Подвиг 1983 № 23

«Фроляйн»

В ресторане одной из ленинградских гостиниц ужинала группа западногерманских туристов. За столом сидели четверо мужчин — трое пожилых и молодой. Они ели, пили, делились впечатлениями от экскурсии по городу.

Толстяк баварец, владелец магазина, потягивая пиво, ворчал:

— Пискаревский мемориал, конечно, впечатляет. Но это памятник русским! А где кладбища немецких солдат, погибших здесь?

— Оккупантам памятников не ставят, — ответил ему высокий немец, у которого вместо левой руки болтался пустой рукав. Его звали Пауль Таубе. — Как я понимаю, в этом есть своя логика, свой здравый смысл…

Толстяк презрительно вскинул на Таубе заплывшие жиром глазки:

— Мне, ветерану вермахта, прискорбно слышать это именно от вас. Вы же тоже ветеран! А рассуждаете, как, гм…

Таубе усмехнулся и, пригладив рукой рассыпавшиеся седые волосы, ответил:

— Я вас понял. Неужели обязательно надо считать коммунистом каждого, кто выступает за мир? По-моему, одного Пискаревского кладбища, где покоится более шестисот тысяч человек, погибших в блокаду, достаточно, чтобы возненавидеть войну.

— Но вы тоже воевали! А значит, тоже в ответе? — не сдавался баварец.

— Я, господа, себя не оправдываю. Я, увы, пришел сюда с оружием и пострадал за это. Здесь, под Ленинградом, зарыта моя рука, оторванная взрывом. Мне еще повезло, я уцелел! А вот от других порой оставалась только рука или только нога. Какая-то дьявольская насмешка над людьми чудилась мне, когда я видел, что вместо человека хоронили его руку или ногу… Вот потому-то я теперь выступаю и буду выступать против новой войны. За мир, и только за мир.

— Не считайте, что я жажду войны, — ответил толстяк. — Но не надо забывать и интересы нашей Германии. Задним числом легко рассуждать!

— Вы думаете, я прозрел только после войны? — возразил Таубе. — Если хотите, это началось раньше — когда мы еще побеждали. Именно тогда я, искренне веривший в планы фюрера, впервые усомнился в нашей победе над Россией.

— Ну, в это никто не поверит! — сказал один из собеседников, невысокий головастый человек с большими залысинами. — В те годы все мы, немцы или, по крайней мере, большинство, искренне верили и в фюрера, и в нашу победу.

— Расскажите, пожалуйста, как такое произошло с вами, — тихо попросил молодой человек, сидевший рядом.

— В другой раз, и не здесь! — ответил Таубе, допил пиво и вместе с остальными, нехотя поднявшимися, пошел к выходу.

Таубе взял ключ у дежурной, сел в своем номере за стол и начал было читать «Правду», купленную еще днем в киоске. Но вскоре отложил газету: чтение не шло на ум. Недавний разговор разбередил душу.

В этот момент в дверь постучали, и в комнату вошел молодой немец, сосед по столику, с бутылкой вина в руке.

— А, Вилли, проходите, — обрадовался Пауль.

— Господин Таубе, не хотите ли выпить со мной стаканчик? Приличное грузинское вино. Не хуже нашего рейнвейнского!

— Вы истинный немец: ходите в гости со своей выпивкой, — улыбнулся Таубе. — Что ж, давайте выпьем… А закуска найдется у меня. Присаживайтесь. — Таубе подвинул гостю коробку конфет и два чистых стакана.

Вилли ловко откупорил бутылку и разлил багряный напиток.

Таубе сделал несколько глотков, почмокал губами, к чему-то прислушиваясь в себе, и сказал тоном знатока:

— Настоящее сухое. Отличный вкус! Такое вино грешно закусывать даже хорошей конфетой.

