Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора

XXVIII. ТАЙНА ЛЕМНОСА

Скоропалительный конец кронштадтского восстания, известие о замыслах французов распылить армию и спешное распоряжение выехать на Лемнос внесли страшное смущение в умы донцов.

Ген. Абрамову стоило немалого труда, чтобы успокоить своих подчиненных. Объезжая лагеря, он выступал в качестве оратора, хотя и не пламенного, сообщал сущность конфликта, возникшего между генералами Врангелем и Пелле, и уверял казаков, что нечего страшиться угроз французов, так как, если они откажутся кормить армию, то все равно ей дадут паек американцы.

— Ну что ж, — говорили легкомысленные офицеры, — американская пища более увесистая, чем французская. Вволю попьем «какавы» и поедим бисквитов.

Генералитет, высшее офицерство, штабные белоручки не могли себе представить существования без пайка, самостоятельной жизни на свой трудовой заработок и готовы были до бесконечности «служить* в армии за фунт хлеба и полфунта консервов, кто бы ни выдавал это добро, Врангель, французы или сам сатана. Они жадно подхватывали и принимали на веру всякий слух, который благоприятствовал их стремлению растянуть на возможно долгое время паразитское прозябание в лагерях.

Но и среди простых казаков и мелкого офицерства, вышедшего из той же казачьей среды, имелся подобный элемент. Гражданская война окончательно отучила их от труда. Эти лежебоки ради «полагаемого» — так звали в донском корпусе казенное довольствие, — были согласны оставаться в армии до того момента, пока их не растолкают пинками во все стороны.

За два дня до отправки на Лемнос в Хадем-Киое состоялось последнее кабаре, на котором присутствовали французы, чернокожие (негры и арабы), турецкие старейшины и русские, как офицеры, так и казаки, как мужчины, так и женщины. Казаки к этому времени уже устроили смычку с чернокожими и выучили их отборной русской брани, выдавая ее за выражение похвалы. Во время концерта дикие сыны Судана и Сенегамбии высказывали свое восхищение на русском языке, но таким странным образом, что русские дамы, давно уже отвыкшие краснеть, разражались вместо этого неудержимым смехом.

В числе номеров этого увеселения значились «Ванька» и «Танька», которые пропели частушки, довольно метко характеризовавшие лагерный быт и настроение того времени: «Полагаемое дай, Дай мне беспременно: Я ведь беженец теперь, Беженец военный».

Эта последняя мечта, — увидеть «Кистиполь», — осуществилась очень скоро. Остатки дивизии ген. Гуселыцикова погрузились в Константинополе на «Решид-Пашу» 25 марта, а сутки спустя все остальные донцы, во главе со штабом корпуса, выехали на Лемнос на пароходе «Дон».

В Турции уже началась весна. Днем даже припекало. Турки засеяли поля. Тепло оживило казаков. Настало время, когда «наша берет». Теперь хотя не воевали с большевиками, но зато ополчились против нас французы, грозя лишить «полагаемого». Весной ничто не страшило.

В Мраморном море обошлось без качки.

Перед глазами расстилается безжизненная нагота дарданелльских берегов. Вот и Галлиполи, страшная «Кутепия». Здесь грозный «Инжир-Паша» с помощью расстрелов поддерживал воинственный пыл в сердцах своих орлов и ненависть к Советской власти. Здесь, по словам галлиполийских поэтов, мечты о вольной трудовой жизни выколачивали

Здесь идеологи белогвардейщины насаждали культ «русской армии», здесь несчастным юношам вбивали в голову, что война есть самое почетное занятие, а труд удел кого угодно, только не галлиполийских орлов, которым уготован светлый жребий «спасателей отечества». Палочная дисциплина, муштра, парады выбивали из головы всякие мысли. Даже во время прогулок то и дело приходилось козырять и не рекомендовалось уноситься мыслями далеко от земли, чтобы не пропустить начальства:

«Шильонским замком» в Галлиполи звали самую ужасную гауптвахту, «губу», на пристани.

