Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора

XIX. НАЧАЛО КОНЦА

Я и горсть моих случайных подчиненных оказались в самом диком положении. Каждый из нас понимал, что движение на север скорее приближало к неприятелю, чем отдаляло от него. Но и возвращение в Токмак группой в 10–12 человек тоже составляло не малый риск.

Не ходил ли генерал Чернов на телеграф? — мелькнуло у меня в голове. — Не снесся ли он с командиром корпуса и не получил ли от него какой-нибудь директивы?

Быть может и так! — согласился мой товарищ по несчастию, марковский поручик. — Тогда что же, — в Орехов!

На площади стояла мажара, запряженная парой добрых лошадей. Один Аллах знал, кто ее хозяин. Солдаты не замедлили завладеть ею.

За Сладкой Балкой мы обогнали громадную толпу военнопленных. Грязные, жалкие, босые, оборванные, как всегда. Их охрана, перепугавшись красных налетчиков, убежала вслед за Черновым.

Куда вы-то?

Не знаем… Нас все бросили… Вдогонку за своим начальством. Не отставать же.

Вот если бы это были сознательные враги, что они могли бы сейчас наделать у нас в тылу! — заметил мар- ковец.

Да! Их целая армия. Вятские, товарищи?

Вологочкие… Дядинька, нет ли покурить?

Тут тебе господин полковник, а не дядинька, — грубо оттолкнул Маркуша попрошайку от нашего Ноева ковчега.

Верстах в трех от Орехова мы заметили по гребням крошечных возвышенностей рассыпанные цепи. Это гарнизон г. Орехова, наша комендантская сотня, сторожил неприятеля. Полковник Греков, стоя на кургане возле пулемета, рассматривал в бинокль окрестности.

Где генерал Чернов?

Без памяти промчался в Орехов.

Куда же эта тыловая армия движется дальше?

Я посоветовал направиться на восток, под защиту строевых частей.

А где красная конница? Есть сведения?

Она где-то вертится между Куркулаком и Ореховым. А может быть, еще сидят в Куркулаке, пока день. Ночью куда-нибудь выступят. Я получил телеграмму окольным путем из Мелитополя, что в Токмаке их нет и что надо быть наготове, так как захотят где нибудь прорваться к своим.

Что они в Токмаке натворили?

Не знаю. Сообщение непосредственно с Токмаком прервано. Орехов превратился в громадный базар. Многие, оказывается, выехали прямо сюда, не останавливаясь в Сладкой Балке. Страх гнал людей на север, по направлению фронта. Здесь, в Орехове, под защитой комендантской сотни с несколькими пулеметами, тыловой сброд чувствовал себя уже легче. Раздавался невероятный галдеж, местами даже хохот и шла вовсю реквизиция лошадей в предместьях.

После полудня этот гигантский цыганский табор выступил на восток, направляясь в Пологи.

Здесь, на границе Таврической и Екатеринославской губерний, очень рельефно вырисовывалась работа «Батьки». Кстати, не так далеко отсюда лежало и Гуляй-Поле, его родина и главный притон его неуловимой армии. Куда ни взглянешь по сторонам дороги, то торчат трубы разрушенных экономик, то чернеют развалины крестьянских хуторов, то среди деревень зияют громадные плеши — выжженные кварталы. «Идейный» противник Советской власти, как его сначала расценивали врангелевские газеты, хорошо поработал для «спасения» России!

В Пологи мы прибыли 3 октября поздно вечером.

Красная конница, как потом выяснилось, шла лощинами параллельно нам. Аэропланы, с наступлением темноты, потеряли ее из виду близ Орехова, откуда она повернула, как и мы, на Пологи. Возле этого громадного селения она отдыхала несколько часов. Но о близости противника никто не знал в Пологах. Иначе, едва ли рискнул бы так грозно поглядывать и покрикивать полк. Астахов, уже раздобывший себе где-то и штаны, и верхнюю рубаху.

Живо! Воды, умыться! — командовал он хозяину своей хаты, соседней с тою, в которой я остановился.

Нема воды.

Как нема? Вон колодец.

Та хозяин не позволяет брать.

Какой хозяин?

Та я-то.

Ах ты, распросукин сын! Тебя, видно, мало большевики учили!..