— Господин Таубе, — Вилли слегка смутился. — Я вам уже говорил, что как студент-филолог изучаю русский, хочу специализироваться на переводчика… А чтобы быть хорошим переводчиком, надо хорошо знать страну, ее народ, не правда ли? Вот почему я приехал посмотреть Россию. Именно поэтому меня заинтересовали ваши сегодняшние слова за ужином. Если можно, расскажите, пожалуйста, что же произошло с вами в начале войны? Почему вы еще тогда усомнились, как сами выразились, в нашей победе?

Таубе внимательно посмотрел на собеседника, но ответил не сразу. Он медленно допил вино, медленно поставил стакан и наконец сказал:

— Я, Вилли, никому не рассказывал эту историю. Никому! Но сейчас, если вы просите, пожалуй, расскажу. Судьбе было угодно, чтобы именно в этом городе я неожиданно встретил одного человека… Это так потрясло меня, что я вновь в эти дни пережил ту старую историю.

…Это случилось в первый день тысяча девятьсот сорок второго года. Я был в ту пору молодым, очень уверенным в себе лейтенантом и командовал диверсионной группой. Нам тогда удалось проникнуть ночью в глубокий тыл противника и успешно выполнить особое задание. Оставалось лишь вернуться к себе в часть.

Долга зимняя ночь, но и ее нам не хватило, чтобы незаметно дойти до намеченной стоянки в заброшенной охотничьей избушке. До цели оставалось километра три, не больше, но предстояло еще обогнуть по берегу небольшое лесное озеро. И тут мы наткнулись на непроходимую чащобу. Можно было, конечно, идти по льду. Но уже забрезжил серый рассвет, и выходить на открытое пространство в тылу противника стало опасно…

Стоя за толстой сосной, я с трудом различал в бинокль лежащий передо мной водоем. По ветру летели косые струйки снега: казалось, что на всю округу накинули белую маскировочную сетку!

Озеро больше походило на реку — продолговатое, с крутыми берегами, заросшими деревьями и кустарником. Проскочить бы это опасное место, как подсказывало мне чутье, и можно наконец отдохнуть, потому что за ночь люди вымотались до предела…

Неопределенность и смутная тревога уже начинали раздражать меня, надо было на что-то решаться: или отсидеться в лесу, или выйти на лед. В ту самую минуту я услышал легкий скрип снега и скосил глаза.

Из-за елей показалась знакомая кряжистая фигура лыжника, фельдфебеля Штумпке. Он, как и все разведчики группы, был одет в белые штаны и белую куртку с капюшоном, низко нахлобученным на лоб и затянутым под подбородком. Тяжело дыша, Штумпке остановился рядом и доложил:

— Господин лейтенант, везде тихо. А озеро нам не обойти! Бурелом такой, что с топором не пробиться.

Я не любил рисковать там, где в этом не имелось необходимости. Конечно, было бы лучше вернуться и миновать этот чертов бурелом! «Господи, сколько здесь зря гибнет леса, спелой перестойной сосны и ели… — подумал я тогда. — Вот победим, наведем и здесь порядок. Ведь древесина так нужна Германии!»

Я глянул на фельдфебеля и, заметив его ухмылку, подумал: «Он решил, что командир струсил. Болван…»

Я, стиснув зубы, коротко бросил: «Пошли!» — и повернул назад, скользя по своей, уже почти занесенной, лыжне. Ухмылочка исчезла с лица Штумпке.

На небольшой полянке, сбившись в кучу, нас ждала группа. Я коротко объяснил обстановку и добавил: «Главное, быстрее пересечь открытое пространство. Лес — наше убежище. Пойдем рядом, двумя группами».

Когда вышли на крутой берег, я еще раз глянул в туманную мглу. Двигавшийся рядом Штумпке, словно разделяя мои опасения, тоже пристально посмотрел в темное пространство и подтвердил: «Никого!»

— Вперед, — негромко приказал я и первым ринулся вниз с откоса. Зашуршал снег, засвистел в ушах ветер. По плотному, присыпанному свежим снегом насту лыжи скользили легко.