Глядя на неприветливый, безжизненный полуостров, нельзя было не подивиться тому меткому названию, которое по созвучию дали ему русские изгнанники — «Голое Поле». Казаки свою будущую тюрьму тоже перекрестили в «Ломонос».

Вместе с нами на этот остров ехало два пассажира, во всем противоположных друг другу. — Один молоденький, худенький, в клетчатых штанах и крылатке.

Это был представитель аполитичного американского Красного Креста Мак-Нэб или, по казачьей терминологии, Мак-Небо. Другой, тоже молодой, но высокий и здоровущий, в блестящей военной форме, генерал для поручений при главнокомандующем, один из очень близких к Врангелю людей, Леонид Александрович Артифексов.

Первый вез на остров белье, ботинки, какао; второй — портрет Врангеля, с собственноручной подписью, в подарок одному из кубанских полков. Первый, не зная ни слова по-русски, то и дело шнырял среди казаков и офицеров, скрипел и свистел на своем странном языке, составлял группы и увековечивал их на фотографических пластинках. Второй, тридцатилетний генерал, не говоривший ни на одном языке, кроме русского, важно расхаживал по верхней палубе, полный петушиного величия и едва удостаивая краткой беседой даже генерала Абрамова.

Вдруг он увидел меня и смутился.

Всего пять лет тому назад этот врангелевский сановник был простым казачьим сотником, служил на кавказском фронте и, во время своих приездов в Тифлис, нередко бывал у меня. Я ценил скромного, развитого юношу и вполне одобрял его стремление к высшему военному образованию. Штабная служба в гражданскую войну приблизила его к Врангелю, и молодой казачий офицер был сопричислен к лику олимпийцев. Генеральский чин вскружил ему голову, заглушил благородные молодые порывы, привил вместо того чванство, грубость, высокомерие. Я побеседовал с ним на пароходе полчаса и пришел к самым безотрадным выводам. Прежнего тактичного, вдумчивого, любознательного Лени Артифексова не стало. Передо мной стояло «его превосходительство*, которое делило весь человеческий род на генералов и не-генералов и только первых считало за настоящих людей. Чужое мнение его нервировало, а противоречие приводило в ярость, проявлять которую в самой грубой форме у генералитета считается признаком хорошего тона.

27 марта наш пароход подплыл к паукообразному Лемносу, обогнул его и зашел в Мудросский залив, самый большой и глубокий из всех, какие вдаются в остров.

Бросили якорь.

Невдалеке от нас чернела громада «Решид-Паши». Там еще копошились люди в защитном обмундировании. Гуселыциков, видимо, еще не высадился.

Командир корпуса съехал на берег. Мы стали ждать выгрузки. Около полудня к «Дону» подкатил катер. На нем сидели французы, среди которых выделялся высокий, с пергаментным лицом старик, в кепи с золотыми позументами.

Генерал Бруссо, французский комендант, — пронеслась молва. К генералу спустился полковник-генштабист П. К. Ясевич, который заменял начальника корпусного штаба Говорова, уехавшего на Лемнос еще зимой вместе со 2-й дивизией.

Вот вам мой приказ о записи желающих вернуться в Россию, прошу сейчас же объявить на пароходе! — сказал генерал, хоть и не совсем хорошо, но владевший русским языком, так как в царское время он состоял в Петрограде при французском военном атташе.

Если не запишется ни одного человека, то, значит, хорошая у вас армия, сознательная; а если запишутся многие, значит, невысокая ей цена, — добавил он.

Полк. Ясевич пригласил старших начальников в каюту и прочел нам приказ ген. Бруссо от сегодняшнего, 27 марта, за № 1515. В нем объявлялось, что Франция далее не намерена кормить армию Врангеля; что с 1 апреля выдача довольствия прекращается; что слухи о том, будто армию станут довольствовать американцы, ни на чем не основаны; что русским солдатам более не на что надеяться, так как кронштадтское восстание подавлено окончательно, Франция же не допустит ген. Врангеля открыть военные действия против Советской России; что каждому чину русской армии предоставляется на выбор, — или отправиться в Россию, где первая партия репатриантов была принята хорошо, или выехать в Бразилию, которая предоставляет работу на плантациях, или перейти на собственное иждивение. При этом предписывалось составить списки тех, кто желает выехать в Россию.

