Поединок столетия

ПОГОНЯ

«Георгий Димитров, он же Рудольф Гедигер, он же Шаафсма…» Так было написано в приказе об аресте и так же — в обвинительном акте. Сочинители этого акта просто не знали его других имен. Знали бы — уж конечно, не забыли бы назвать.

Да, он был Гедигером и Шаафсма. Но он был еще и Димовым, и Виктором, и Гельмутом, и Эдером, и Тумбевым…

Обосновавшись в Вене, болгарские коммунисты-изгнанники помогали своим друзьям на родине вести борьбу с фашистским царским правительством. Помогали советами, указаниями, снабжали марксистской литературой, издавали газету. Под многими статьями, воззваниями, инструкциями стояла подпись «Димов». Или «Виктор».

А если бы этого «Димова» задержали на улице, он предъявил бы паспорт на имя немецкого ученого, датского инженера или норвежского журналиста. Настоящий паспорт с его подлинной фотографией. И рассказал бы, если потребуется, во всех подробностях «свою» биографию — он отлично помнил биографии людей, чьи имена носил хотя бы несколько дней…

Однажды ему сообщили, что полиция напала на его след. Эту новость принесли австрийские друзья, которые по заданию партии проникли на работу в полицейское управление и, имея доступ к самым важным тайнам, вовремя предупреждали об опасности.

Димитров почти перестал выходить на улицу. Он и раньше-то не особенно рисковал, теперь же совсем стал домашним затворником. Хорошо еще, что рядом была Люба и друзья — настоящие, проверенные, — соблюдая строжайшую конспирацию, навещали его. Иногда хотелось в театр, в филармонию, в музей — он так любил музыку, искусство, любил и понимал, а Вена — это город, который недаром славится на весь мир своей оперой, своими оркестрами, изумительными коллекциями своих художественных галерей.

Он часто заглядывал на восьмую страничку вечерней газеты — там печатались театральные и кинопрограммы, сообщения о выставках, о работе музеев. Вот сегодня в опере вагнеровский «Тангейзер», в филармонии дирижирует прославленный Клемперер, открылась выставка картин французских художников. И все это рядом, рукой подать — здесь, за углом, или три остановки автобусом. А ему недоступно.

Потому что он теперь не просто Георгий Димитров, частное лицо, посетившее австрийскую столицу, а представитель главного коммунистического штаба, «начальник» командного пункта, расположившегося прямо на передовой. И «просто так» рисковать своей жизнью командир не имеет права.

А тут как раз настало время ехать в Прагу на встречу с болгарскими революционерами — некоммунистами, которые тоже были принуждены эмигрировать из родной страны, потому что выступали против свирепствовавшего там режима. Димитров давно добивался встречи с ними, чтобы объединиться в борьбе с болгарским царизмом. Он всегда говорил, что, если революционеры будут действовать не вместе, а порознь, это пойдет на руку только врагу.

И вот представилась возможность встретиться. И договориться. Неужели он упустит эту возможность?

Друзья распустили слух среди эмигрантов и австрийских коммунистов, что Димитров на встречу поедет, но не в тот день, когда предполагалось, а неделей позже. Сделали это на всякий случай, чтобы сбить с толку полицейских, если слух дойдет и до них.

Он приехал в Прагу в день, определенный заранее. Провел совещание. И вернулся в Вену. А некоторое время спустя чешские товарищи сообщили, что полиция знала о готовящемся приезде Димитрова, но ждала его позже и потому не сумела раскрыть.

…Угроза провала нарастала. Шпики в любое время суток, цепким взглядом вонзаясь в прохожих, наблюдали за всеми подъездами и дворами. Человек, поставлявший сведения полиции, явно не знал, где конспиративные квартиры Димитрова и его сотрудников. Но что-то он, видимо, знал, и в конце концов след привел полицейских к цели.

Было решено европейский коммунистический штаб перевести из Вены в Берлин. Об этом знали немногие, остальным сообщили, что центр остается в Вене, только Димитров и еще несколько товарищей временно, «с особым заданием» выезжают неизвестно куда. Это сообщение не должно было кого-нибудь удивить: Димитров, да и не он один, часто уезжал в Москву, колесил по Европе — такова была его будничная, повседневная работа. Вот и сейчас он послан куда-то. Уедет — вернется…

И он действительно не раз возвращался в Вену. Всегда неожиданно и на очень короткий срок. О его приездах знали только несколько проверенных австрийских друзей. А на вокзале почти всегда его встречал лишь один человек — Роза Флейшман, очень спокойная и скромная девушка, живая, энергичная. Она слыла отличным конспиратором.

Роза была австрийской коммунисткой, работала в нелегальном бюро компартий Балканских стран, разместившемся в Вене. Димитров вполне доверял ей. Часто на вокзале, делая вид, что встречает кого-то другого, она незаметно брала у Димитрова папку или портфель с секретными документами и растворялась в толпе приезжих.

Правда, однажды они оба чуть не попались. Едва успел Димитров передать Розе портфель и выйти на привокзальную площадь, раздались свистки, послышались крики, топот ног. Димитров ускорил шаг и вдруг рядом с собой увидел запыхавшуюся Розу.

— Погоня!.. — прошептала она.

