ПоэZия русского лета

Я видел Гераклита – он спал на земле, он спал,

обняв рукой автомат, бряцающий, как кимвал,

Я видел Гераклита – он спал на земле, ничей,

и ползал снег по нему наподобие белых вшей,

и мирная жизнь приходила к нему во сне;

война лежит в основе всего, но только не на войне.

Корни в земле пускающий, как женьшень,

Гераклит говорит, что сердце моё мишень,

Гераклит говорит, что сердце моё лишь цель…

для бессмертной любви, и оно превратится в цвель,

в дым, бетонный пролёт, ржавый чугунный прикид,

в мост и звезду над ним,

которая говорит.

В краматории, в крематории

на пригорках горят цикории,

словно венчик природного газа,

голубого русского глаза.

В краматории, в крематории

на дорогах потёки крови, и

вылезают из-под руки

бледно-розовые кишки,

и клюёт некормленый петел

человеческий жирный пепел,

это, мамочка, ничего,

это братское торжество,

что заходит над детским садом

самолётик, смазанный салом,

и глаза с голубым оскалом

эуропэйские у него.

Молодому лётчику нынче снится,

как он нижним фронтом бросает ФАБы,

в воздухе летят, запрокинув лица,

дети нарисованные и бабы.

Вот ещё одна голова взлетела,

поглядела глазом пустым в кабину.

«Что же ты наделал, – прошелестела, —

как же не узнал ты родного сына?

Спрятался я, папа, в кусты картопли,

потому что я маленький и глупый,

мама надо мной испускает вопли,

видишь, как у мамы дёргаются губы?

Но зато теперь не пойду я в школу,

поднимусь по лесенке в свет кромешный,

помни своего сыночка Миколу,

приноси мне камешки и черешни».

Лётчик спит, и свет ползёт к изголовью,

аки тать, и нет никого,

в небесах, объятых огнём и кровью,

лесенка стоит для него.

В гору поднимается душа без изъяна,

перед нею Пётр в чинах эцилоппа.

«Я жена взрывателя, – говорит мембрана, —

в бежецком котле за пучком укропа

варятся мои промокшие берцы,

жёлтая мабута, покрытая солью,

будь так добр, апостол, подай мне смерти,

я свои грехи искупила кровью,

что же ты глядишь на меня, улыбаясь,

где моя желанная смерть вторая?»

Пётр, гремя ключами от гравицапы,

рукавом космического хитона

отирает лицо от кровавого крапа

чуть живой души, из ларингофона

сквозь помехи доносится голос Бога:

«Всё в порядке, Камень, не медли, трогай».

Солдат удачи и ко начинает сезон продаж

внутренних органов: печень, кишки, купаж

из костей и нервов – хотите невров?

Мальчика на запчасти? – Всё равно он теперь ничей.

Мистер Шмайден торгует мышцами палачей,

вагинами малолеток… Надоело жить по старинке? —

купи себе новые лёгкие и учись играть на волынке.

Покупайте оптом, дешевле, почти что даром —

мы теперь всегда с ликвидным товаром!..

Они сыграют ему «Янки Дудль» напоследок,

они приспустят флаг над лужайкой жёлтого дома,

звук на миг зависнет над стайкой рабов и деток,

над могилой папочки-дуролома,

важный пастор скажет – не время пустых речей,

разбирайте беднягу Шмайдена – он ничей…

Яблоки в саду на земле, полумрак, холод,

нас несёт в неизвестность, нас окружает бедность,

и неважно, какой это год и какой город,

ибо ты излучаешь свет и моя нежность

спрятана глубоко в тебе,

спрятана глубоко в тебе,

как янтарь в кембрийской сосне,

как бабочка в тишине,

как солдат, летящий во тьме

в пылающем геликоптере.

Вертолёты – души убитых танков,

чьи глаза забиты кровью и глиной, —

словно чуя свой же мертвецкий запах,

долго кружат над сонной лощиной,

ничего не видя на экранах прицелов,

что случилось, толком не понимая,

огненное небо на новое тело,

как бушлат прожаренный, примеряя,

а потом уходят в сторону света,

и мне улыбаются их пилоты.

Жаль, я не узнаю, зачем всё это,

кем потом становятся вертолёты.

В поле дует суховей.

Выйдешь с древния иконы

Богородице своей

бить о дождике поклоны.

Вот такие наши дни,

вот такое наше лето,

снова человек войны

обернулся вспышкой света,

снова человек труда,

чтоб мы жили, как в европах,

не вернётся никогда

из оплывшего окопа,

из размытого весной,

точно горькими слезами,

ну давай, пойдём со мной

в гости к украинской маме,

ничего не скажем ей,

ткнувшись в старые колени, —

матери своих детей

ищут по долине тени,

только те в ответ молчат,

кто на русском, кто на мове,

изувеченные, спят

в чёрных лужах общей крови.

Злонамеренных мёртвых прошу подавать свой голос

на листочках без подписи,

тех, кто погиб в Афгане

или Чечне, – на бурых, залитых кровью,

малолеток, сгоревших на киче,

прошу прилагать уголь,

старый полкан Хоттабыч,

спаливший детей бензином, и ты,

свинорылый кум Маргарин,

в твоих глазах, голубых, как медбатская грелка,

однажды мелькнула жалость, ну вот,

приложи один глаз вместо вотивной таблички,

он пойдёт за двоих, ты всегда был пьян, а ещё —

кто там стоит в отдалении, тихо воя?

Девочка кладёт голову на плечо

тощей старухе, зачем они снова плачут?

Нет, это всё ни к чему, мирняк расстрелянный – мимо,

им нельзя давать голос, их слишком много,

они должны быть в раю… Итак, у меня вопрос:

остаёмся мы здесь, товарищи, или

ищем себе новые воплощенья

и приносим в мир ещё более благочестья?

Ад готов нас принять, но у меня в руке

пара носков шерстяных, их связала мне бабка,

слепая, как крот, наощупь, теперь это что-то,

вроде монгольской пайзцы, пропуск на путь обратный,

в мир, где цветёт черёмуха и на болоте

вереск дрожит и так тихо, что слышно,

как ворон, крылом рассекающий воздух,

летит, летит, летит… но о чём это я, голосуйте

или за новую жизнь, или за ту, что привычна,

с жаром, котлами и прочими ништяками.

Вата переходит в дым,

в дым над белой хатой,

улыбаются живым

дети и солдаты.

Как инверсионный след,

как в груди осколок,

вата переходит в свет,

переходит в холод.

Улетает налегке,

дарит нам прощенье,

лишь у девочки в руке

красное печенье.

Тебе дадут посмертно орден.

Господь решит, что ты пригоден

для освящения даров.

Ты станешь молод и здоров.

Получишь новую работу.

Получишь ангелов до взвода.

В буквальном смысле – небожитель,

ты вспомнишь каждого из них,

и вы над степью полетите

прикрыть оставшихся в живых.

Вот так, непостижимо просто,

ты стал космического роста,

стал к вечному причислен дому

и равен русским небесам.

А кто ты там по позывному,

допустим, Гиви или Корса,

или зовёшься по-другому,

Господь, конечно, знает сам.

Это свет на холме, это дом мой в огне,

это время прицелилось в голову мне,

грязный палец кладёт на крючок спусковой,

ну давай уже, плёвое дело,

только пуля уходит опять по кривой

и вонзается в детское тело.

Снова женщины будут осколки считать

на красивых своих огородах.

Снова в мазанке чья-то закинется мать,

и за гробом немало народу

по сухому степному погосту пройдёт

положить меня в чёрную яму.

Это время мне в сердце без промаха бьёт,

это я там напудренный, мама,

мальчик, девочка, женщина или старик,

или ты – не имеет значенья.

Бьёт над степью донецкой кровавый родник

и живых призывает к отмщенью.

С утра снаряд прошивает дом,

убивает отца и мать,

теперь я один проживаю в нём,

спрятавшись под кровать.

У кошки кровью сочится глаз,

сгорела шерсть на лице,

но снова наводчик, не торопясь,

подкручивает прицел,

и снова флажок поднимает палач,

и новый летит снаряд,

не бойся, котя, не плачь, не плачь,

им за нас отомстят.

Напиши мне потом, как живому, письмо,

но про счастье пиши, не про горе.

Напиши мне о том, что ты видишь в окно

бесконечное синее море,

что по морю по синему лодка плывёт,

серебристым уловом богата,

что над ним распростёрся космический флот —

снежно-белая русская вата.

Я ломал это время руками, как сталь,

целовал его в чёрные губы,

напиши про любовь, не пиши про печаль,

напиши, что я взял Мариуполь.

Напиши: «Я тебя никому не отдам,

милый мой, мы увидимся вскоре».

Я не умер, я сплю, и к моим сапогам

подступает Азовское море.

Опять гремит за терриконами,

опять по городу прилёт.

Любовь с глазами воспалёнными

по нашей улице идёт.

Садится у окна на лавочке

под самый яблоневый цвет:

«Здесь жил хороший мальчик Ванечка.

Красивый мальчик, спору нет.

А бабушку его вы знаете?

Такая, круглый год в пальто.

Да, у неё проблемы с памятью.

Конфеты любит? Нет, не то.

Она их покупает с пенсии

и носит Ване на кровать,

там шторы новые повесили.

Ну как? Не можете не знать.

В той комнате, в той светлой комнате,

там, где теперь его портрет,

жил мальчик Ваня – вы запомните.

Запомните, что смерти нет.

Я говорю вам – всё кончается,

и боль, и слёзы, и война,

а в жизни той, что начинается,

останусь только я одна.

Я не меняюсь – вы меняетесь.

Становитесь другими, да.

Н у, улыбнитесь. Что, прощаетесь?

Я здесь. Я с вами. Навсегда».

На той войне, на той войне

часы ты видел на стене,

все умерли, они ходили,

одни в разрушенной квартире

они ходили, как могли,

вот здесь, на краешке земли,

они смотрелись как осколок

уюта, тишины, тепла,

напротив, со ступенек школы,

шатаясь, женщина сошла,

какой-то дед из серой мглы

тебе кричал: «Не уходите!»,

ещё ты клёны в парке видел,

их расщеплённые стволы.

На той войне, на той войне

ты видел девочку в окне,

она тебе рукой махнула,

на ней был вязаный платок,

ты видел – танковое дуло

рождает огненный цветок,

и там солдат перебегал,

танк выстрелил – солдат упал,

контуженный взрывной волной,

как он домой теперь вернётся,

как он теперь придёт домой,

тогда ещё светило солнце,

потом пошёл под утро дождь,

потом ты ел из банки борщ,

потом ты ложку потерял,

потом опять ходил в атаку,

потом ты спал, потом ты спал,

во сне к тебе пришла собака,

и вы с ней долго обнимались

и радовались, как могли,

и два воробышка купались,

купались в золотой пыли.

Жизнь занятная штука, Настасья,

иногда посреди темноты

небеса замирают от счастья

и роняют на землю цветы.

И стоит, занесённый цветами,

словно снегом, наш утренний сад,

и жуки потрясают рогами,

и кроты защищают кротят.

Глубоко под корнями растений

есть в другую Вселенную лаз,

и оттуда являются тени

мужиков, что погибли за нас,

и стоят над твоим изголовьем,

и на лавках сидят во дворе,

и уходят назад по кротовьей

световой дальнобойной норе.