Начальники стали «составлять» списки, т. е., попросту говоря, французам объявили, что желающих отправиться на родину нет.

На «Решид-Паше» дело обстояло иначе. Французские офицеры сами взошли на пароход и объявили казакам через переводчиков, что им нечего бояться репрессий со стороны своих начальников и что они могут совершенно свободно высказывать свою волю. Казаки, ободренные присутствием французов, сейчас же стали записываться. Некоторые офицеры и вахмистры начали было агитировать против этой записи, но французы их арестовали.

После обеда началась выгрузка. С «Дона» вышли на берег все, с «Решид-Паши» немного больше половины, так как остальные пожелали отправиться на родину.

В Кубанском корпусе, разместившемся на западном берегу Мудросского залива, ген. Фостиков не допускал никакой записи. Он вел себя крайне вызывающе в отношении французов и не стеснялся ругать их вслух.

Ген. Бруссо увидел, что для вызова желающих ехать в Россию надо действовать не через русских начальников, заинтересованных в удержании людей, а через их головы. 29 марта он объявил, что на следующий день, в 12 часов, все русские войсковые части и учреждения должны выстроиться впереди своих палаток, офицеры отдельно от солдат; что французские начальники ознакомят казаков с содержанием приказа № 1515; что в распоряжение каждого французского офицера будет назначен конвой в 15 человек для наблюдения за порядком; что во время опроса воспрещаются и будут пресекаться в корне всякие выкрики, угрозы и увещевания.

Настало 30 марта, самый ужасный из тех «скорбных дней» борьбы за армию, о которых эмигрантские газеты потом трубили несколько месяцев.

В нашем штабе и корпусных учреждениях (интендантство, комендантская сотня, команда связи и т. д.) опрос производил капитан Николь. Он явился перед казачьим строем в сопровождении лишь одного переводчика, нашего русского офицера. Француз чувствовал себя крайне смущенно и старался никому не глядеть в глаза. Он не читал приказа № 1515, а передал через переводчика самое краткое его содержание.

Кто желает возвратиться в Россию, выходите вперед!

Ни души. Гробовое молчание.

У начальства вырывается вздох облегчения. Переводчик еще раз повторил предложение. Тишина.

Внизу слышится всплеск прибоя. Капитан Николь уже собирается уйти.

Вдруг в задних рядах послышался шорох. Почти бегом вылетают вперед двое.

Два изменника родины, всего два! — шепчут информаторы. Однако за первой парой еще двое из другого места. Еще пяток.

Еще и еще. Посыпался горох, решето прорвалось.

Капитан Николь от неожиданности глазам не верит. Добрых полтораста человек из одного штаба! Чернокожие сводили их в палатки за вещами и повели на пристань.

В полках происходило то же самое. Сначала казаки не решались. Но стоило выйти одному, как за ним следовали целые толпы.

В 8-м Донском полку, когда французский офицер объявил приказ Бруссо, ген. Курбатов крикнул:

Да здравствует наш главнокомандующий!

Никто, однако, не поддержал этого крика.

Француз попросил генерала не мешать его работе и предложил желающим ехать в Россию выступить вперед. Таких нашлось множество.

В гвардейском атаманском полку не в меру ретивые урядники бросились срывать погоны с записавшихся в Россию, когда они пришли в палатки за вещами.

В полках никто не записывается, — утешали себя и штабное начальство всеведущие информаторы.

Едва успел родиться этот слух, как с дальних скатов, обрамлявших залив и усеянных палатками, потянулись к пристани длинные ленты.

