут, а зачем, никто не знает. У нас с вами телега без кузова, а для зверя крытая карета.

Обозы, обозы, обозы…

Большие штабы, большие обозы, маленькие таланты — большие поражения, — вспоминаются слова известного полководца XVIII века Морица Саксонского.

Кто-то вычислил, что по самому скромному подсчету через стрелку прошло около 10000 всяких экипажей. Возчики давно уже все сбежали. Ни солдаты, ни офицеры не имели основания беречь то, что побросали хозяева. Крестьянское достояние гибло. Мы нещадно уничтожали его. Стрелку, с ее мучительным для лошадей песчаным грунтом, можно было смело назвать конской могилой. Я как-то раз на протяжении только одной версты насчитал 50 лошадиных трупов.

Восстановление разрушенных большевиками хозяйств с помощью армии бездомных бродяг… Гражданская война во имя народного блага без участия народа… Спрашивается, какой же только обитатель преисподней мог натолкнуть на эту мысль барона Врангеля?