Через несколько минут выученный белым полковником хохол, потирая одной рукой спину, другой поливает воду из ковша на ладони грозного члена военносудебной комиссии.

На утро мы двинулись на юг, узнав, что командир корпуса, с оперативной частью штаба, находится в селе Черниговке. Отъехав верст 15, в Семеновке сделали привал.

Маркуша знает свои обязанности. Через четверть часа возвращается с молоком.

Надо бы у кого-нибудь попросить ложку.

Ложка есть. Купил?

«Купил за три огляда».

Как так? Что это значит?

Так меня покойный батька учил: руки-ноги есть, украсть можешь; только три раза оглянись, не гонятся ли. Хозяйка резать хлеб в кладовую, а я ложку в карман. Много их валялось на столе… Не золото.

Да ведь это безобразие… преступление.

Нам ложка-то нужна ведь? Ложка на походе то же, что винтовка в бою.

Тыловой сброд начал пошаливать, «партизанить». Иные по необходимости, другие из любви к искусству.

В Черниговке, громаднейшем селении, которое тянется чуть не на 12 верст вдоль дороги, ген. Абрамов встретил бродяг не особенно дружелюбно.

Ваше дело не рыскать по деревням, а сидеть и писать бумаги, — распушил он «дежурство» (административную часть штаба), во главе которого теперь стоял его родной брат — полковник П. Ф. Абрамов.

Командир корпуса, педант и формалист, чисто официально относился и к брату, начальнику хозяйственного отделения штаба. Дежурный генерал Тарарин остался в Токмаке и только здесь, в Черниговке, мы узнали, что он уцелел во время налета, пролежав со страху всю ночь где-то на дне оврага.

Я доложил ген. Абрамову, кого надо считать истинным виновником того, что мы из Сладкой Балки не вернулись в Токмак.

— И зря не вернулись, — заметил он. — Там сейчас полное спокойствие. Конечно, убитых много, но неприятель хозяйничал там лишь несколько часов. Никакого восстания махновцев не случилось.

На следующий день к вечеру, не без некоторого стыда, возвратились мы в Токмак, в свои квартиры.

«Тогда считать мы стали раны, товарищей считать».

Налет красных наглядно показал дряблость нашего тыла, неспособного к организации даже для самозащиты.

Красная конная дивизия еще 1 октября забралась в наше расположение со стороны Бердянска и стала двигаться по ночам на северо-запад. Трудно сказать, была ли у летучего неприятеля какая-нибудь определенная задача или ему просто хотелось попугать белые тылы.

О движении врага хорошо знали в Мелитополе, в штабе 1-й армии, которой командовал ген. Кутепов. К этому времени Врангель разделил свое войско на две армии, из которых одна вела операции на севере и востоке, вторая охраняла первую со стороны противника, засевшего у Каховки.

Однако в штабе Кутепова могли только гадать о том, куда направятся красные с вечера 2 октября, на Мелитополь ли, чтобы произвести здесь разгром тыловых учреждений, или обрушатся на Гальбштадт и Токмак. Ген. Топилин, инспектор тыла донского корпуса, он же начальник гарнизона в Токмаке, вечером 2 октября получил из штаба армии предписание — быть наготове и дать отпор неприятелю, в случае появления его у Б. Токмака. Страдая слабостью зрения, генерал не захотел долго возиться с большой телеграммой, — на шести страницах, — при искусственном свете, отложил эту работу до утра и предался своему любимому спорту — игре в преферанс.

В Токмаке, помимо небольшой марковской саперной полуроты, стояла целая казачья часть — 3-й Донской запасный полк, с 18 пулеметами, под командой генерала Герасимова, того самого, который высек немца в Ак-Мойнаки. Помимо этого, множество боеспособного элемента переполняло сотни разных учреждений. Еще в июле всем нам были розданы австрийские винтовки, предписано было научиться действовать ими, всегда держаться начеку, составить план на случай тревоги и т. д. Увы! Безволие и преступная небрежность проявились и в этом деле, где речь шла уже о шкурном интересе.

Мы воевали, окруженные тысячью красных и зеленых Вандей, а генералитет, невзирая на самые свирепые приказы Врангеля, палец о палец не стукал для того, чтобы обратить армию тыловиков в такой организм, который мог бы самообороняться хотя бы от махновцев или от неприятельских налетчиков.