Но вдруг на противоположном склоне, на фоне леса, я заметил движущиеся фигурки: они быстро катились нам навстречу.

Это было так неожиданно, что я в первую очередь удивился не столько этим, невесть откуда взявшимся лыжникам, сколько тому невероятному стечению обстоятельств, что именно в тот момент, когда я оттолкнулся палками и покатился вниз, кто-то другой в ту же секунду тоже оттолкнулся и помчался мне навстречу.

Между тем чужая группа шла спокойно. «А если свои?» — вдруг мелькнуло в голове. Но я тотчас отверг эту мысль. Наш выход был санкционирован армейским командованием, встреча с кем бы то ни было не предусмотрена, а значит, исключалась. Скрыться бы в лесу, как рекомендовалось в таких случаях! Поздно. Ни повернуть, ни уйти…

— К бою! — крикнул я. — Одного взять живым!

Солдаты привычно рассыпались в цепь. Я поддал палками и стал заходить русским во фланг. Их было раза в два больше, из-за спин торчали длинные винтовки. Это ободрило — в ближнем бою автомат надежнее. Теперь все решала быстрота. По тому, как противник засуетился, как схватился за оружие, я понял, что он тоже не ожидал встречи.

И вот две группы сошлись. Я затормозил и первым дал очередь. Навстречу тут же блеснул огонь, возле уха просвистела пуля, холодком отдалась в сердце. И я инстинктивно упал в снег.

— Бей их, гадов! — послышался звонкий голос одного из русских, и почти одновременно сбоку рванула граната. Краем глаза я заметил, как один из моих солдат рухнул в снег. «Ах, зелень! Новобранцы», — ругнулся я, а фельдфебель споро выхватил гранату и швырнул под ноги бегущим на него русским. Те упали.

Бой на льду не стихал: стучали автоматы, хлопали винтовки, рвались гранаты. И вот уже люди сошлись в рукопашной. Белые — на белом. Белые фигуры против одетых в такое же одеяние белых фигур! Выстрелы, взрыв, яростные крики, предсмертные стоны…

В разгар схватки я успел заметить, как на Штумпке, бежавшего чуть впереди и сбоку, навалилось сразу двое русских. Прийти на выручку не удалось — на меня с винтовкой наперевес легко и решительно бежал небольшого роста солдат-малявочка. Нас разделяло всего несколько шагов…

Я вскинул автомат, но выстрелить не успел: откуда-то сбоку, явно отвлекая внимание на себя и даже рискуя собой, подскочил в невероятном прыжке длинноногий нескладный русский. Над моей головой мелькнул приклад винтовки.

Но русский оступился, и это меня спасло. Я сумел увернуться от смертельного удара и тут же нанес ответный. Он был так силен, что оружие выпало у меня из рук, а высоченный солдат, в коротком, до коленей, маскхалате, рухнул на снег с глухим стоном.

И тут солдат-малявочка, которого заслонил собой тот парень, пришел в себя и ринулся вперед, угрожающе нацелив штык в мою грудь.

Я был безоружен. Испугался, не скрою, так, что меня мгновенно, с головы до ног, охватила холодная испарина. Но тут само собой произошло то, что часами отрабатывалось при подготовке наших диверсантов: я сжался, словно пружина, и в нужный момент кинулся под ноги солдатику.

От неожиданности тот упал, выронил винтовку. Мы сцепились, покатились. Меня схватили за горло, но я почувствовал, что противник явно слабее. Мне удалось вырваться и подмять малявочку. Я вытащил нож и уже взмахнул рукой, чтобы одним ударом решить все, как вдруг замер: из-под серой цигейковой шапки вылезали девичьи кудряшки, а налитые ненавистью огромные глаза были в длиннющих ресницах.

«Фроляйн!» — прохрипел я изумленно и опустил руку.

Вскочив на ноги, я подобрал валявшийся в трех шагах автомат, сунул нож в ножны и огляделся. Было тихо. Никто не шевельнулся: ни один из двух десятков людей, неожиданно столкнувшихся на этой ледяной арене!

Помню, я не сразу пришел в себя после нечеловеческого напряжения, охватывающего в сражении. Я снова оглядел поле боя, унял наконец нервную дрожь в коленях, успокоил колотившееся сердце и подумал: «Неужели я один живой? Господи! Ну, значит, судьба…» Сама мысль о том, что меня, молодого, сильного, еще не пожившего на свете, могли вот тут, несколько минут назад, убить, — показалась чудовищной.

Девушка, опираясь на руки, безуспешно пыталась подняться. Я помог ей. Она с ужасом огляделась по сторонам, отыскала взглядом лежащего на спине, без шапки, высокого солдата, подошла к нему и скорбно опустила голову. Я понял, что она сломлена. Вид этого побоища мог сломить и мужчину!

— Ты ранена? — спросил я по-русски, вспомнив, что нужен «язык» и что хорошо бы доставить пленную в часть.

Она отрицательно покачала головой.

Я обыскал ее: вынул из карманов документы, круглое зеркальце, гибкую роговую гребенку… Документы положил в карман, остальное выбросил. Потом велел ей надеть лыжи и идти впереди, показав при этом рукой на запад.

Девушка изучающе глянула на меня. В глазах ее были страх и одновременно злость. Мне показалось, что она вот-вот снова кинется на меня. Но безоружная фроляйн была вынуждена подчиниться и побрести в указанном направлении.

Я нашел свои лыжи, ранец и стал обходить лежащих на льду. Отряд русских состоял из молодых, восемнадцати-двадцатилетних парней, одетых в ватные брюки, куртки, маскировочные халаты. Вооруженные винтовками, гранатами и ножами, новобранцы дрались не ахти как умело. Но отчаянно — таких опытных германских солдат положили!

Из наших жив был только здоровяк Штумпке, но и он уже еле-еле дышал и прямо на глазах затих. Рядом с ним уткнулись в снег двое русских… «Нелегко нам достанется победа. Ох, нелегко!» — подумал я тогда.

В сумке своего помощника я нащупал запасную обойму, сунул ее в ранец и горько вздохнул: «Бедный Ганс, двоих тебе сегодня одолеть было не дано».

— Фроляйн, быстрее! — приказал я, догнав пленную. Но она словно не слышала: еле брела. «Ладно, сойдет и так, — решил я. — Все равно днем идти опасно! Придется ждать темноты. Успеть бы незаметно дойти до избушки…»

Когда миновали озеро и свернули в лес, я пошел впереди, прокладывая лыжню, но то и дело оглядывался на пленную, опасаясь, как бы она не скрылась.

Путь к желанной избушке на берегу речки я рассчитал точно и вышел прямо на нее, хотя эта лесная хижина утонула в снегу и была незаметна даже вблизи.

Она оказалась пуста. Война обошла ее: печь была цела, даже стекла в единственном, облепленном паутиной оконце не выбиты. Я внимательно обследовал подступы к избушке, а затем внутри и убедился, что здесь давно не было людей. Поколебавшись, решился даже затопить печку: благо под навесом были сухие, как порох, березовые дрова — дыму они почти не давали.

Девушке я показал на деревянные нары в углу. Потом набрал снега в алюминиевый котелок, поставил его к огню, сел возле печки на пол и с наслаждением вытянул гудящие ноги.

Я смотрел на небольшой ровный огонь, видел, как оседает снег в котелке, и тут только вспомнил, что наступивший день — первый день нового года, что еще перед выходом на боевое задание я решил отметить его вместе со своими солдатами именно в этой избушке…

После пережитого есть не очень хотелось, но выпить за погибших товарищей по оружию надо. Я достал из ранца фляжку со спиртом, сало, сухари. Отвинтил колпачок, налил в алюминиевую кружку шнапса и выпил за фюрера, за Германию, за победу.