Иные казаки еще не успели снять погон. Вон — синие канты мамонтовцев. Вон — георгиевские нашивки «гун- дорей».

Пристань в районе штабного лагеря. Тут море народу. Погрузка идет медленно. Людей увозят на пароход, версты за три, на паровой барже (балиндере).

Французы, убедившись, что русское начальство не склонно применять насилие для задержания отъезжающих, не мешают последним беседовать с остающимися. Чернокожие понаставлены в разных местах только для украшения.

Иван Назарович, счастливо оставаться, не поминайте лихом…

Увидите моих, Карп Максимыч, кланяйтесь да опишите.

Как ни силилось начальство внушить ненависть к тем, кто держал курс под власть советов, у остающихся все-таки нет к ним злобы. Скорее есть зависть. Ведь рискнули, вот молодцы. Люди с дерзновением. А нам покамест страшновато. Пока еще посмотрим.

Солнышко,[51] ты куда? Тебя там съедят живого, — обращаюсь в шутку к молодому калмычонку, который догоняет свою партию. Это астраханские калмыки. Донские остались в Кабакдже с Фицхелауровым.

Мой не знает… Наши едут… Все едут… Мой тоже едет… — лепечет он, проглатывая, по калмыцкому обычаю, звуки.

Казаки, по большей части, уезжали компаниями, состоявшими из людей одного хутора или одной станицы.

«Одностаничники» не святей меня, а едут…

Три «хуторца» двинулись, не оставаться же мне… Мне и бог велит.

В Кубанском лагере, на противоположном берегу залива, день 30 марта прошел более скандально.

Ген. Фостиков и его приближенные запили еще с вечера. Всю ночь в штабе гремела музыка и раздавались пьяные песни. Казаков-песенников несколько раз то отпускали спать, то снова будили по требованию его превосходительства. Кубанское начальство подбодрялось, чувствуя приближение последнего и решительного боя. Притом для веселья была и другая причина: приезд такого чрезвычайного врангелевского посла, как ген. Артифексов, с таким чрезвычайным подарком кубанцам, как портрет «обожаемого».

Когда начался опрос, Фостиков, совершенно пьяный, ходил по полкам с толпой телохранителей, оскорблял французов и грозил отъезжающим.

Информаторы Кубанского штаба выкинули очень интересный номер. На корпусной гауптвахте содержалось под арестом несколько «большевиков», т. е. неугодных начальству казаков и офицеров, которые вслух высказывали свое негодование по поводу творимых начальством безобразий. По просьбе Фостикова еще 29 марта эту небольшую группу, в числе которой находился некто Биндюков, французы насильственно погрузили на «Решид-Пашу». Всякий bolchevik пугал их до смерти. Попав на пароход, Биндюков страшно разволновался и начал умолять французов оставить его на острове, заявляя, что он никогда не был большевиком, кается в своих грехах перед начальством и просит оставить его на острове. Французы сообщили в штаб Фостикова. Там вняли голосу Биндюкова, но предложили ему подписать воззвание, озаглавленное «Читайте Правду». Перепуганный человек согласился, и его сняли с парохода.

В этом воззвании «Биндюков» сообщал, как их погрузили силою, что оставшиеся на пароходе донцы (дивизии Гуселыцикова) раздумали ехать в Россию и начали просить французов вернуть их, но те заперли их в трюмы, что тогда казаки стали бросаться в воду, что и он, Биндюков, последовал их примеру.

Однако никто уже не боялся Фостикова и не верил его генеральской правде. Множество кубанцев, невзирая на то, что их, прошлогодних повстанцев, в России могла ждать справедливая кара, все-таки бесстрашно шли на пароход. Советские тюрьмы их пугали менее, чем врангелевские лагеря.

В этот день из «железных рядов русской армии» выбыло около 7000 человек. Больше четверти всего состава обоих казачьих корпусов порвало навсегда связь с безъидейной, мифической Россией № 2 и отправилось в Россию действительную, в которой из-под мусора развалин и пепелищ уже пробивались ростки новой жизни.