Все спали. Одних усыпляли самогон и флирт, других — винт и преферанс, третьих — упоение своим превосходительным величием.

Результаты этого сна были налицо. Налет красных, двое суток безнаказанно разорявших наши тылы, произвел у нас не только страшный переполох, но и большую разруху.

«Корпоп», конечно, в это время «ревизовал» госпитальные церкви в Евпатории. Зато Донской атаман прибыл в Токмак утром 2 октября и вечером невольно испытал прелести фронтовой жизни. Он привез знамя

Зюнгарскому калмыцкому полку. Это знамя уже дважды давало ему повод развлечься от севастопольской скуки поездкой на фронт, куда Врангель командировал его чаще всего в качестве провозвестника своей воли.

Зная собственную непопулярность среди боевого элемента, атаман для задабривания казаков всегда привозил им какие-нибудь подарки. То раздавал сотни две- три английских брюк с нашитыми казачьими лампасами, то столько же комплектов американского белья. Иногда он выступал с речами, которые обычно производили впечатление как раз обратное тому, которого он добивался.

Нечего нам зарываться вперед! — говорил он однажды во исполнение директивы Врангеля, который, учтя слабость своих сил, увидел невозможность двигаться дальше и хотел исподволь внедрить казакам ту мысль, что тише едешь — дальше будешь, что покамест с нас достаточно завоевания Северной Таврии.

Быстрое продвижение вперед, — продолжал атаман, — не принесет нам пользы. Помните, мы стремительно дошли до Орла, а затем откатились до Черного моря. И теперь, если заберемся далеко, откатимся еще дальше.

У казаков, рвавшихся вперед, на Тихий Дон, после этих слов настроение заметно упало.

Ген. Абрамов, в целях поднятия духа своего корпуса, просил Богаевского или реже приезжать на фронт, или привозить с собой только обмундирование, но отнюдь не свои речи.

Теперь атаман нашел новую забаву в виде калмыцкого знамени и оперировал с ним, забыв и штаны с лампасами, и ораторство. Первый раз, когда он привез это желтое полотнище на фронт, сопровождавшие его калмыцкие жрецы-гилюны не разрешили произвести церемонию вручения знамени в силу каких-то причин сакраментального характера. Атаману пришлось считаться с религиозным суеверием, и он уехал назад. Другой раз помешали большевики, начавшие наступление. Теперь в Токмаке эти нечестивцы забрали в плен и самое злополучную святыню вместе с атаманскими вещами.

Не менее злополучный атаман, почуяв опасность, помчался с вокзала в село на автомобиле, но в темноте его машина наскочила на придорожный столб возле моста через реку Молочную. Атаман отделался испугом и легкими ушибами, а его спутника, калмыцкого генерала Бузина, выбросило на дорогу и при завороте свернувшегося автомобиля отрезало ему ноги крылом. Несчастный дожил до утра и еще находился в сознании, когда токмакские хулиганы стали снимать с него окровавленный китель.

— Дайте сначала умереть, потом грабьте! — были последние слова калмыцкого генерала.

Богаевский после катастрофы с автомобилем в смертном ужасе бросился под сень прибрежных ветл и, ежеминутно срываясь в воду, поплелся вдоль берега в Гальбштадт, куда добрался в самом жалком виде. Здесь его приютили летчики.

Ген. Топилин, начальник гарнизона, был взят в плен красными на церковной площади, где он стоял на испорченном броневике в единственном числе, так как все его подчиненные, не исключая и коменданта города, «драпанули». Красные долго возили его за собой на тачанке и хотели отправить в Москву в виде трофея. Но когда они пробивались, к северо-востоку от Полог, в свою сторону, на них до того энергично насели наши части, что они сами едва ускакали, побросав тачанки с военной добычей и порубив пленных офицеров. Несчастного инспектора тыла похоронили в Токмаке, примерно через неделю после налета, вместе с несколькими десятками других жертв его преступного легкомыслия.

Почти все, кто, убегая из Токмака к северу, взял неправильное направление, т. е. не на Сладкую Балку, а на Куркулак, погибли, зарубленные красными.

Очень много толков и догадок вызвала смерть одной старой сестры милосердия Стригалевой, организаторши питательного пункта в Токмаке. Ее нашли на дороге перерубленной пополам. Ходила молва, что в ее смерти повинны не столько красные, сколько ее подчиненные, с которыми она обращалась сурово и которые будто бы ждали случая разделаться с нею.