Но предпринять что-либо было уже поздно. Патруль задержал их, отвел в полицейский участок. Гнались, однако, не за Димитровым: на вокзале кого-то ограбили, и полиция оцепила весь район. Предложили и Димитрову открыть чемодан и портфель, вывернуть все карманы.

— Вы сошли с ума!.. — негодующе закричал он, безбожно коверкая немецкие слова. — Хорошо же в вашей стране встречают гостей. Господа, я профессор из Гааги, и я не позволю, чтобы вы шарили в моем портфеле. Я буду жаловаться послу…

Он так натурально возмущался, потрясая своим голландским паспортом, так угрожал — раз даже взялся за телефонную трубку, требуя немедленно связать его с посольством, — что полицейский начальник приказал отпустить слишком чувствительного голландца.

С этими чудаками-учеными, решил он, лучше не связываться, иначе не оберешься хлопот.

Димитров покинул полицейский участок с видом несправедливо обиженного, торопящегося по своим делам господина. И потом долго кружил по улицам — на случай, если его проверяют, если следят. Он знал в Вене каждый закоулок. Меняя маршрут и хитроумно укрываясь от возможного преследования, он лишь к полуночи добрался до конспиративной квартиры.

Его ждали. Беспокоились. С тревогой прислушивались к каждому шороху за дверьми. А он вошел бодрый, улыбающийся и сразу стал шутить, подтрунивая над самим собою.

И вскоре еще раз он был на волосок от провала. Друзья говорили потом, что у него был один шанс из тысячи, чтобы спастись. Только один. И он его не упустил.

Это было здесь же, в Берлине, в марте тридцатого года. Шел Европейский крестьянский конгресс. Из разных стран съехались сюда делегаты трудового крестьянства, чтобы посовещаться о том, как вести им борьбу с крупными землевладельцами, как защитить себя от эксплуатации, от угрозы войны и фашизма.

Конгресс заседал под руководством президиума, расположившегося на сцене за длинным столом. Но о человеке, который направлял всю работу конгресса и был его фактическим председателем, не писали газеты и почти никто из делегатов его не видел. Он сидел в маленькой комнатке за кулисами, писал тексты речей, резолюций, обращения к крестьянам всего мира. Время от времени сюда заходил кто-нибудь из руководителей конгресса — за советом, за только что написанным документом. Мало кто знал, что этот скромный технический сотрудник секретариата — тот самый Георгий Димитров, за которым многие годы безуспешно охотятся лучшие полицейские агенты из нескольких стран.

Шел третий день работы конгресса. Уже подходило к концу утреннее заседание, когда в комнату за кулисами вбежал один из товарищей, дежуривших в вестибюле.

— Дом окружен… — с тревогой проговорил он. — Полиция блокировала все входы. Проверяют паспорта…

Вообще-то это было не так уж страшно: в кармане лежал паспорт на имя доктора Шаафсма. О том, что именно этим паспортом пользуется теперь Димитров, почти никто не знал. Паспорт подлинный, почему он должен вызвать подозрение? К тому же на этом конгрессе почти все — иностранцы.

Но, с другой стороны, доктор Шаафсма среди гостей конгресса не значится. Могут что-то заподозрить…

— Только без паники, — сказал Димитров, приняв решение. — То есть нет, как раз наоборот: создайте панику, пошумнее, посуматошней. Немедленно! А сами сохраняйте полное спокойствие.

Он вышел в фойе, где пока еще ничто не предвещало тревоги, и стал ждать. Через несколько мгновений в зале заседаний раздался истошный крик:

— Полиция!.. Нас всех хотят арестовать!

И еще один голос — визгливый, истеричный («Молодец», — подумал Димитров):

— Бегите! Спасайтесь! Скорее, скорее!..

Зал сразу наполнился гулом и криками. Затрещали кресла, захлопали пюпитры. Двери распахнулись, и огромная толпа ринулась вниз, к гардеробу, по широкой мраморной лестнице.

Некоторые, позабыв о своих пальто и о холоде на улице, устремились прямо к выходу.

Полицейские не ожидали напора толпы. Они думали, что в обеденный перерыв все делегаты и гости чинно выйдут поодиночке и у каждого проверят паспорт, а потом обыщут все здание.

Но получилось иначе. Толпа смяла полицейский кордон, и те, кто оказался первым у двери, вышли из окружения, не предъявив документа. В их числе был и Димитров.

Потом-то порядок восстановили, дотошно проверили каждого, обыскали весь дом, забравшись в самые укромные уголки. Но Димитров был уже далеко. Он сидел на диване в своей крохотной квартирке, пил кофе и слушал по радио жалкие извинения префекта полиции перед «уважаемыми господами делегатами» за «непроизвольно причиненное им беспокойство».

Г-ну адвокату д-ру Тейхерту

Лейпциг, 13 августа 1933 г.

…Прошу Вас передать мою искреннюю благодарность французскому писателю Ромену Роллану за его решительное выступление в защиту моей невиновности… Было бы также уместно сообщить г-ну Ромену Роллану конкретную мотивировку обвинений, предъявленных мне в обвинительном акте. Впрочем, жаль, что еще не может быть опубликован полный текст обвинительного акта. Его опубликование явилось бы, безусловно, самым лучшим и самым интересным доказательством моей невиновности.