Врангелю это лемносское «действо» нанесло страшный удар. Европа увидела воочию, что далеко не вся его армия пропитана зоологической ненавистью к большевикам и что далеко не все ее бойцы идейно сражались против Советской власти. Массовый отъезд в Россию казаков позорил белые знамена, опустошал белый стан. «Народ» уплывал от берегов России № 2 к берегам России Советской.

Чтобы хоть как-нибудь сгладить этот скандальный случай, врангелевские газеты сообщали, что многие честные казаки, хуторцы и одностаничники уезжающих, тоже записывались из-за того, что боялись мести своим семьям со стороны большевиков, которые теперь могли узнать об их нахождении в армии Врангеля; потому-то уехало так много народу. Вождь в своем приказе оповестил войска, что с Лемноса отправился в Россию беспокойный, преступный и большевистски настроенный элемент и что теперь его армия, очистившись от вредного балласта, превратилась в стойкую и компактную массу.

Войскам нельзя было преподносить басни о насильственной отправке в Россию. Зато врангелевский штаб и «Русский Совет при Главнокомандующем» решили обмануть весь цивилизованный мир. Посыпался град обращений к правительствам и представительным учреждениям Европы и Америки с протестом против разукрашенного до неузнаваемости «лемносского действа».

Так обращение к президенту Соединенных Штатов гласило:

«По приказанию французских властей, миноносец и вооруженные катера по очереди подводились к тем участкам берега, где происходила сортировка казаков на выезд в Совдепию. Везде были наготове вооруженные караулы. Офицерам приказывали становиться спиною к казакам. До 7000 человек принудительно заставили сесть на пароход»[52].

«Спасите русскую армию! — кричало бурцевское «Общее Дело» (№ 268, от 4/IV). — Несчастные, темные люди, под наведенными на них жерлами пушек и пулеметов, брошенные на пустынный остров и поставленные перед призраком голодной смерти окончательно пали духом… Под прикрытием пулеметов и судовой артиллерии офицеры были насильственно отделены от солдат. Лишенной своих руководителей солдатской массе, под угрозой немедленного прекращения питания и голодной смерти, приказано было сесть на пароход, чтобы ехать в Совдепию. По погрузке на Лемносе некоторые казаки просили высадить их на берег обратно, но получили отказ, после чего несколько человек бежало с парохода, стоявшего в бухте, и вплавь добралось до берега. Сердце обливается кровью и кулаки сжимаются от злобы».

Другие газеты фантазировали еще более.

Берлинский монархический «Руль», посвящая описанию лемносских событий два громадных подвала, очень образно излагал, как французы ночью напали на казаков, перевязали их в палатках и затем связанных силою втаскивали на пароход. В журнале «Зарницы», выходившем в Константинополе, при ближайшем участии сенатора Н. Чебышева, сообщалось о том, как казаки, проезжая по Босфору мимо яхты «Лукулл», крестили ее, кричали «Спасите!» и бросались в воду.

— «Награда за верность!» — иронизировал этот печатный орган по адресу французов, тем самым разоблачая, что врангелевская армия воевала ради интересов не русского народа, а Франции.

«Зарницы» за целый ряд злобных выпадов против французов, были закрыты. Журнал возродился, хотя и ненадолго, в Софии, болгарской столице. В Константинополе союзники конфисковали его номера, чем пользовалась редакция в качестве рекламы, отмечая жирным шрифтом на обложке «К распространению в г. Константинополе не допущен*. Этот бестактный, грубо ругательный сенаторский журнал оставил по себе очень гнусную память даже в эмиграции.

