ПоэZия русского лета

Нас не язвите словами облыжными,

Жарко ли, холодно? По обстоятельствам…

Кто-то повышенные обязательства

Взял и несёт, а мы всё-таки выживем.

Мальчики с улиц и девочки книжные…

Осень кружится в кварталах расстрелянных.

Знают лишь ангелы срок, нам отмеренный,

Только молчат, а мы всё-таки выживем.

Не голосите, холёно-престижные,

Будто мы сами во всём виноватые.

На небе облако белою ватою

Мчит в никуда, а мы всё-таки выживем.

Не разобраться, что лучше, что ближе нам?

«Шашки подвысь и в намёт, благородие!»

Нам смерть на Родине, вам же – без Родины.

Вот как-то так… А мы всё-таки выживем!

Мой город. Мой Донецк. Моя печаль.

Вдохнул со стоном. Глухо. Больно. Стыло.

Так плачет оцинкованная сталь

от лёгкого прикосновенья била.

Молчит труба. Архангелы не спят,

взирают сверху вниз на толковище.

Лишь некто в белом с головы до пят

кричит, срываясь в рык, на пепелище.

А некто в чёрном скалит тридцать два

на кураже. Он зол, упрям и весел.

Где истина? Слова, слова, слова…

О славе, о героях и о мести.

Ещё не вечер, не гудит набат,

ещё снаряды не жужжат слепнями.

Донецк не спит и, немотой объят,

молчит, врастая в тишину корнями.

Маленький шахтёрский город,

пограничный с Россией.

Здесь

из окон пятиэтажки

небо такое синее.

Мальчик клеил из картона модели,

он мечтал в океане

водить каравеллы.

Он бредил парусами,

хранил портрет Колумба,

изучал такелаж, галсы и румбы.

Он остался под обломками

рухнувшего здания.

Украинский лётчик доложил

о выполнении

задания.

Самая обычная младшеклассница

знойным

луганским

летом

упрямо ходила в ДК,

занималась балетом.

Она крутила фуэте,

она стояла на пуантах,

легко различала аллегро и анданте.

Осколок прошёл навылет,

когда по Камброду

отработали украинские

миномёты.

Он мог бы стать актёром,

врачом,

инженером,

шахтёром,

пилотом…

Просто парнишка ещё не определился

с будущей работой.

Он часто сбивал коленки,

ругался со сторожами,

прогуливал уроки,

иногда курил за гаражами.

Скорая не успела помочь

даже просто уколом,

когда он зацепил растяжку

по дороге в школу.

Первого сентября

они входят в райские классы

и садятся за райские парты.

Белые.

Ангелы.

Донбасса.

Неидущий пути не осилит,

негорящий не будет в тепле,

а мне нравится ездить в Россию

по раздолбанной в хлам колее,

по гребёнке, накатанной танком,

по просёлку, где в пояс полынь,

по шоссе, где чернеют заплатки,

прячут оспины этой войны.

Тень дубрав и берёзок курсивы,

ширь полей и пригорков венец.

Открываю я снова Россию,

как влюблённый и жадный юнец.

Зачерпну я Россию горстями —

синь небес, духовитость земли,

от церквей до дворцов с крепостями,

величавость обеих столиц.

От Камчатки до Калининграда,

от ледовых широт до пустынь

всё в России мне свет и отрада —

я – её заблудившийся сын.

Я видел пробитые навылет панели,

я слышал, как пули срезают ветки,

я знаю, как вести себя при артобстреле,

я умею отличать прилёт от ответки.

Я видел, как дети боятся неба,

я слышал, как мать рыдает над сыном,

я знаю, как город выживает без хлеба…

И я не сумею простить Украину.

Мы – дети Дикого поля,

разбойничьей, злой удачи.

Мы малочувствительны к боли,

мы редко и скрытно плачем.

Несли нас пегие кони,

земля под копытом горела,

умели пустою ладонью

отбить печенежьи стрелы.

Теперь наши степи – пашни,

нарыты в них шахты-норы,

натыканы телебашни,

куда ни поедешь – город.

Теперь мы не головы рубим,

а рубим горючий камень.

Дымятся заводов трубы,

гремят и кузни, и станы.

Но войны степным пожаром

в начале нового века

пылают заревом ржавым,

и льются из крови реки.

Ни выкрики конной лавы,

ни поступь цепи пехотной…

Здесь делят виновных и правых,

на русских идёт охота.

Здесь снова до смерти спорят

селяне и рудокопы,

до пресного мелкого моря

тянутся нитки окопов.

Попробуй пустою ладонью

отбить осколок снаряда.

И скачут пегие кони,

и степь, словно простынь, смята…

Попробуй не чуять боли,

попробуй не видеть горя

в пределах Дикого поля

у малосольного моря.

Год за два на войне, год за два.

Наливается болью трава,

и скорбят без коры дерева,

и уже не звенит тетива.

Год за два на войне, год за два…

Год за три на войне, год за три.

Если сердце без фальши внутри,

поднимайся, иди и смотри

и дорогу другим протори.

Год за три на войне, год за три…

Год за пять на войне, год за пять.

Ты уже разучился мечтать,

ты уже разучился летать

и бредёшь через гиблую гать.

Год за пять на войне, год за пять…

Год за семь на войне, год за семь.

В бесконечном больном колесе,

из которого выйдут не все

по полыни в кровавой росе.

Год за семь на войне, год за семь…

Поля надели маскхалаты,

вороний грай.

Глядят расстрелянные хаты

за небокрай.

Торчат, чернея, дымоходы,

как в небо перст.

День ото дня и год от года

неси свой крест.

И ждут почти что без надежды

бойцы приказ,

который, получив депешу,

комбат отдаст.

И потекут, прорвав барьеры, —

долой тоску! —

рекой стальною бэтээры

по большаку.

Поддержат братьев батареи

стеной огня.

Победа воинов согреет

к исходу дня.

Рванёт на всю, героев встретив,

гармонь меха.

И расцветут улыбкой стрехи

разбитых хат.

А мы много хотим успеть —

кто допеть, а кто долюбить.

А мы за нос поводим смерть,

из надежды свивая нить.

А мы много хотим сказать,

лишь бы слушать кто захотел,

лишь бы кто-то глядел в глаза

в суете каждодневных дел.

А мы много хотим забыть

и забудем – не в первый раз.

Чем казаться, так лучше быть

без иллюзий и без прикрас.

А мы много хотим понять,

не страшась ни тюрьмы, ни сумы.

Как ладонь ляжет на рукоять,

так за правду поляжем и мы.

А мы много хотим простить

и чтоб нас простила земля.

Веселей гляди, волчья сыть!

Нам полжизни ещё догулять!