Решительно ничем не пострадали те, кто никуда не убегал, а сидел в квартире или забился в скирды соломы.

Красные хозяйничали в Токмаке не более 4 часов. Их посещение сказалось только в некоторых районах громадного села, чуть ли не с 30 тысячами населения. Они не успели даже как следует пограбить офицерских квартир.

Население Б. Токмака наши власти считали крайне ненадежным. Здесь уже много крестьянской бедноты. Здешняя молодежь сильно увлекалась батькой Махно. Однако во время налета в отношении нас была проявлена полная лояльность.

— Ай, боже ж ты мой! — рассыпалась моя хозяйка- хохлушка, когда я вернулся. — И где же вы, мы думаем… Живы ли, здоровы ли? Ваше добро (две-три смены белья, ботинки да запасные брюки) мы все припрятали в солому вместе с делами. Вон и деньги на столе вы позабыли… Считайте, 30 карбованцев… Верно?

Вся бедная, почти нищая семья (мне комендатура всегда отводила наихудшие помещения) ликовала моему возвращению, точно я им был сват или брат. Даже славненькая, миниатюрная Маруся, с нежным, как у интеллигентной женщины, личиком, ранее не высказывавшая ко мне никакой симпатии, — так как белые в прошлом году расстреляли ее жениха, — задержалась у меня после ухода родителей и долго расспрашивала меня о моих странствованиях за эти трое суток.

После разразившегося несчастия местные крестьяне стали к нам более внимательны. Но это не было результатом сочувствия к нашему делу, а проявлением свойственной русскому народу жалости к «несчастненькому».

Кто-то пустил погромный слух, будто токмакские евреи указывали красным квартиры офицеров. Я хоть и не верил этому слуху, но в связи с ним поинтересовался участью своего товарища, военного прокурора корпусного суда нашего корпуса генерала А. В. Попова. Этот последний в день нападения приехал ко мне из глубокого тыла, ужинал у меня и я сам отвез его на место ночлега к одному еврею возле самой синагоги.

Генерал у вас?

Нету.

Куда ж он делся?

Уф, знаете, господин полковник, и сколько мне крови стоило спасти его… Как началась стрельба, они и говорят: Исай Исаевич, спасите. Идемте, говорю, ваше превосходительство, я уже знаю, где и как вас спасти, пойдемте в кусточки на берегу Молочной. Так-таки по кусточкам я и вывел его на окраину. «Ой, говорят, Исай Исаич, ну и спасибо… теперь я сам доберусь до Гальбштадта». Поклон вам велели передать. Уф, и страшно стало, когда я один пошел домой. Пули так и свистят…

Этот «выданный» большевикам генерал еще и доныне благополучно здравствует в болгарском селении Долна-Ореховица, возле Тырнова, и до сего времени с благодарностью вспоминает Исая Исаевича.

Налет красных совершенно расстроил работу наших тыловых учреждений. Она так до конца и не налаживалась. Мои военно-судебные комиссии, сильно пострадавшие от налета, окончательно опустили руки. Председателя штабной комиссии генерала Додонова красные ограбили дочиста, утащив из квартиры его чемоданы, сам же он, отстреливаясь, спасся в огородах. Два писаря штабной комиссии, кажется из студентов, скучая по родине, ушли с неприятелем. Но и из красных кое-кто остался у нас. Штабной сапожник, казак, сначала присоединился к налетчикам и доехал с ними до Куркулака. Когда же под вечер неприятель двинулся отсюда далее, белый дезертир раздумал и не только сам вернулся в Токмак, но и привел с собой 11 красных казаков.

Трехдневные скитания после ночного налета были прелюдией к длительному крестному пути, который уже вырисовывался перед нами, как неизбежное завершение врангелевской авантюры. Ночь на 3-е октября большинство из нас инстинктивно расценивало, как начало нашего конца. Это понимала и хорошенькая Маруся, дочь моего хозяина в Токмаке. Она привязалась ко мне после ночного налета. Но во время наших дружеских бесед ее нежное личико часто омрачалось складками грусти. А иногда, уходя за дверь, она плутовато блистала глазенками, покачивала головой и нараспев говорила: