Подвиг 1983 № 23

Вступительный экзамен

(Героика армейских будней)

Просто и буднично начинались учения! Было 22 часа 5 минут. Казарма притушила огни. После напряженного дня солдаты засыпали. Старшины рот, обойдя длинные ряды коек и дав последние напутствия дежурным, расходились по домам. На посты прошагала очередная смена караула. В воздухе кружился легкий снег. Было тихо и уютно. Каждый житель гарнизона, засыпая или только готовясь ко сну, думал об одном: вот и день позади, колготной, беспокойный и все же мирный.

В этот самый момент — в момент блаженства в общем-то хорошо прожитого дня — неправдоподобно пронзительно завыла сирена. От такого всегда неприятного звука дрогнули деревья. В пасмурное небо взмыли сонные грачи: они только вчера прилетели вместе с теплым мартовским ветром. Освещенные уличными фонарями, птицы были похожи на обугленную бумагу, подхваченную внезапным стремительным вихрем.

Первыми в парк боевых машин прибежали механики-водители. Один за другим оживали танковые двигатели. Экипажи привычно занимали свои места, докладывали о готовности. Командиры запрашивали разрешение следовать на загрузку боеприпасов.

Освещая подфарниками дорогу, танки исчезали за воротами КПП, направляясь в район сосредоточения. Командир полка получил задачу. Начался марш в предвидении встречного боя…

Лавина тяжелых машин катилась по пустынной ночной дороге. Белыми светлячками обозначены цифры многочисленных приборов. Под гусеницами оставались километры заснеженной русской земли.

Сколько раз, выводя свой полк на учения, майор Коренюгин возвращался к мысли о войне, которая гремела по этим лесам и перелескам. Войну уже мало кто помнит. В полку найдется, пожалуй, лишь несколько человек, родившихся перед войной. И сам он о войне знает от старших. Воевал отец. Он служил в пехоте. Мама говорит, что он, Сережка, очень похож на отца: высокий, плечистый, с темными, как спелый терн, глазами…

При мысли о войне, но уже не прошлой, а той, что может случиться, Сергей Иванович Коренюгин испытывает волнение. Из рассказов фронтовиков он знает, что в атаке не думаешь о том, что тебя сожгут, мысль занята другим, главным: проскочить губительный огонь, подавить цели и стремиться вперед, только вперед. Команда «Вперед!» стала его девизом. И сейчас этой командой он подгонял командиров батальонов, как можно быстрее отводя полк от места постоянной дислокации, подальше от эпицентра возможного ядерного удара.

Фосфорическим огнем светятся шкалы топопривязчика. Каждый момент командир знает, где находится колонна. Через офицеров связи из батальонов поступают доклады.

Где-то на юго-востоке, в далекой, уверенно-спокойной Москве, глубокая ночь.

Все дальше от городка уходит полк, ревом дизелей сотрясая невидимую в темноте зябкую слякоть марта. В эти самые минуты стремительного движения командир полка услышал:

— «Волга», я — «Иртыш». Потерялся восемьсот пятнадцатый.

Коренюгин отмечает на карте участок пути, где следует первый батальон. 815-й — танк этого батальона.

Пройдено два крутых поворота. Танк могло занести. Но где?

— Обратите внимание. Квадрат сорок четыре двенадцать.

Танкисты осмотрели крутые откосы. Ничего. Танк словно растворился.

Выслушав неутешительный доклад, Коренюгин отметил время: 3 часа 34 минуты. Мела поземка, разглаживала снег тщательней самого старательного дневального. И тем не менее командир полка рассудил: танк не стреляная гильза, не затеряется. В конце концов командир 815-го сержант Свиданин слышит радиопереговоры. Если ничего особенного не случилось, отзовется.

815-й упорно молчал. И это затянувшееся молчание сеяло в душе командира тревогу.

В 3.55 Коренюгин вышел на связь с генералом Сподобиным. После доклада между командиром полка и командиром дивизии произошел следующий разговор:

Сподобин: Ваши предположения относительно восемьсот пятнадцатого.

Коренюгин: По всей вероятности, авария произошла на одном из поворотов.

Сподобин: Вы не допускаете, что экипаж задержался где-нибудь в деревне, вне маршрута следования?

Коренюгин: Исключено.

Сподобин: Что нужно для поиска?

Коренюгин: Организуем своими силами.

Сподобин: Учтите, учебно-боевая задача прежняя.

Коренюгин: Понял.

Сподобин: Кого назначили старшим группы поиска?

Коренюгин: Капитана Штанько, секретаря парткома.

Сподобин: Действуйте.

Танковый тягач с людьми группы поиска несся в обратном направлении. В свете фар кружились разбросанные по косогорам осины и березы. Изредка в отдалении черными копнами виднелись избы. И всюду ни огонька.

Иван Семенович Штанько, сухонький, в очках, внешне невидный собою. Но он, пожалуй, лучше других понимал, что от него требовалось. Хорошо, если с ребятами все благополучно, а если нет… Неясность обстановки заставляла спешить, выжимая из тягача предельную скорость.

За многие годы командирской службы Штанько научился понимать людей. Зачастую, особенно в трудной обстановке, солдат угадывает мысль командира, даже если тот не произнес ни слова. Выполнение общих, в большинстве своем сложных задач приучает людей к четким и согласованным действиям, без которых невозможно завершить ни одно дело.

Капитан Штанько, сын многодетного мелитопольского колхозника, перенял у своего отца удивительную способность видеть и знать, чем живут близкие люди. Для Ивана Семеновича все однополчане были братьями и сыновьями.

Сидя на броне тягача и поеживаясь от встречного ветра, он рассуждал: танк мог завалиться под откос, но тогда его обнаружила бы колонна замыкания, танк мог, как предполагает комдив, свернуть с маршрута куда-нибудь в деревню… Верно! Мог свернуть, чтобы сократить расстояние. Значит…

— Стоп! — командует капитан, и тягач застывает у обочины.

Иван Семенович достает карту, сквозь очки смотрит на желтую извилистую линию, петляющую среди зеленых и синих пятен, обозначающих леса и болота.

Танк мог сделать три вероятных поворота: сразу же за мостом через речку Малютку, за деревней Кирицей и не доезжая торфоразработок. Около всех этих трех пунктов капитан высадил людей. Если танк свернул, то след должен остаться. Затем снял шапку-ушанку и надел шлемофон. Эфир пищал, стучал, свистел, мяукал, летели обрывки песен и музыки. Среди этого хаоса четко и властно выделялся голос «Волги». Полк уже знал о пропавшем танке, и на волну первого батальона переходили командиры рот в надежде услышать позывной сержанта Свиданина.

Самая мощная радиостанция полка почти без пауз настойчиво запрашивала:

— Восемьсот пятнадцатый. Я — десятый. Сообщите ваши координаты.

815-й молчал.

Капитан Штанько начал с наиболее вероятного — с района торфоразработок. Люди искали следы гусениц. Ослепительный луч от переносной фары прощупывал каждую пядь земли. Следов гусениц не было.

А время торопило. Оставив часть группы, капитан Штанько отправился на тягаче в Кирицу. На окраине этой деревни его уже поджидали машина ВАИ и местные жители.

— Вот я и говорю, товарищ командир, — обратилась к капитану женщина в полушубке и валенках, — они проехали часа два назад.

— Кто они?

— Ну машина и танк. Я так понимаю… Вон там за березками свернули на зимник. Я в окно глянула, а из танка искры так и сыплют.

Штанько снова взглянул на карту. Верно! За березками по прямой можно выскочить на дорогу, оставляя в стороне торфоразработки. Но ведь зимник пробит по непроходимому болоту.

Капитан пересел в «газик» ВАИ и вскоре стоял перед полыньей, затянутой пленкою льда. Битый лед, схваченный морозцем, засыпало снегом.

— Здесь они, товарищ капитан, — печально произнес водитель «газика», грузный, по-хозяйски неторопливый солдат.

Осторожно подступая к ледяному крошеву, Штанько осветил фонариком гусеничный след. След обрывался на краю полыньи. Дальше, за полыньей, продолжалась «елочка» от шины грузовика.

— А кто-то проскочил, — сказал Штанько, продолжая светить фонариком.

— Известно, товарищ капитан, — ответил водитель. — Тыловики небось. Они везде проскакивают.

— Могли бы сообщить…

— Могли, конечно. Если б увидели…

Водитель тронул каблуком стеклянную пленку льда. Из лунки выступила, растекаясь, коричневая лужа. С высоты своего большого роста солдат заметил соляр. Радужными пятнами был покрыт весь лед.

— Здесь они…

И солдат и капитан думали об одном. «Живы ли?» — с болью спрашивал себя Штанько и не находил ответа. А солдат, будто сам был свидетелем случившегося, говорил, словно подсыпал соли на рану:

— Не успели ребята… Наверно, передний люк был открыт… Вот и захлебнулись все сразу. Иначе б выплыли… Помните, товарищ капитан, как зимою на Днепре прапорщик Гулин демонстрировал выход…

Штанько помнил, как в январскую стужу на показных занятиях экипаж отрабатывал тему «Вытаскивание танков в зимних условиях из глубоководной преграды». Тогда на виду у батальона танк с экипажем рухнул под лед. Через полчаса машина стояла на берегу, а люди после купели отогревались в палатке. Но то был Гулин, лучший механик-водитель дивизии. Жаль, что он уволился в запас и переехал из военного городка в районный центр. Теперь он мелиоратор, работает на бульдозере…

Солдат прервал нить воспоминаний:

— Товарищ капитан, для верности кинем тросик. А?..

— Можно…

Водитель вынул из багажника трос и бросил его в полынью, вскоре — было слышно — крюк коснулся металла.

— Метра четыре…

Штанько промолчал… А что, если люки были закрыты? Тогда есть шанс, что танкисты живы. Изолирующий противогаз не хуже акваланга. Лишь бы ребята не растерялись, не попытались открыть люки…

Штанько взглянул на часы. Было без четверти пять.

— Едем!

И «газик», развернувшись, устремился в деревню, к тягачу, одиноко скучавшему у дороги. В расстегнутом полушубке, придерживая массивные очки, Штанько прытко нырнул в тягач, переключил рацию на передачу, торопливо заговорил:

— Десятый! Я — «Поиск». Восемьсот пятнадцатый найден затопленным. Координаты сорок четыре ноль восемь. Прием…

Секунда… Вторая… Как вечность… Волнение капитана Штанько передалось всем, кто находился в тягаче. Люди пододвинулись к передатчику, нетерпеливо ждали ответа.

Горячий, пахнущий чужим потом шлемофон был великоват, и Штанько, прижимая руками наушники, старался не пропустить ответа.

— «Поиск»! Восемьсот пятнадцатый в тысяча двухстах метрах юго-западнее Кирицы. Нужны три тягача. Прием.

Как в лесу во время грозы шумят деревья, так в ночном эфире дают о себе знать неумолкающие помехи. Сквозь свист и шум капитан услышал:

— Вам… придается… рота… лейтенанта… Мухлынкина…

— Спасибо.

— Действуйте…

Своим чередом шли учения.

Согласно вводной посредника «противник» ядерным ударом уничтожал роту. Рота лейтенанта Мухлынкина выходила из игры, но волею случая включалась в борьбу за спасение товарищей.

— Все! Хана! — вырвалось у Михаила Реги, когда машина с большим креном очутилась под водой и застыла сорокатонной глыбой.

На выкрик никто не отозвался. Потопление произошло так стремительно, что ни командир Юрий Свиданин, ни наводчик Ханс Сааг, ни тем более молодой солдат осеннего призыва заряжающий Борис Костоглод не смогли даже обругать механика-водителя, гнавшего танк наперерез колонне, а оказалось — навстречу своей гибели.

Был шок. Но длился он секунды, точнее, секунд пять, не больше. Высокая скорость, ровный гул дизелей, и вдруг такое ощущение, что машина с ходу, не сбавляя скорости, налетела на скирду соломы и скирда, не выдержав удара, взлетела в небо, под гусеницами вдруг распахнулась бездна, доверху наполненная водой. Вместо воздуха мощный компрессор с надрывным храпом всосал ледяную влагу, и двигатель захлебнулся.

Но танк влетел не в полынью. Полыньи бывают на зимних реках и озерах. Полынью можно заметить даже в такую темную мартовскую ночь, как эта. Танк попал в болотный плен, в трясину, которая замерзает лишь в трескучие морозы и оттаивает при первой же оттепели. Огромным вязким телом трясина сдавила теперь уже беспомощную машину. Так, пожалуй, удав сдавливает жертву. В такой ситуации экипажу надеяться не на что.

Это хорошо знал Свиданин, правда, знал из рассказов бывалых солдат, отслуживших и живших в гарнизоне.

Свиданин молчал. И Рега, уже чувствуя страх, повторил:

— Все. Хана…

Теперь, когда машина покоилась на дне болота, механик-водитель с кинематографической точностью, эпизод за эпизодом восстановил в памяти ход событий, предшествовавший этому печальному финалу.

Сразу по команде «Подъем!» он спешно оделся, помня, что здесь главное — аккуратно, без рубцов навернуть портянки (переобуваться будет некогда) и, конечно же, ничего не забыть. Заученно выхватив из пирамиды противогаз и автомат с подсумком, не отставая от ребят, Рега побежал к своей машине. Двери парка были раскрыты настежь, оттуда валил сизый дым сгоревшего соляра — это опередившие его механики-водители уже запускали двигатели. Он отстал ненамного — на какие-то секунды. Рука привычно легла на рукоятку включателя «пуск» — и сразу же, как живое существо, заворковало, вздрогнуло массивное тело машины. Рега не видел, но чувствовал, как ныряет в люк быстрый, как мышь, Борис Костоглод, как грузно вползает не по годам упитанный Ханс. Люк башни для него узок, и Ханс вслух кого-то ругает: дескать, черт то ли мешает ему занять место, то ли сузил отверстие люка.

— Показания? — запросил по ТПУ Свиданин.

— В норме, — ответил Рега.

Показания приборов — он уже их видел — соответствовали готовности.

Потом машины вытянулись в колонну. 815-й согласно боевому расчету занял свое место в замыкании.

Скоро в снежной дымке потонули огни городка.

В окулярах прибора ночного видения голубела зимняя дорога. Колонна двигалась ровно. В машине было тепло. И Михаил Рега с блаженством думал о том, как хорошо вот так бы ехать и ехать до самого утра, а утром добраться до опушки леса, где уже стоит полевая кухня, благоухает запахом гречневой каши и мясными консервами и тихо исходит паром круто заваренный горячий чай.

Но до утра было далеко, а до кухни еще дальше, когда в поле зрения прибора в голубом ореоле показался грузовик, застрявший в кювете.

Грузовик принадлежал хозвзводу, тому самому, без которого не дымит кухня и в котлах не варится каша. По праву замыкающего танк Свиданина выдернул хозвзводовский грузовик, и Михаил Рега в награду от повара Момонта получил ржаной сухарь.

— Грызи, друг, спать не захочешь.

— Если к сухарю добавите сахарку, не засну, уж это точно, — мягко намекнул Рега и засунул сухарь в карман комбинезона.

Пока вытаскивали грузовик, колонна ушла вперед. А потом закрепляли трос. Тоже время потребовалось. И Рега сказал Свиданину:

— У меня, товарищ командир, есть идея. Не махнуть ли нам за грузовиком? Срежем уголок по зимнику — вот и наверстаем упущенное.

— Без разведки?

— Недавно же ходили.

— Ну что ж… Давай пораскинем мозгами…

— Да что тут раскидывать! — подгонял Рега. — Время-то, время!

За темными избами знакомой деревни танк свернул с дороги и по следу хозвзводовского грузовика пошел кидать свои тяжелые гусеницы на оледенелый покров ухабистого болота. Но там, где проскакивает хозвзводовский грузовик, далеко не всегда проходят танки.

Подтаявший к весне зимник не выдержал сорокатонную тяжесть — и болото поглотило машину. Кругом было безлюдье. Властвовала ночь. Подмораживало. Косо летящие снежинки уютно ложились на широкий гусеничный след.

— Все! — выкрикнул Рега, проверяя розетку ТПУ: слышат ли товарищи?

— Миша, побереги нервы, — властно и как будто спокойно отозвался Свиданин; в его приглушенном голосе не только Рега — весь экипаж уловил стальную нотку.

— Тут я виноват… — заикнулся было Рега, но командир экипажа жестко его прервал:

— Потом разберемся, а сейчас — действовать.

В порядке старшинства Рега был первым помощником командира. С удостоверением механика-водителя 3-го класса он сменил уволившегося в запас безотказного в работе и опасного в спорах сержанта Галямова. Койки Свиданина и Реги стояли рядом, командир и механик-водитель пользовались одной тумбочкой, часто читали друг другу письма, приходившие из дому. Но, несмотря на общность интересов и вкусов, младший сержант Рега и сержант Свиданин по характеру были очень разные. Рега горячий, напористый, если что не получается — себя изведет, но сделает на удивление добротно. Притом, как было замечено еще в учебном батальоне, он все выполняет намного лучше, если кто-то у него учится. Эта черта, отмеченная в характеристике, не ускользнула от Коренюгина, когда он изучал дела вновь прибывших механиков-водителей. Он определил Регу к Свиданину, человеку любознательному, но недостаточно знающему свою машину. Коренюгин не ошибся: в лице Михаила Реги командир экипажа нашел себе хорошего учителя.

В отличие от механика-водителя Свиданин был несколько флегматичен: прежде чем на что-то решиться, любил подумать, или, как он говорил, «лучше пораскинуть мозгами, чем ногами». «Шахматист, да и только», — высказывался о нем Чих, прапорщик с громоподобным голосом. Но после того, как Свиданин однажды предложил и обосновал план воскресника — расстановка людей и техники оказалась идеальной, — тот же прапорщик Чих ахнул: «Гроссмейстер!» Так и стали звать Юрия Свиданина.

И тем не менее, несмотря на большой ум, за Свиданиным, как считали некоторые товарищи, наблюдалась странность, которая, будь он научным сотрудником НИИ, могла бы сослужить ему добрую службу. Свиданин любил экспериментировать. Внес он предложение изменить в машине компоновку некоторых приборов. Предложение рассматривали на совете рационализаторов. Большинство членов совета со Свиданиным не согласилось. Но это его не смутило. На боевых стрельбах, наблюдая за действиями заряжающего, он подсчитал, что заряжающий теряет секунды, доставая снаряды не из баков-стеллажей, а из хомутиковой укладки. Хотя бак-стеллаж, как известно, находится под боком у механика-водителя, а хомутиковые укладки, считай, под рукой у заряжающего. Своими наблюдениями сержант поделился на служебном совещании. И майор Коренюгин занес эту мысль в блокнот с пометкой: «Проверить».

Сергей Иванович, приняв полк, вменил в обязанность своим офицерам после учений и боевых стрельб опрашивать подчиненных, выявлять замечания и пожелания. Если были дельные предложения, авторы их имели право выступать на подведении итогов. Такое же право предоставлялось и авторам критических замечаний с одним обязательным условием: выражаясь языком инструкции, предложить свой способ устранения замеченного недостатка. Иначе, как считал Коренюгин, будет не критика, а критиканство. Критиканов Коренюгин не терпел, но деловую критику, что помогает повышать боеготовность и соблюдать уставный порядок, признавал легко и заинтересованно. С уважением он всегда относился к тем, кто готов был сам реализовать свой же совет, восставая против негодного правила: не советуй начальству…

Тогда, на том памятном подведении итогов, Свиданин предложил изменить конструкцию стального хомутика.

— А что это даст? — едко спросил зампотех полка.

— Пять секунд.

— А во что обойдется переоборудование?

— В сотни рублей. Но зато на новой серии машин…

Зампотех тяжело вздохнул. И этот вздох услышали присутствующие. Выступая в заключение, майор Коренюгин не забыл этого тяжелого вздоха.

— Наш зампотех Аркадий Антонович Никитин поставил под сомнение идею сержанта Свиданина. Честно говоря, я бы сделал то же самое. Если бы, конечно, не пять секунд экономии. А секундами, как и деньгами, не разбрасываются. Время в бою дороже денег. — Тут командир повернулся к Никитину, блеснул глазами-тернами: — А может, все-таки проверим? Может, Свиданин прав?

И проверили. Оказалось, конструкция хомутика Свиданина давала, правда, не пять секунд экономии, а только три. Но три секунды — это тоже время. Предложение Свиданина с письмом командира полка ушло на завод. Хомутик — мелочь, но в бою опоздай на три секунды, да что на три! — за секунду ПТУРС пролетает почти полкилометра — и дуэль проиграна. Кто-кто, а танкисты видели, с какой быстротой вертолетчики ПТУРСами расстреливали танки, правда, только макеты…

Теперь, когда танк Свиданина был в плену болота и полынью уже затягивал лед, а лед засыпало снегом, командир экипажа корил себя, что так легкомысленно согласился с механиком-водителем. Тяга к экспериментированию на этот раз сыграла с ним злую шутку. Да разве только с ним? Что стоило сделать крюк в каких-то двенадцать километров, а не срезать угол? Стыд раскаяния жег. Но тут же было оправдание: не раньше как две недели назад здесь на учениях танковая рота вела атаку, и ни одна машина не провалилась. Довод опровергала новая мысль: танки вели атаку по ледяной целине, и предварительно здесь тщательно поработала инженерная разведка. Сейчас танк провалился на зимнике, а зимник, как известно, от первых же солнечных лучей прогревается больше, чем снежная целина. Это известно…

Свиданин думал. Вместе с ним думали и его товарищи.

Ханс уже было задремал, удобно расположившись, когда машина сделала резкий крен. «Никак подводное вождение?» — подумал спросонья и протер глаза.

В танке, как и до затопления, было темно, лишь ровно и безмятежно светились многочисленные приборы. Почти за два года службы ему столько раз приходилось преодолевать водные преграды! Уже со Свиданиным трижды, но то все летом, притом с затоплением, хотя он считал, надобности в этом не было, просто с учебной целью. И ему, крупному и неповоротливому, приходилось становиться под люк заряжающего, стучать зубами от холода и ждать команду на выход. Так проходило не пять и не десять минут, руководитель занятий давал возможность экипажу осмотреться, а главное — побороть нервную дрожь. Ведь предстояло не просто всплытие, нужно было под водой отцепить и закрепить на крюке трос, чтобы потом соединить его с тросом танкового тягача. Процедура довольно утомительная и неприятная. Из всех боевых команд Сааг больше всего не любил одну: «Приготовиться к затоплению танка».

Без этой команды в танке можно сидеть сколько угодно, были бы баллоны да надежный изолирующий противогаз.

Но командир полка, как уже знал Сааг, ничего напрасно не делал. В летний период обучения он ухитрялся через купель — учебный танк, заполняемый водой, — пропустить все экипажи и весь офицерский состав полка, при этом обязательно устраивал состязания, кто быстрее и лучше организует и проведет спасательные работы. Здесь всегда наводчик Сааг отставал: под водой он был слишком неуклюж. И это скоро заметил майор Коренюгин и через командира роты передал: если рядовой Сааг перекроет норматив с оценкой «отлично» — будет ему краткосрочный отпуск.

Многие товарищи перекрывали, тот же Свиданин — он тогда был наводчиком в другом экипаже, но Свиданину командир не обещал, а ему, Хансу, делал исключение, как бы давая понять: только постарайся, дело-то важнее важного. Сааг понимал — это когда-нибудь пригодится, к тому же стимул — поездка на родину…

А в краткосрочный Саагу нужно было до зарезу. Больше года он не видел родного Вильянди, зеленого городка с развалинами старинной крепости на берегу озера. Столько же не видел он Эльзу, самую красивую одноклассницу. Он ее всегда помнит. Стоит ему закрыть глаза, и перед ним как наяву ее желтоватые, выгоревшие на солнце волосы…

Сколько Ханс ни бился, норматив с оценкой «отлично» ему не давался. И солдат обратился к командиру полка:

— Товарищ майор, обещаю на соревнованиях вырвать штангу в сто шестьдесят килограммов.

— Это для вас просто, — будничным тоном ответил Коренюгин. — Вся прелесть в том, товарищ Сааг, чтобы вашу силу закрепить под водой. Так что все в ваших руках. И я на вас, товарищ Сааг, очень надеюсь.

Майор улыбнулся. Ханс знал, что слово командира полка крепче танковой брони, но сильному солдату хотелось плакать от бессилия: не получается — и все! Сослуживцы рады были ему помочь, но Коренюгин говорил: «У меня такое предчувствие, что Ханс обязательно отличится».

И Саагу казалось, что все, что он делает, майор Коренюгин замечает. А ведь у Коренюгина, кроме рядового Саага, сотни других подчиненных, которые так же, как и он, Сааг, чувствуют на себе пристальный взгляд командира. И Сааг все-таки разгадал загадку, почему его всегда замечает майор Коренюгин. Майор смотрел на него глазами командира батальона капитана Афонина, и глазами лейтенанта Мухлынкина, и глазами прапорщика Чиха, и глазами сержанта Свиданина. Командир полка еще не поощрил Саага отпуском, но солдат все равно любил и уважал майора Коренюгина.

Теперь возможность попасть в отпуск могла быть предоставлена. Не хотелось окунаться в ледяную воду, но, видимо, придется.

— Будем действовать, товарищ сержант?

— Будем, Ханс.

— Я готов.

— Хорошо, Ханс. — И к Михаилу: — Сколько до деревеньки?

— Километра два.

— Далековато.

— Ничего, дотопаем. Мороз градусов пять.

И Свиданин скомандовал:

— Проверить противогазы. Приготовиться к затоплению танка.

Такая команда нечастая. Но все понимали: другой быть не могло. Помощь, когда она придет? А бездействовать в боевой обстановке не к чести танкиста. В мертвенно-бледном свете дежурного освещения экипаж принялся выполнять команду. И хотя каждый из них надевал противогаз десятки раз, особенно на занятиях по защите от оружия массового поражения, тем не менее, как впервые, примеряли маски изолирующего противогаза.

— К выходу из танка готов, — доложил Рега.

— К выходу из танка готов, — доложил Сааг.

Наступила продолжительная пауза. В голове Свиданина уже постукивали молоточки; кончался кислород. Но это не вызывало опасений: через несколько минут теплый, обогащенный кислородом воздух потечет в легкие. Нужно только расколоть ампулу, и в коробке противогаза начнется реакция. Свиданин достал плоскую коричневую баночку, отвинтил крышку, в голубоватой вате, словно коконы шелкопряда, покоились ампулы.

— Борис, не слышу доклада.

В синем полумраке с противогазной маской возился Костоглод. Лицо его было покрыто капельками пота.

— Что там?

— Товарищ сержант… маска… великовата…

Рега съязвил:

— Похудел, значит.

— Что ж вы раньше не заявили? — с ноткой угрозы спросил Свиданин.

— Тогда… было нормально, товарищ сержант.

Маска великовата… Свиданин понимал, чем это угрожало. Он не поверил докладу и сам протиснулся к заряжающему, ощупал его маску. Костоглод не обманывал. Но почему маска вдруг стала велика?

— Меряй мою.

— Не буду.

— Меряй!

— А вы… как же?

— Приказываю.

Скользкими от пота руками Костоглод тяжело натянул маску. Маска давила, зато вода не попадет. Свиданин облегченно вздохнул. Рега уже поторапливал:

— Товарищ командир, хватит возиться.

— Михаил, помолчи, — одернул его Ханс.

Он знал: сержант делает то, что нужно. Здесь, конечно, медлить нельзя, но спешить тем более. Нехватку кислорода Ханс еще не ощущал.

Командир и заряжающий обменялись противогазами. Невольно Свиданин взглянул на бирку и прочел фамилию владельца: «Ефрейтор Корзун». Все стало ясно. В спешке Костоглод схватил из пирамиды чужой противогаз, а он, Свиданин, не сумел проверить. «Далеко мне до Саага и Реги», — только и подумал с грустью.

А Рега тем временем поставил рычаг кулисы в нейтральное положение, рычаги управления в исходное, рычаги ручной подачи топлива на нулевую отметку, выключатель батарей оставил включенным.

— Порядок, — доложил он и перебрался в боевое отделение.

Увидев поникшего и опечаленного заряжающего, участливо спросил:

— Ты что тут, земляк, накуролесил?

— Ничего особенного, — за солдата отозвался Свиданин, доставая индивидуальный перевязочный пакет. — Ты, Миша, бинтиком затяни мне маску потуже.

Михаил недобро взглянул на своего земляка-заряжающего.

— Эх ты, схватил какой попало.

— Так точно, — убитым голосом ответил Костоглод.

— За такие штуки надо по шее.

— Прекрати, Михаил! — жестко сказал Свиданин. — Потом разберемся. А сейчас бинтуй, — и ткнул ему в руку пакет.

За полгода своей службы в полку Борис Костоглод, оказывается, всему еще не научился. Так в эти минуты думал он и был недалек от истины. Он помнил, как в дождливый октябрьский вечер на тесном перроне родной станции его провожал отец, инженер мартеновского цеха. Отец говорил: «Ты ж, Борька, не оплошай. Раз идешь в танкисты, помни, чья сталь тебя носит. Не ленись в учебе. Я-то знаю, какие они теперь, танки…»

В письмах отец ни словом не напомнил, какую и для чего он варит сталь, но всегда интересовался товарищами по экипажу, кто они и откуда. И Борис не жалел эпитетов для Михаила Реги, земляка. Рега, по мнению Бориса Костоглода, все знал и все умел, добросовестно учил заряжающего искусству вождения боевой машины. Правда, иногда Рега делал Борису обидные замечания: «Ну и дохлый ты. Сразу видно, что единственный в семье ребенок». Он делал намек на то, что Борис трудно привыкал к наваристому солдатскому борщу, к мясной перловой каше, к жидкому картофельному пюре с томатной подливой. Более или менее сносными были для него компот, чай с тремя кусочками сахара и белый хлеб — когда кусок, а когда и два, если дежурит на раздаче. Мать почти каждую неделю слала Борису посылки, да еще деньгами баловала — ее сын любил вечерами посидеть в солдатской чайной за бутылкой лимонада. И все равно Костоглод был худ — кожа да кости.

Насмешки товарищей, особенно Михаила Реги, заставили его написать матери ультимативное письмо, чтобы она больше посылок не присылала и его не позорила, а за деньгами он не стал являться. Мать была в отчаянии. Зато отец вскоре прислал Борису телеграмму. В ней было одно-единственное слово: «Правильно». Оставшись при солдатских харчах, Борис Костоглод, к удивлению Михаила Реги, начал быстро набирать вес. «Танкист без веса что дерево без корня — первый же ветер повалит», — изрекал Рега, рассматривая в бане фигуру молодого заряжающего.

Полгода спустя Борис ел жирный солдатский борщ, по примеру Михаила Реги вылавливая куски вареного сала и складывая их на хлеб, чтобы потом, присоленные, съесть перед компотом. И тем не менее Борису до смерти хотелось пирожного. Но он воспитывал характер: от вкусного категорически отказывался. И только во сне ел сдобные булочки, мороженое и пил ананасный сок. Рега едко подшучивал над заряжающим, но в обиду никому не давал. В полку задолго до прихода Коренюгина, наверное еще с войны, действовал неписаный закон: члены одного экипажа роднее родных братьев. Поэтому над Борисом подшучивали только в экипаже. И это позволял себе главным образом один Михаил Рега.

Ханс любил Бориса за настойчивость в воспитании характера: был мамин сынок — стал воином. И еще любил он его за то, что тот прочитал массу книг и умел рассказывать о путешествиях. Ханс мечтал после увольнения в запас поступить в Одесское мореходное училище и моряком торгового флота объехать весь мир. О своей мечте он рассказал Борису, и Борис специально для Ханса в полковой библиотеке брал книги. Книги они читали вместе. Хотя Борис был, пожалуй, с детства неравнодушен к химии. По химии, физике и математике он всегда получал отличные оценки и поступал в МГУ на химический факультет, но не прошел. Мечта отодвинулась на два года. Школьные товарищи советовали поехать в Якутск — там, говорят, всех принимают без конкурса. Но Борис сказал: так нечестно. Поэтому поступал сразу в МГУ. Преимущество оказалось за медалистами и за теми, кто отслужил в армии. После неудачи с поступлением Борис дал себе слово отслужить, как положено. И он служил, стараясь подражать Свиданину, Реге, Саагу. У них все получалось. А еще, даже во сне, он видел майора Коренюгина. Борис, конечно, понимал, что майор Коренюгин для него недосягаем. В глазах рядового Костоглода это был человек, за которым никто не замечал слабых сторон. В голосе железо, а в глазах такое внимание, что хочется все делать быстро и добротно.

Борис помнит, как перед Новым годом в полку проводились состязания заряжающих. Машины загоняли в глубокий снег, и нужно было от грузовика до танка переносить на себе боеприпасы. Сначала выявляли лучшего заряжающего взвода, затем роты и батальона. Борис Костоглод даже во взводе не оказался лучшим.

Командиры подразделений ревниво наблюдали за питомцами и соперниками, но в действия заряжающих не вмешивались. Только время от времени щелкали секундомерами, записывали результаты, хотя и доверяли судьям — командирам рот соседнего полка.

В качестве главных арбитров здесь присутствовали майор Коренюгин, замполит и начальник штаба.

В стороне на отдельном столе, покрытом кумачом, ждали победителей призы. Первый — увольнительная в районный центр на вечер отдыха молодежи трикотажной фабрики, вместе с заряжающим эту привилегию получал весь экипаж, второй приз — килограммовый торт, который по заведенному порядку доставался также всему экипажу, вырастившему заряжающего, и третий приз — бланк-заявка со штампом областного радио на исполнение любимой песни экипажа. Почти все заряжающие были солдаты первого года службы. И все они, чтобы утвердить себя в родном экипаже, выкладывались до предела.

Борис Костоглод переживал свою неудачу как большое личное горе. Он видел укоризненный взгляд Михаила Реги, подбадривающую улыбку Ханса, задумчиво-спокойные глаза Свиданина и не видел, но чувствовал, как обнадеживающе смотрит на него майор Коренюгин. И тогда перед тем, как победителям вручить призы, Борис Костоглод, как потом говорил Рега, нахально заявил:

— Товарищ майор, а я умею быстро набивать ленты.

— С какой скоростью?

— Быстрее других.

Командир полка снял меховую перчатку, подул на пальцы — мороз градусов тридцать, — взял мегафон, объявил:

— Товарищи заряжающие! Заряжающий первой роты рядовой Костоглод вызывает на соревнование умельцев набивки пулеметных лент.

Так неожиданно возник новый вид состязания, который пришелся по душе не только заряжающим.

Через полчаса перед участниками соревнования стояли ящики с боевыми патронами и лежали тронутые инеем черные стальные ленты. Все забыли о морозе. Каждый был занят одним: чья возьмет? Командир услал начпрода за призом — килограммовым тортом. Пока начпрод гнал «газик» в гарнизонную пекарню, людьми, как на корриде, владел спортивный азарт. Никто не заметил, как сломались фланги тесного строя, каждый хотел видеть соперников. Набить десять лент, каждая по двести пятьдесят патронов, да еще на студеном ветру, — задача была почти неразрешимой. И тем не менее когда Борис вторым закончил десятую ленту, Свиданин, Рега и Ханс бросились к своему «нахальному» заряжающему, стали растирать ему белые от мороза пальцы. Командир полка, видя эту трогательную заботу, дрогнувшим от волнения голосом объявил:

— Рядовому Костоглоду — и за инициативное предложение, и за второе место — предоставить увольнение в райцентр вместе с членами экипажа.

В субботу полковым автобусом два экипажа отправились в райцентр на вечер молодежи…

И теперь, вспоминая это, было стыдно подумать, как он перепутал противогазы.

Борис Костоглод волновался больше всех: ему еще не доводилось покидать танк не на учебном занятии, а в реальной обстановке, в ледяной купели. Но его ободряло то, что рядом были товарищи, на них он надеялся, на себя — нет.

— Стать по местам. Надеть противогазы. Танк оставляем в следующем порядке: рядовой Сааг — первый.

— Есть.

— Рядовой Костоглод — второй.

— Есть.

— Младший сержант Рега — третий.

Рега не отозвался. Свиданин повторил:

— Младший сержант Рега — третий.

— Возражаю.

— В чем дело?

— Мой противогаз подогнан. Поэтому согласно инструкции…

— Я приказываю!

Рега что-то пробурчал, выражая недовольство.

— Вам ясно, товарищ Рега?

— Так точно!

Всем известно, что командир покидает танк последним. Этот порядок уже давно узаконен инструкцией. И все же… Михаил был прав. Инструкция предусматривает выход первым того члена экипажа, который плохо себя чувствует или у которого поврежден противогаз. Но приказ есть приказ. И Рега ему подчинился.

При тусклом дежурном освещении Свиданин лично проследил, как подчиненные выполняют команды. Заученным движением Рега раздавил ампулу, повернулся к Борису, ободряюще подмигнул: мол, все будет в порядке. Потом ему подмигнул Ханс: в его голубых глазах не было ни тени страха. И это успокоило Бориса: им лучше знать, что они будут делать в следующие минуты. Так думал Борис. Но Михаил и Ханс, этого Борис не заметил, волновались сильней обычного, правда, ни один из них ни словом, ни жестом не подал вида, что волнуется, и это по достоинству оценил Свиданин. Дело обычное, если бы не минусовая температура на поверхности воды. В этой ситуации самое неприятное: быстро коченеют руки. Борис нервничал открыто — страх брал свое. И Свиданин, перед тем как выключить дежурное освещение, дружески похлопал заряжающего по плечу.

В кромешной темноте Ханс нащупал крышку люка, открыл замок и медленно, с нарастающим усилием стал отводить люк вверх, но массивная крышка, продвинувшись на несколько миллиметров, намертво застопорилась. И вот тут-то впервые за двадцать минут ледового плена Ханс ощутил холодок смертельной опасности и сорвал с лица маску.

Свиданин снова включил дежурное освещение, и по округлившимся глазам Ханса догадался: выхода из танка нет…

На кратковременной остановке лейтенант Мухлынкин недосчитался одной машины. Обойдя колонну, он убедился, что нет замыкающего — танка сержанта Свиданина.

Обычно в таких случаях Мухлынкин запрашивал по рации и не позже чем через минуту знал, куда запропастилась машина. Но сразу же по сигналу сбора, еще в городке, получили приказ: радиостанции подразделений работают на прием. Поэтому Мухлынкин не имел права вызывать Свиданина, а Свиданин, в свою очередь, лейтенанта. И командир роты резонно подумал: случилась неполадка — есть колонна замыкания с летучкой и тягачом. А вообще-то экипаж может справиться и без чьей-либо помощи. Ребята знающие. Сомнение вызывал только один — рядовой Костоглод, солдат с хорошо думающей головой, таких Мухлынкин уважал и такими гордился, но больно уж слаб физически. Еще был свеж в памяти случай, когда на боевой стрельбе руки его не держали боеприпас и пот ручьями тек из-под шлемофона, заливая воспаленные от напряжения глаза. На заряжающего жалко было смотреть.

— Что с вами? — спросил тогда Мухлынкин.

Вместо Костоглода ответил Рега:

— Интеллигенция, товарищ лейтенант.

— Не вас, товарищ Рега, спрашивают.

— Товарищ лейтенант, — Рега настаивал, чтоб его выслушали, — это следствие неудачного семейного воспитания.

— Товарищ Рега!

Механик-водитель замолчал, а рядовой Костоглод, вытирая рукавом лоб, тяжело заряжал пушку. Каждое движение стоило ему неимоверных усилий. Но солдат перебарывал себя, делал невозможное. И Мухлынкин не решился снять его со стрельбы, заменить другим заряжающим. После, уже на разборе занятий, рядовой Сааг, ничего не скрывая, признался:

— Товарищ лейтенант, Костоглод питается только печеньем.

— Откуда оно?

— Присылают родители.

— Я не ем сала… — объяснил Костоглод.

Ответ солдата разозлил Мухлынкина.

— Так вот, — сурово сказал лейтенант, — раз и навсегда запомните: коль имеете дело с металлом, положенную норму мяса съедайте полностью. Вегетарианцу в танковых войсках делать нечего.

Подобный случай — солдат отказывался есть жирное мясо — в полку не в новинку. Взять хотя бы Хохлакова. С ним в свое время вынужден был заниматься сам командир дивизии. Рега в чем-то был прав. Плоды неудачного семейного воспитания, размышлял лейтенант, отрицательно сказываются на боеготовности.

Тогда, после той памятной боевой стрельбы, лейтенант Мухлынкин поручил младшему сержанту Реге научить Костоглода есть все, что полагается по норме.

Вспомнив этот эпизод, командир роты невольно усмехнулся: расскажи человеку, не знающему армейской службы, удивится: до чего дожили — приучать солдата есть жирное мясо. На войне о жирном куске мяса только мечтали.

«Костоглоду еще потренироваться бы…» — подумал было Мухлынкин. Подумал и обругал себя: что же тут хорошего, если все сделано?.. Уйдут в запас Свиданин, Рега, придут другие, и все начнется сначала.

В раздумье лейтенант вернулся к своему танку, постучал по броне отверткой, на стук из переднего люка выглянул прапорщик Дзиндрис.

— Там в моем чемодане фонарик. Подайте, пожалуйста. Надо будет доложить комбату.

— Что-нибудь случилось, товарищ лейтенант?

— Нет восемьсот пятнадцатого.

— Догонит.

— Все равно доложить придется.

Капитан Афонин — пожалуй, единственный в полку усач — выслушал командира первой роты без восторга, теребя усы, — он уже нервничал — распорядился:

— Если через полчаса танка не будет в колонне, по выходе в район сосредоточения с «Гроссмейстера» снимите стружку.

— Снять стружку, конечно, можно, — согласился Мухлынкин. — Только, товарищ капитан, надо сначала разыскать Свиданина. Может, и снимать не потребуется.

— Не будем философствовать, — сказал Афонин. — Философия к добру не приводит. Наше дело — своевременно наказывать и поощрять.

От старших товарищей Мухлынкин краем уха слышал, что в училище Афонин шел на золотую медаль, да срезался по философии. И вопрос вроде легкий попался — причины современной революции в военном деле.

— Почему же мы приняли на вооружение ядерное оружие? — примерно так спросил преподаватель.

— Значит, было нужно, — выпалил курсант Афонин.

— А вы подумайте, порассуждайте, пофилософствуйте. Ведь в бою это надо помнить.

— В бою, товарищ подполковник, пока я буду философствовать, останусь без танков.

— Тогда не философствуйте, — спокойно сказал преподаватель и выставил курсанту Афонину тройку.

В полку, куда прибыл Афонин, нашлись бывшие однокурсники, они припомнили его ответ по философии и стали за глаза звать комбата Философом.

Обидно. Если б у него была по философии отличная оценка, тогда иное дело: называйте хоть Философом, хоть Мыслителем. И словно в отместку за такое прозвище капитан Афонин не позволял подчиненным вслух рассуждать, тем более когда требовалось действовать.

Майор Коренюгин без нажима, где шуткой, где намеком, давал понять: когда же обиженному оттачивать свои мысли, как не в рассуждениях? Если позволяет обстановка, пусть товарищ выскажется, иначе он замкнется, как улитка в раковину.

Не питал симпатии к Афонину и Мухлынкин, хотя капитан Афонин, ощетинив пышные усы, не однажды повторял: «Подчиненный должен любить начальника. — И добавлял при этом: — Если, конечно, больше некого».

Афонин доложил командиру полка о 815-м. А Мухлынкин тем временем вернулся в роту.

Свиданин колонну не догнал, «стружку» снимать было не с кого. Но волнение комбата передалось и Мухлынкину. Он не сомневался: командир примет единственно правильное решение. И тем не менее лейтенант предчувствовал что-то неладное. Не беда, если танк где-то отлеживается в кювете — на осклизлой дороге такое случается, — ну а если что посерьезней и товарищам надо оказать срочную медицинскую помощь? Тут не опоздай…

За годы службы, глядя на Коренюгина, Мухлынкин научился болеть за людей больше, чем за себя. Впрочем, как ни гляди, а подчиненные — частица жизни командира. Болеть за них — значит болеть и за себя.

Вскоре обстановка изменилась. В черном небе — так не вовремя! — над колонной пророкотали вертолеты, и сразу же лес, дальнее поле, стальные мачты электролиний озарились багровым отблеском. Из раскрытого люка Мухлынкин увидел сигнальные бомбы, медленно спускавшиеся на белых парашютах. На заснеженное поле приземлялись вертолеты. И тут танковый батальон получил приказ: «Слева по ходу движения — десант. Подавить!»

Со звоном закрываются люки. Колонна набирает скорость. Слева и справа мелькает лес. До рези в глазах Мухлынкин всматривается в карту. Лес, лес — на целый километр. А это почти две минуты ходу. За это время десант приземлится, будет готов жечь танки ПТУРСами.

Лес еще не кончился, когда Мухлынкин заметил регулировщика. В большой, не по росту каске и в больших по локоть перчатках регулировщик поднял руку.

— Стоп! — командует Мухлынкин, и механик-водитель прапорщик Дзиндрис останавливает машину.

В регулировщике лейтенант узнает сержанта Калинского — командира отделения.

— Что там?

— Вертолеты, товарищ лейтенант. Капитан Афонин приказал уходить на просеку. — Сержант махнул в сторону осинника, за которым уже видны были вспышки выстрелов.

Головной танк — танк командира роты — круто свернул направо и, обогнув застрявший в снегу «газик» регулировщика, вырвался на открытую местность. Решение пришло само собой. Под светящимися авиабомбами площадка десантирования была хорошо видна издали.

— Атакуем с ходу…

На несколько секунд Дзиндрис приостанавливается, давая возможность остальным танкам развернуться для атаки. И хотя по рации, как и на марше, не было произнесено ни одного слова, будто в роте отсутствовали радиостанции, все экипажи поняли маневр: рота развернулась уступом вправо. Теперь Мухлынкин переключил свое внимание на вертолеты, из которых уже выскакивали десантники и серыми комками рассыпались по полю. Мухлынкину казалось, что его танк слишком медленно приближается к цели.

— Дзиндрис!

— Есть, товарищ командир!

— Опаздываем.

Кто-кто, а Мухлынкин знает, как на разборе учений дотошные посредники, анализируя танковые атаки, чтоб лишний раз упрекнуть командиров в нерасторопности, все выверяют по секундомеру.

Бой — это поединок. Опоздал гусеницами — компенсируй огнем, промазал огнем — нагоняй гусеницами. Побеждают самые быстрые и самые точные. И зачастую к этому посредники сводят все свои расчеты. Впрочем, тут Мухлынкин больше склонен соглашаться с майором Коренюгиным. Тот не устанет утверждать, что бой — это военная теория в действии, и, следовательно, научная организация боя не ограничивается только быстротой и точностью. В бою стреляют. И каждый солдат, под какой бы броней ни был, хочет он того или нет, ждет попадания именно в свой танк. И тут главное искусство танкиста в умении преодолевать чувство собственного страха — ведь враг тоже не из железа! — и, повинуясь воле командира, упреждать врага в искусстве и храбрости.

Коренюгинские идеи созревали в голове Мухлынкина, и Мухлынкин часто себя ловил на мысли, что он опоздал родиться. В учебной атаке всего себя не испытаешь, да и подчиненных тоже. Кроме того, за учебные атаки орденов не дают, а если и дают, то за отличные показатели в боевой и политической подготовке, притом надо удерживать первенство в соревновании в течение ряда лет, а как тут удержишь, когда другие командиры стараются не меньше тебя. Вот и получается: из тысячи отличных командиров рот ордена удостаивается один, ну в лучшем случае два, и то если год юбилейный. Но Мухлынкин, приняв роту, не мыслил уже свое будущее без ордена «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР».

Честолюбивые мысли вдруг были прерваны радиограммой:

— «Амур-три», я — «Байкал-десятый». Немедленно выходите из боя. Прием.

«Странная радиограмма», — только и мелькнуло в сознании Мухлынкина. Но догадка, что он сделал какую-то глупость, прервала азарт боя.

— Стоп!

Мухлынкин взглянул в триплекс, увидел свои машины, резко затормозившие, и впереди, в километре от себя, винтокрылые громадины. «Действовал-то правильно», — сказал себе, чувствуя, что волнение от нехорошей догадки сбило ритм сердца, стало жарко.

— Немедленно выходите из боя…

Сделав глубокий вдох, Мухлынкин отозвался:

— Я — «Амур-три». Выхожу из боя. Жду дальнейших указаний.

— Колонной в полном составе прибыть в район деревни Кирица.

— Понял… Деревня Кирица…

— Скорость максимальная. Задачу получите на месте. Действуйте.

В голосе майора Коренюгина Мухлынкин уловил новую, до сих пор не слышанную нотку. Командир был чем-то сильно озабочен. Он торопил: «Скорость максимальная…» Ночью, по обледенелой мартовской дороге — это было ново. Конечно, меры безопасности Мухлынкин примет. Майор в этом был уверен и лишний раз напоминать не стал. Но чем он так озабочен?

По вводной посредника рота попадала под «ядерный удар», понесла невосполнимые потери, полностью теряла боеспособность. Так было по игре. Но реально рота получала новую задачу, не предусмотренную планом учений.

Вся колонна двигалась на запад. Мухлынкин вел свою роту на восток. От включенных фар было зарево, видимое на добрый десяток километров.

Впереди — фиолетовая мигалка «газика» ВАИ. На максимальной скорости шли танки, громом сотрясая леса и перелески. В отдалении предутренними огнями обозначали себя просыпающиеся деревни. Мухлынкин думал о предстоящей задаче. В районе деревни Кирица что-то случилось. Но что?..

Когда к месту событий подоспела рота лейтенанта Мухлынкина, танкисты поисковой группы уже растянули трос, но его хватило только на половину расстояния от берега до затонувшего танка. И все же не это тревожило капитана Штанько. С прибытием роты тросов хватало с лихвой.

Тревожило другое. Водолазы, спустившиеся под воду, не смогли добраться до танкового крюка. Мешали какие-то столбы, как потом выяснилось, полусгнившие сосны. Если их растаскивать, зацепляя тросом, можно перевернуть машину — тогда ее не вытащить и целой ротой.

Люди, узнав, что они выведены из учебною боя для спасения экипажа, действовали предельно четко. На берегу при свете прожекторов танки были выстроены для сцепки цугом. Змеиные тела стальных тросов черными тенями легли на болото.

Чтобы протиснуться к корме затонувшего танка и на кормовых крюках закрепить трос, водолазы — лучшие специалисты подразделения сержант Прохоров и рядовой Синюк — на ощупь, в густой, как деготь, тине распиливали затонувшие деревья.

Время бежало в ускоренном темпе. «Только бы не дрогнули ребята», — думали все, кто находился на этом треклятом болоте у ничем не примечательной деревеньки.

Кирица спала… Хотя нет, в домах уже светилось, а на окраине, на задворках, можно было видеть людей, наблюдавших за танкистами. Как вскоре оказалось, колхозники не были праздными наблюдателями. Трактористы пригнали два «Кировца» — танкам на подмогу. Но эти на огромных желтых колесах лошадиные силы так и не понадобились.

Мухлынкин, как только увидел полынью, в которую провалился танк, почему-то вдруг вспомнил экзамен по эксплуатации материальной части. В билете был вопрос: «Эвакуация танков. Классификация застреваний». Мухлынкин наизусть помнил формулировки, которые на лекции записывал под диктовку преподавателя: «В зависимости от технического состояния танка, сложности необходимых подготовительных работ и потребных для вытаскивания тяговых усилий застревания подразделяются на легкие, средние, тяжелые и сверхтяжелые».

То, что произошло с 815-м, к первым трем видам отнести было нельзя. И Мухлынкин, отвечая на билет, говорил, как декламировал: «Сверхтяжелым называется застревание, при котором после проведения больших по объему подготовительных работ для вытаскивания танка требуется усилие, превышающее его тройной вес».

Тогда, характеризуя сверхтяжелое застревание, Мухлынкин не думал, что через несколько лет это общее определение наполнится конкретным, холодящим душу содержанием.

Но что для танковой роты тройной вес одного танка? Пустяки. Но для людей, спасающих своих товарищей, именно это вытаскивание значило многое. И Мухлынкин, сначала было обидевшийся на майора Коренюгина, что аварийную работу поручил не ему, прямому начальнику экипажа, а секретарю парткома, вдруг понял всю меру ответственности, выпавшей на долю капитана Штанько, безупречного авторитета, опытнейшего танкиста.

Теперь шел не просто экзамен. Это была борьба за спасение жизней. Мухлынкин не знал того, что Коренюгин, не получив согласия на личное участие в проведении спасательных работ, не рискнул эту операцию доверить еще недостаточно опытному командиру роты. Здесь нужно было действовать наверняка, без ошибок. И Мухлынкин волей-неволей оказался при капитане Штанько в качестве помощника и стажера.

Обстановка только внешне, может быть, напоминала учебное занятие, но по напряжению и нервному состоянию людей это была всецело боевая работа, немногословная, сосредоточенная, с полной отдачей физических и душевных сил.

И тут впервые за всю службу Мухлынкин увидел своего старшего товарища как организатора боя, увидел и оценил прозорливость майора Коренюгина: так, как Штанько, он, Мухлынкин, не сумел бы действовать и мог, пожалуй, наделать непоправимых ошибок.

Когда после очередного «нырка» на поверхности воды показался сержант Прохоров, прорезиненный рукав его комбинезона был располосован до самого плеча, а из глубоко рассеченной ладони текла черная в свете прожектора кровь, и все, казалось, поняли, что Прохоров «отработался», капитан Штанько будничным голосом спросил:

— Ну, что там, Прохоров?

— На сук напоролся.

— Переодевайтесь. Смените Синюка.

— Есть.

«С такой рукой, куда ему под воду?» — с горечью подумал Мухлынкин и, жалея сержанта, попросил у капитана разрешения на спуск. Как на ребенка, взглянул капитан Штанько на Мухлынкина и без тени рисовки ответил:

— Лучше Прохорова мы с вами, Николай Иванович, не сделаем.

— Товарищ капитан! — вскрикнул Мухлынкин. — Время-то не ждет! Одной рукой много не наработаешь!.. Может, они уже… — Он боялся произнести то страшное слово, которым обозначают границу жизни и смерти.

— Может… — колеблясь, согласился Штанько и пошел в машину, где товарищи переодевали Прохорова.

От непрерывно работающего двигателя в машине было жарко. Прохоров, крупный, мускулистый, сидел голый. Раненая рука уже была перевязана, из-под бинта обрубленными корнями чернели пальцы; здоровой рукой он держал сигарету и жадно затягивался; конечно, в машине курить строго запрещалось, но Штанько сделал вид, что нарушения не заметил.

— Ну как, Прохоров?

— Готов, товарищ капитан.

— Давай, дружочек.

Прохоров, погасив сигарету, стал с помощью товарищей одеваться. Через десять минут он сменил Синюка. Синюк, работавший без передышки, выбрался из комбинезона сухой, только чуточку раскрасневшийся.

Мухлынкин, увидев раздетого солдата, поразился. По комплекции Синюк с Прохоровым — полный контраст: маленький, тощий, правда, жилистый и резкий в движениях, но почему-то именно этого специалиста Прохоров предпочитал другим и в критических ситуациях работал с ним в паре. Объяснение оказалось простым.

Геркулес Прохоров и беспредельно выносливый Синюк дополняли друг друга. Об этом «саперном дуэте» в полку говорили разное, но неизменным было одно: если хвалили Прохорова, то при этом добавляли, что, «конечно, благодаря участию Синюка», и, наоборот, если отмечали ловкость и неутомимость Синюка, не забывали отметить помощь и содействие Прохорова. Так и служили два комсомольца, два сапера, их знала дивизия. И вообще саперов танкисты любят, как может любить человек мастера, который умеет все, не выставляя напоказ черновую работу. Но то, чем славятся саперы, танкисты видят — это служба тяжелая, трудная, зачастую рискованная, в воде, на льду, на холоде, под дождем. В подразделении почти всем солдатам и сержантам по двадцать, а к концу службы они выглядят намного старше.

С каждой минутой шанс на благоприятный исход уменьшался, и Мухлынкин невольно представил, впрочем, эта страшная мысль копилась исподволь, как грозовое облако в летнюю пору, чтоб на землю ударить молнией, как после отбуксировки танка вскроют люки и вытащат бездыханные тела товарищей…

Из-за крайней избы выскочил незнакомый грузовик. В свете утренней зари он казался розовым. Мухлынкин успел заметить, что грузовик не принадлежал полку и даже Вооруженным Силам. Это был старый, видавший виды «газик». Такие машины обычно дорабатывали свой век в различных гражданских ведомствах третьестепенного значения. Эти «газики» больше ремонтировали, чем водили, но уж если водили, то по таким разбитым, или, как тут говорят, разухабистым, проселкам, где и новая машина досрочно потребует ремонта.

«Газик» затормозил у стоявшего поперек дороги тягача. Из кабины лихо выпрыгнул бородатый человек, подбежал к капитану, козырнул четко, по-военному.

— Товарищ капитан… Иван Семенович, разрешите действовать.

— А вы, товарищ, собственно, кто? — спросил Штанько, большими роговыми очками уставился на незнакомца.

— Это же я… Гулин.

— Верно! — Штанько в бородаче узнал прапорщика Гулина, уволенного в запас, того самого Гулина, который еще не так давно славился как один из лучших механиков-водителей дивизии, на которого все солдаты и сержанты полка смотрели как на космонавта.

И вот теперь перед капитаном Штанько снова стоял дорогой человек, родная душа — Гулин.

— Иван Семенович, прошу…

— Не имею права.

— Тогда я без разрешения…

— Не положено.

— Ведь я солдат… Солдат!

— Знаю.

— Прошу… там же товарищи… наши товарищи!..

И тут Мухлынкин заметил, что капитан Штанько колеблется: ведь Гулин формально не числится в списках личного состава полка, но сердцем как был, так и остался танкистом. «Это же надо, — поражался Мухлынкин, — откуда-то он узнал о попавших в беду ребятах, где-то раздобыл обшарпанный, видавший виды „газик“, явился как по тревоге».

— Товарищ капитан, — вмешался Мухлынкин, — я свяжусь с командиром полка… Не возражаете?

— Сообщите… Гулин вернулся…

Мухлынкин бросился к рации, не вскарабкался, взлетел на броню тягача, схватил шлемофон, услужливо поданный радистом.

— «Волга»!.. «Волга»!..

Выслушав Мухлынкина, Коренюгин переспросил, не ошибся ли тот?

— Гулин, товарищ майор. Честное слово!

— Позовите его к рации.

— Товарищ прапорщик! — во всю глотку крикнул Мухлынкин. — Вас просят.

О чем говорил командир полка со своим бывшим прапорщиком, слышали только радисты. Но, судя по выражению глаз Гулина, и Мухлынкин и Штанько поняли: Коренюгин дал согласие.

Вскоре Гулин был под водой. Прохоров и Синюк, неожиданно получившие мощное подкрепление, словно испили сказочной живой воды. В этот рассветный час промозглого марта солдаты втискивали свои тела в спрессованную торфяную стену ила, тянули за собой неподатливые буксирные тросы.

Первое, что сделал Гулин, очутившись в воде, нащупал броню башни и торцом ломика несколько раз с усилием ударил по металлу. Затем, приложив к броне ухо и затаив дыхание, слушал. Смертельно холодная тишина, как спрут, сдавливала тело. Запах нового комбинезона напоминал Гулину счастливые минуты молодости, когда он, солдат-первогодок, постигал азы аварийно-спасательной службы.

Действуя в опасной ситуации, он не испытывал страха, ему казалось — и он был в этом уверен, — что с ним никогда ничего не случится, надо только исполнять все так, как предусматривает инструкция. Тогда еще его первый командир лейтенант Пятно говаривал: «Инструкцию сочиняли мудрые люди. Для нас она закон». И Гулин действовал, не отступая от писаных правил. Потом со временем, когда поднабрался опыта, почувствовал, что он и сам уже обладает мудростью достаточной, чтобы в существующие инструкции вносить изменения. К советам Гулина прислушивались товарищи и начальники.

Многое он не мог объяснить, но чутье никогда его не обманывало. Специалисты это называют интуицией, а он шутя говорил, что это «сдвиг по фазе в нужную сторону». Наука эту фазу пока не открыла, но ясно было одно: Гулин чувствовал людей и действовал, предугадывая их мысли и безошибочно, особенно в обстановке, где, казалось, думать некогда. И все же, кто не знает: как бы ни были стремительны движения, настоящий солдат всегда успевает подумать, что он должен предпринять в каждый последующий момент.

Так было и сейчас. Прохоров и Синюк увлеклись процессом сцепки. Гулин же поспешил подбодрить ребят. Ведь у них, как он считал, по разумению членов экипажа, шансов на спасение фактически не оставалось. Танк затонул ночью, без свидетелей, танкисты не успели послать в эфир ни одного слова. Это Гулину было известно, и он представил себя на месте Свиданина. Решение могло быть одно: эвакуация. Но люди остались в загерметизированном танке. Значит, Свиданин принял другое решение. Но какое и зачем, можно было строить только предположения.

Гулин снова ударил по броне и снова прижался головой к металлу. И тут в глухой гудящей тишине он уловил ответный звук — удар металла по металлу.

Может, послышалось? Гулин снова ударил — и снова в ответ послышался удар. «Живы!» — крикнул Гулин, на мгновение выпустив изжеванный солдатскими зубами загубник. Теплый ветерок пресного, как мел, кислорода обдал волосатые щеки, дышать стало трудно, и Гулин поспешил освободить левую руку, прижал к губам мокрую от пота противогазную маску. Поймал загубник. «Фу, черт!» — выругал себя за оплошность и почувствовал, как сильно, нарушив ритм, колотится сердце.

Теперь, когда он убедился, что экипаж не просто жив, а ждет спасения, высокую цену приобрела каждая секунда. Гулин поспешил на поверхность, жестами рук давая знать: живы они, живы! С него сняли резиновый костюм, маску он сорвал сам, глотнув морозный воздух, торжественно объявил:

— Шевелятся!

Гулин ничуть не смутился, увидев рядом с капитаном Штанько знакомого полковника — инженера штаба округа. Понял, полковник только что прилетел: невдалеке на белом снегу стоял зеленый, как молодая хвоя, вертолет.

Мало кто знал, что командующий, как только ему генерал Сподобин доложил о происшествии, немедленно выслал своих инженеров.

— Докладывайте, — попросил полковник, и Гулин доложил, что танк под большим креном врезался в полусгнившие деревья.

— Грунт тяжелый, — продолжал Гулин, — если по дну тянуть до берега, крюк может не выдержать. Лучше подцепить за катки… Но тогда упустим время.

— А если подложить бревна? — предложил полковник.

— Это можно… — согласился Гулин. — Сейчас приподнять бы из-под воды башню…

Проинструктированный полковником, Мухлынкин поспешил в Кирицу. В избы заходить не пришлось. Все сельчане были на берегу. К ним обратился Мухлынкин:

— Нужен строительный лес… Под гусеницы.

— Как они там? — спрашивали наперебой.

— Живы. Держатся.

— Тогда, сынок, гоните тягачи, разбирайте хлевушку.

Кто это сказал, Мухлынкин сразу не услышал. Но голос, прокуренный, с хрипотцой, принадлежал человеку бывалому. Колхозник предложил разобрать хлев, где зимовала его корова.

Хозяин вывел из сарая корову и отвел в соседний двор. Тягач, будто нехотя, сдвинул новую, на кирпичном фундаменте постройку, и клубы пара — застоявшегося коровьего дыхания — белым облачком уплыли в небо.

Под широкое днище танка, направляемые руками Гулина, Прохорова, Синюка, руками солдат-саперов, одно за другим ложились просмоленные, сухие и прочные бревна.

В студеной воде Гулин не чувствовал страха: рядом были товарищи… В ту ночь случайно он задержался в конторе мелиоративного участка. Собрались приятели. Впереди была суббота. Домой идти не хотелось. С тех пор как он уволился в запас, прошло немного времени, но он со свойственной ему общительностью быстро вошел в новый коллектив, однако по родному полку тосковал, понимая, что уйти из армии поторопился.

Ночной звонок оторвал приятелей от дружеского разговора. Кто-то из кирицких просил трактор, чтоб вытащить танк. Гулин первым понял, что это значило, не дожидаясь начальника участка, открыл гараж, где стоял «газик», и уехал в Кирицу, предварительно попросив товарищей завести трактора и дежурить у телефона: если понадобится техника — он позвонит.

Говорят, по-настоящему счастлив тот человек, который спасает чью-то жизнь. Гулин был счастлив: он спасал товарищей…

Солдат, рядовой или маршал, готовит себя к войне. Будет она или нет, все равно готовит. Ведь победа закладывается задолго до боевых действий. Как боеприпасы, как продовольствие, как горючее.

Это знает министр, знает командующий, знает комдив генерал Сподобин, знает командир полка майор Коренюгин. И все они настраивают людей на военное время. Даже молодые солдаты, и те знают простую, но очевидную истину: чтобы на поле боя не сгореть в машине, надо уметь опережать противника в скорости, в маневре, в выстреле, в сообразительности и, конечно же, в стойкости и мужестве, в стремлении победить во что бы то ни стало. Победа планируется…

То, что выпало на долю экипажа Свиданина, заранее спланированным действием не назовешь. Внезапный болотный плен. Плен под водой. Под снежной пустыней. В ночной темноте. Без свидетелей. Откуда же тогда ждать помощи? В эти долгие, как вечность, минуты крик безысходности и отчаяния мог вырваться из уст каждого пленника, но каждый молчал и думал…

В детстве Михаил Рега любил пропадать на Осколе. Однажды — ему тогда уже было лет десять — он увидел, как саперы вереницей танковых тягачей вытянули из стремнины Т-34. Утонул он в январе сорок третьего при форсировании. Когда из нижнего люка вылилась вода, Михаил забрался в танк. Было боязно: а вдруг там мертвецы? Но внутри никого не оказалось, были только позеленевшие от времени боеприпасы, ржавые автоматы ППС, противогазные коробки, ржавые сиденья. И вдруг на дне, среди рассыпанных патронов, сверкнула гроздь рубиновых камушков. Михаил нагнулся и поднял… орден Красной Звезды. В танке он нашел три гвардейских знака. Заглядывавший в люк сапер сказал со вздохом: «Без вести пропавшие…»

От этого навязчивого воспоминания цепенели мысли, появлялось подспудное чувство вины («Ведь я же вел машину!»), подмывало крикнуть: «Ребята! Простите!» Хотя… за что прощать? Дорога-то была накатана. По ней промчался грузовик. Он-то и натолкнул на решение срезать угол. И все же Рега надеялся вырваться из плена через передний люк. Конечно, он, механик-водитель, выберется, но вряд ли в ледяной воде сумеет воспользоваться передним люком Ханс. Он застрянет, и все… конец. А Борис? Тот окоченеет прежде, чем доберется до люка… Вот Свиданин… он один, пожалуй. Свиданин сумеет перебраться из боевого отделения. Если б они с командиром были вдвоем, тогда рискнуть можно, а так…

Лучше умереть вместе, чем трусливо выбираться одному… В этот момент он почему-то не думал ни о жене, ни о трехмесячном сыне. Правда, мысль было вспыхнула: как Соня встретит известие о его гибели, но тут же погасла…

У Ханса были несколько иные мысли. И он сам удивлялся, что они предельно будничные, обычные. Последний шанс на спасение — всплытие — утрачен. Оставалось мужественно, без истерики ждать конца: кислорода в баллонах было на час, ну, может, чуть больше. В этот оставшийся час, перед тем как потерять сознание, он болезненно думал об Эльзе. Он ее любил, и она знала это. Впрочем, она его тоже любила, писала нежные письма. Писала не только она, но и ее младший братишка — пятиклассник. Он мечтает стать танкистом. Как же теперь? Не откажется от мечты? Может, оставить завещание, чтобы Эльза знала, куда делся Ханс Сааг, ее друг и одноклассник?..

Борис Костоглод почему-то не мог взять в толк, что экипажу хана. Ведь у него, молодого заряжающего, есть командир — сержант Свиданин. И он верил: командир что-то придумает и все останутся живы. Недаром командира зовут «Гроссмейстером» — зовут за умную голову. Свиданину он верил. Верил до той минуты, пока не почувствовал, что кончается кислород (в голове сначала застучали молоточки, а потом кувалды, и был такой гул, что вот-вот голова лопнет). Борис заплакал. Ему стало по-детски страшно. Вот сейчас он потеряет сознание — и все… На похоронах будут отец и мать. Он уже никого не увидит и не услышит. И после, сколько б веков ни минуло, такой он на земле не повторится…

Солдат всхлипнул и, словно в ответ на свои мысли, в тяжелой гудящей тишине услышал:

— Борька… нас выручат… Ты думаешь, майор Коренюгин, он не знает?..

Говорил Свиданин. При упоминании фамилии командира полка отозвался Рега:

— Товарищ майор не даст пропасть… Он командир что надо… Если останемся живы, скажу, чтоб меня судили… Можно было в обход…

— Младший сержант Рега, приказываю не ныть.

— Есть… Только, товарищ сержант, у тебя там баллон, страви трошки. Поговорим перед концом…

Сквозь грохот кувалд, стучавших не переставая, все услышали бодрое шипение. Не раньше, как вчера, этот воздух Рега закачивал компрессором, когда сырой ветер доносил запах молодого березняка. И сейчас, в танке, этот запах, спрессованный в десятки атмосфер и выпущенный на волю, возбуждал жажду жизни. Дышать стало легче, грохот ослаб, но ненадолго.

Говорить по-прежнему было трудно, а молчать невыносимо. И Сааг, чтоб разрядить обстановку, сказал:

— Вот выберемся, так вы, товарищ сержант, выпросите для меня отпуск.

Слушая этот, может, и в самом деле последний в их жизни разговор, Свиданин с нежностью думал о товарищах: они знали, что погибают, но не отчаивались. Все-таки надежда жила: экипаж верил… Но сам Свиданин, осмысливая случившееся, приходил к неумолимому, как приговор, заключению: спасение опоздает. Так подсказывала логика, и тем не менее чутье, которое в нем воспитал полк, внушало обратное: разве товарищи не сделают все возможное и даже невозможное?

То, что ему верят подчиненные, было силой, заставлявшей командира держать в руках баллон и время от времени откручивать вентиль. Свиданин понимал: надо держаться как можно дольше. Кто-то ему говорил, что в таких случаях верили только богу, он верил боевому товариществу. Свиданин не заметил сам, как потерял ориентировку. Сквозь сплошной шум в голове неявственно донесся звук, который никак не укладывался в учащенный ритм пульса. Это были удары металла по металлу. «Галлюцинация, — подумал он и сквозь нарастающую головную боль снова услышал, что удары повторились. — Надо баллон передать Хансу. Он крепче…»

— Товарищ сержант!

Свиданин открыл глаза. В голубоватом свете дежурного освещения — широкое лицо Ханса. Оно было синим-синим.

— Наши!

— Что?..

— Наши… стучат…

Под рукой нет тяжелого металлического предмета. Свиданин в потемках шарит по днищу, где-то тут пустой баллон, натыкается на что-то липкое, догадывается: это вырвало Бориса. Тот лежит, запрокинув голову, глаза полуоткрыты. Он бредит… Наконец находит баллон. Но руки уже его не держат. Ханс бьет баллоном по броне. Снаружи отвечают усиленным стуком. Нет, это не галлюцинация… Это спасение. «Ах, только бы Ханс не торопился стравливать воздух», — теряя нить сознания, подумал Свиданин. Черная пелена закрывает тонкий волосок лампочки дежурного освещения…

Рега тоже услышал удары металла по металлу и тоже, как и Сааг, догадался, что это помощь. И хотя дышать было нечем и он испытывал ощущение холодной бани, полной угарного газа, он крепился, как только мог, несколько раз принимался грызть сухарь, который дал ему прапорщик. От сухаря стало плохо.

Теперь механик-водитель помнил одно: минутой раньше, минутой позже он потеряет сознание — тогда все. Но до этого он боялся себе признаться, что до смерти нужно сделать главное и, пожалуй, самое трудное: побороть страх. Страх, как волна прибоя, то захлестывал, то отступал, коварно сторожил солдата. Страх ждал, когда солдат смалодушничает — пусть даже на секунду, — и тогда руки рванутся к противогазной маске, а затем к люку. Уверенность в том, что он, Рега, выберется из танка, росла, как летящая горная лавина. Он вырвется один. Вот он, люк, над головой, только отведи стопор… Но что тогда потом, в полку? Что?! Оставить в беде товарищей, даже если военный трибунал не найдет состава преступления? Нет, лучше уж четыре трупа, чем одна жизнь, но подлая. Так подумал Рега, понимая, что страх — самое жуткое чувство, созданное природой. И вот это чувство тянуло руку к противогазной маске. А люк, спасительный люк, и в самом деле вот он, над головой… А в полутора метрах товарищи, которым не протиснуться к нему, не вырваться наружу. Когда хлынет ледяная вода, они просто не успеют: холод сделает свое…

Рега еще думал о том, что, если бы он не служил в армии, не знал ни Свиданина, ни Ханса, ни Бориса, не знал бы лейтенанта Мухлынкина и прежде всего майора Коренюгина, он не поборол бы чувства страха. Не думая о предстоящем позоре, он открыл бы люк…

Он уже не помнил, на каком моменте оборвалась его мысль, но сквозь забытье, как сквозь сон, услышал металлический стук и попытался повернуть голову, но невыносимая боль помешала…

Сколько длилось забытье, трудно было определить, но, когда он, Рега, открыл выпирающие из орбит глаза, увидел белое пятно. Сначала оно показалось расплывчатым, круглым, потом приобрело форму квадрата, догадался: это окно. Снаружи сочился вялый дневной свет. На крючке около окна висела объемистая брезентовая сумка, на ней был нарисован красный крест, обведенный на зеленом фоне белым кружочком. У окна — откидной столик. На столике в беспорядке рассыпаны карандаши «Тактика». За перегородкой мышью попискивала радиостанция. Рега догадался: он в штабном автобусе. И вдруг откуда-то сверху, словно с неба, весело:

— С благополучным возвращением, товарищ младший сержант.

Над механиком-водителем склоняется врач — капитан Бокомаз. Он не в белом халате, а в полевой форме, как и все офицеры.

— Ну, с возвращеньицем, — повторяет он и улыбается.

Глаза его с монгольским прищуром смеются.

— Откуда? — шепотом переспрашивает Рега, стараясь понять, что это не сон и не бред, а самая что ни на есть торжественная реальность.

— С того света.

— Остальные где? — окончательно придя в себя, спрашивает Рега.

— Недалеко. Тоже возвращаются…

— Значит, нашли!

Тяжелые веки слипаются, но Рега не спит. Он прислушивается к голосам людей, отделенных от него дюралевой перегородкой, угадывает известного всей дивизии своими остротами капитана Бокомаза. Михаил не заметил, как врач ушел за перегородку, только был слышен его веселый голос:

— Раньше было проще. Учения отрабатывались поэтапно. Первый этап — шумиха, второй — неразбериха, третий — запутывание своих войск, четвертый — поиск виновных и наказание невиновных и, наконец, парад и награждение руководителей. А теперь не поймешь, где учения начинаются, где кончаются, — сплошные марши да встречные бои…

Кто-то вставляет:

— Чтоб не скучали.

Опять Бокомаз:

— И все, представьте себе, на повышенной скорости: не успели утонуть — вытащили.

«Это про нас, — догадывается Рега. — Вот теперь майор Коренюгин всыплет за уклонение от маршрута».

Ну и пусть! Жаль, подвел Свиданина. Тот понадеялся на опыт Реги. Но Свиданин, спасибо ему, подсказал закрыть люки. Не предупреди — лежать бы сейчас не в теплых автобусах, а на каменных столах морга…

Из-за перегородки выглянул врач. Это был Бокомаз:

— Ну как?

— Мне бы одежку…

— Будет и одежка… Я на вашем месте отоспался бы.

— Не спится, товарищ капитан… Как остальные? Все живы?

— А что им сделается? Сааг чай пьет, Свиданин спит…

Бокомаз взглянул в окно.

— Должен доложить, идет товарищ Коренюгин.

Рега соскочил с койки. Он ждал и боялся этой минуты. Капитан Бокомаз понял солдата, подал чей-то чужой, почти новый комбинезон…

Экипаж — четыре человека — всего лишь крупинка брони в стальном щите нашей обороны. Силой обстоятельств эта крупинка могла выкрошиться. Могла!

Командир полка, получив доклад об исчезновении танка, немедленно организовал группу поиска. Командир дивизии для спасения экипажа снял с учений танковую роту. Командующий выслал саперов. Министр отправил реаниматоров. Оказывается, ввиду исключительности случая министру доложили об этом, и он ждал сообщений.

В 7.15 телетайп Министерства обороны СССР принял донесение: «Спасательные работы выполнены. Люди спасены».

Геннадий КОЗЛОВСКИЙ

Геннадий Герасимович Козловский родился в городе Спасск-Дальнем в 1933 году. Закончив артиллерийское училище, служил в армии. Журналистское образование получил в МГУ.

В настоящее время работает в информационном центре. Член Союза журналистов СССР.