Мирно потрескивали дрова, и я вспомнил родной дом в далеком предгорье Альп, отца и мать, молоденькую сестру. К отцу я был особенно привязан! Старый егерь, служивший в заказнике, он с детства пристрастил меня к лыжам, к охоте, научил разбираться в следах. Это да еще военные награды отца, полученные за участие в первой мировой войне, и определило мою судьбу.

Я легко прошел по конкурсу в лучшую офицерскую школу, с отличием окончил ее, а успехи в познании русского языка привели к тому, что попал на Восточный фронт. Конечно, в новогоднюю ночь старики вспомнили сына, помолились за него…

Я снова налил из фляжки, выпил за здоровье своей семьи и подумал: «Господи, неужели доведется еще раз увидеть и обнять их? Сегодня — уцелел. А завтра?»

Так обидно было умереть, не пожив, даже не любив как следует! Девушка, с которой я встречался еще курсантом, погибла в тылу при бомбежке.

Нет, умирать я не хотел. Да и кому хочется? Даже вот пленная, что хмуро смотрела на меня, тоже, конечно, хотела жить. Ради этого она может пойти на все!

Слегка захмелев, я налил в кружку спирта и великодушно предложил ей:

— Выпей.

Она покачала головой.

— Выпей, сегодня ведь Новый год!

Она внимательно посмотрела мне в глаза и опять покачала головой. Тогда я усмехнулся и залпом опрокинул следующую порцию.

Подождав, пока закипела вода, я бросил в кипяток несколько кубиков прессованного кофе со сливками и сахаром. Его набралось две кружки. Одну я выпил сам, вторую протянул пленной.

— Пей, иначе не дойдешь. А жить всем хочется!

Она, наверное, поняла, что если с пути выбьется из сил, то я вынужден буду пристрелить ее. Поэтому взяла кружку, по-детски сложив трубочкой губы, подула на нее и медленно выпила.

Дрова в печке прогорели, угли подернулись серой пленкой золы. Я согрелся, после еды у меня поднялось настроение. В молодом здоровом теле быстро проходила усталость.

— Как тебя звать?

Она упрямо молчала.

— Ну, ну, — снисходительно сказал я, — сейчас мы это узнаем…

Я вынул из кармана небольшую книжечку и прочитал вслух: «Иванова Антонина Макаровна… Член Ленинского комсомола…»

— Антонина, женщина должна знать свое: кирхен, киндер, кюхе… — назидательно сказал я. — Понимаешь? Церковь, дети, кухня. А не комсомол… Коммунистов мы вообще расстреливаем! Вступить в комсомол, наверное, велели? А зачем ты взялась за оружие? Тебя заставили, да?

Она дерзко ответила:

— Я добровольно пошла защищать Родину! Для всех нас, а комсомольцев — тем более это священный долг!

— Вам уже нечего защищать, фроляйн! Немецкие войска под Москвой. Ленинград в кольце блокады.

— И все-таки мы победим! Наше дело правое!

Я усмехнулся, но утверждающе кивнул. В офицерской школе нас учили, что надо считаться с психологическим фактором: человек, защищающий свою страну, становится храбрее, опаснее. Но это чувство можно подавить более сильным — страхом смерти. Желание жить заставляет людей пойти на все.

Она метнула на меня дикий взгляд и закусила губу. А я улыбнулся своей неотразимой для женщин, как мне говорили друзья, улыбкой и сказал:

— Мне нравится твоя прямота. До сих пор девушки лишь любили меня. Ты первая, кто ненавидит… Но… между любовью и ненавистью — один шаг! Ты любила кого-нибудь? Может, этого… длинного, который заслонил тебя?

И по тому, как у нее мелко задрожала нижняя губа, я понял, что угадал. «А она совсем еще ребенок», — подумал я, довольный своим психологическим опытом. И, не то жалеючи, не то играючи, неожиданно для себя, предложил:

— Хочешь, я полюблю тебя? Тебе будет со мной хорошо…

— Нет! Нет! — Она вся сжалась на своих нарах.

Я рассеянно посмотрел в печку — за разговорами не заметил, как прогорели даже угли, — встал, задвинул вьюшку. Потом поднял с пола автомат, подошел к окну, подышал на наледь и прильнул к оттаявшему кружку: косые струйки поземки уже надежно замели лыжню.

Успокоенный, я вернулся к печке, сел на пол, положил рядом оружие и прислонился к теплым около дверцы кирпичам. Покосившись, увидел, что пленная бочком прилегла на досках.

«Надо и мне поспать, — решил я. — Часа через три можно будет уходить. К темноте как раз доберемся до линии фронта!»

И задремал. Но сквозь сон все же слышал, как девушка долго вздыхала, шмыгала носом, должно быть, плакала. Но не встала: я тотчас бы уловил скрип шатких половиц. Наверное, она понимала, что ей не уйти незаметно…

Проснулся я внезапно от тишины. Посмотрел на нары: девушка лежала, подложив ладошку под щеку, — сон, видимо, сморил ее. Грудь вздымалась ровно, лицо — чистое, здорового цвета, на тугих щеках даже румянец выступил.

Нет, девушка явно была недурна! Я по-мужски чувствовал ее чистоту, нежность и беззащитность. Именно это привлекало, возбуждало. Меня охватило неодолимое влечение. Ведь я мог сделать с ней все, даже убить! Во все времена, тогда понималось мне, с пленными женщинами поступали как вздумается.

Но насилия я не хотел. Пусть она сама обнимет меня. Я ведь был недурен собой, офицер… Мне хотелось потом рассказать друзьям об этом необыкновенном романе с русской в глухом вражеском лесу, и они, конечно, подивились бы моей смелости. К тому же не сегодня, так завтра или меня, или ее могли убить. Зачем же терять то, что шло в руки?

Я снял с себя кожаную меховую шапку с козырьком, пригладил кудри, тихо, на носках, подошел к нарам, нагнулся над девушкой и припал губами к ее полураскрытым во сне губам.

Она тотчас проснулась.

— Не надо! — закричала испуганно. — Лучше убей!

— Могу, — зло сказал я. — А могу и отпустить, если будешь благоразумной!

В этот миг до моего слуха донесся подозрительный шорох за стеной. Я оставил девушку, шагнул к печке и поднял с пола оружие. Осторожно, сбоку, подошел к окну. Постоял, прислушался. Но за стеной был слышен лишь шум ветра.

Я снова подышал на стекло, посмотрел в глазок и все понял: на крыльце лежала свежая куча снега. Это рухнул от тепла и ветра снеговой подол, свисавший с крыши! На поляне около дома все так же гуляла метель, ломая и засыпая снегом темные елочки-подростки…

Я постоял еще с минуту, послушал и облегченно вздохнул, предвкушая удовольствие. Ложная тревога не остудила меня. «Все равно девушка кому-то достанется, — словно оправдываясь, рассудил я. — Так лучше мне».

Рассохшиеся половицы громко заскрипели под моими ногами. И в эту минуту из темного угла за печкой послышался слабый звук: не то стон, не то крик.

Я опустил автомат на пол и подошел к нарам. Русская лежала лицом вниз, прижав руки к груди.

«Испугалась и думает, что спряталась, глупая», — подумал я, взял ее за плечо и, почувствовав, что она не сопротивляется, перевернул на спину. Рука девушки бессильно упала. Я дотронулся ладонью до высокой груди пленной и попал во что-то мокрое и липкое.

Кровь! Я быстро распахнул ватник и увидел, что тонкий, как шило, перочинный нож глубоко вошел в сердце пленницы. Глаза девушки были плотно прикрыты веками, опушенными длинными темными ресницами. Крепко сжатые губы искривились от боли. А может, от ненависти?

Как бы подчеркивая свершившуюся трагедию, внезапно утих ветер. В щелях избушки и печной трубе перестала свистеть метель. Замерли деревья в лесу. Природа словно застыла! Потом внезапно ветер снова засвистел, опять закачался, зашумел лес и повалил еще гуще снег.