На основании деклараций Врангеля и газетных сообщений можно было прийти к выводу, что на уединенном острове происходит охота за черепами, что потерявшие человеческий облик французы ловят казаков, как диких зверей, и отправляют их на съедение в Советскую Россию. Эта мрачная легенда и до сего времени никем не рассеяна в русской заграничной прессе, даже антиврангелевского направления[53]. Г.Н. Раковский, описывая в своей книге «Конец Белых» лемносские события, всецело следует версии, созданной штабом Врангеля. То, что извинительно

Бурцеву, состоявшему на жалованья у барона, может быть поставлено в большой упрек эс-эровскому журналисту. Читателю книги Раковского кажется странным, как это те самые казаки, которые в Хадем-Киое, по описанию того же самого автора, не постеснялись чуть не с голыми руками броситься на французов, отправлявших их на Лемнос, по прибытии на этот остров вдруг стали такими кроткими овечками, что не оказали никакого сопротивления при отправке их в Советскую Россию.

О физическом принуждении смешно говорить уже по одному тому, что в распоряжении ген. Бруссо на всем о. Лемносе находился всего один батальон чернокожих на 25 тысяч русских, в числе которых одних только вооруженных и дисциплинированных юнкеров насчитывалось до 500 человек. Странно говорить и о психическом принуждении. Тот, кто пугался голодной смерти, мог записаться в Бразилию, а не отправляться обязательно в Россию.

Видавшие виды казаки, дети трудового народа, менее всего боялись голодной смерти. Наконец, всякий понимал, что французы не могли быть столь бесчеловечны, чтобы привезти тысячи людей на остров и уморить их здесь голодом, предав вместе с тем на поток и разграбление 30 греческих деревень, на которые в первую голову обрушится казачья орда в поисках пищи. Три четверти русских обитателей Лемноса ничуть не испугались угрозы лишить их пайка и преспокойно остались на острове.

Когда к нам стали приходить газеты, где описывались события 28–30 марта, мы хохотали до упаду над газетной брехней.

Однако информаторы все-таки расклеивали «Общее Дело» по стенам бараков и на особых щитах среди казачьих палаток.

Ген. Бруссо, которого травили все эмигрантские газеты, сейчас же официально запросил ген. Абрамова, которого Врангель назначил начальником всех «русских войск» на о. Лемносе, кто из казаков, погруженных на пароходы, бросился в море и приплыл к берегу. Таких пловцов не оказалось. Тогда он приказал расклеить по лагерям свое обращение к казакам такого содержания:

— «Казаки! Я всегда говорил и буду говорить вам правду. Вы были очевидцами всего происшедшего и видите теперь, сколь лживы сообщения «Общего Дела» о якобы насильственной отправке в Россию ваших товарищей. Я просил ген. Абрамова указать мне казаков, которые были силой погружены на пароход, а затем спрыгнули в море и приплыли на берег. Но ответа не последовало. Правда та, что по просьбе кубанского начальства было погружено несколько человек, сидевших до этого времени под арестом за бесчиние. Один из них, Биндюков, раскаялся, его простили и заставили подписать тенденциозную декларацию «Читайте Правду». Вы теперь видите всю ее ложь. Я всегда помогал и буду помогать казакам выйти на самостоятельную дорогу, добиваюсь того, чтобы вы могли свободно высказывать свою волю, стремлюсь оградить вас от тех, которые посягают на вашу свободу. Генерал Фостиков пытался помешать французским властям производить опрос, и он больше не вернется на остров».

Ген. Фостиков выехал в Константинополь тотчас же после отправки казаков в Россию для участия в заседаниях «Русского Совета», который начал свою бессмысленную болтовню 5 апреля.

В конце этого месяца он прислал на остров свой приказ за № 003 (!), в котором сообщал, что французы преследуют его за то, что он «удерживал казаков от поездки в Россию». Информаторы расклеили этот приказ, с портретом автора, по лагерям.

Во всей этой истории самое замечательное то, что в обращении «объединенного совета Дона, Кубани и Терека» к верховному комиссару Франции по поводу отправки казаков в Россию ни слова не говорится о насилии, и лишь высказывается принципиальный взгляд на содействие к отъезду казаков в Совдепию, как на явление, противоречащее началам гуманности, так как, по мнению атаманов, казаков на родине ждет тяжелая кара.