Слушая негодующий вой метели, я друг разозлился на себя: «Почему не обыскал ее как следует? Конечно, нож она спрятала в валенке! Могла убить и меня… Впрочем, нет, не сумела бы. И тогда предпочла себя…»

Тяжело дыша, я опустился на пол около печки, вытер пот со лба и минут пять сидел неподвижно. На душе было муторно, но угрызений совести я не испытывал — война уже ожесточила меня. Но не чувствовалось и удовлетворения! Полная опустошенность. Девушка победила меня. Откуда такая воля? Даже я, мужчина, не решился бы на подобное…

Глянув в угол, на неподвижное тело, вдруг особенно остро понял, что оказался на чужой земле, что меня в любую минуту может настигнуть смерть. От этой мысли холодок пробежал по спине. Нет, оставаться здесь, рядом с мертвой, я не мог и стал лихорадочно собираться: надел шапку, вскинул за плечи ранец, повесил на шею автомат, взял лыжи, вышел на крыльцо, сам не зная зачем, плотно прикрыв за собой дверь.

Озираясь по сторонам, встал на лыжи, защелкнул крепления, взял в руки алюминиевые палки. Но перед тем как тронуться в путь, еще раз оглянулся на приземистую, занесенную снегом избушку и подумал о русской, о непонятной, потрясшей меня силе духа, таившейся в этой хрупкой фроляйн.

Вот тогда-то я впервые усомнился в успехах фатерланда.

Я оттолкнулся и, согнувшись, пошел по рыхлому свежему снегу. А через минуту уже скользил между деревьями и вскоре скрылся в разыгравшейся метельной мгле…

Взволнованный воспоминаниями, Таубе вынул платок, вытер вспотевший лоб и сухо закашлялся.

Вилли, раздумывая над услышанным, провел пятерней по своим длинным, закрывавшим уши волосам и, прервав наконец молчание, сказал:

— Случай, конечно, необыкновенный. Но, как я понимаю, на войне всякое бывало? Она по своей природе — жестокость…

— Вот именно, — согласился Таубе. — На войне всякое бывало, но и после войны тоже… Представляете, Вилли, я встретил ту фроляйн здесь, в Ленинграде, в этой самой гостинице, где мы живем!

— Вы не ошиблись? Узнали ее через столько лет?

— У меня хорошая зрительная память — бывший армейский разведчик! Но и я сначала сам себе не поверил. Пока не убедился, так сказать, документально…

Вы, конечно, не обратили внимания на местную доску Почета? Обратите. Она висит на первом этаже. На ней вы увидите фотографию этой женщины и подпись: «Дежурный администратор Антонина Макаровна Иванова-Шелехова».

Шелехова — фамилия по мужу. Я осторожно разузнал об этом у нашей уборщицы. Она-то и подтвердила, что Антонина Макаровна воевала, чудом осталась жива, что ее, смертельно раненную, нашел в лесной избушке русский старик охотник. Антонина Макаровна долго лежала в госпитале, потом снова попала на фронт, была санитаркой…

— И вы не поговорили с ней?

— Нет, — ответил Таубе. — Не решился! Мне было бы стыдно посмотреть этой женщине в глаза. Не только за себя, за всех нас, германских «ветеранов». За эту проклятую войну…

Геннадий ДУГИН

Войну Геннадий Ксенофонтович Дугин встретил двадцатилетним лейтенантом, охраняя от воздушного противника Бакинские нефтепромыслы.

Окончил Военно-инженерную академию связи имени Буденного и до 1972 года находился в рядах Советской Армии. Был подполковником запаса, принимал активное участие в военно-патриотическом воспитании допризывной молодежи в комитете содействия при горвоенкомате. В 1979 году Издательство ДОСААФ выпустило его книгу «Недопетая песня». Сейчас там же готовится к печати следующая — «Грозные годы».