ПоэZия русского лета

Поэту таланта мало. Поэту нужна судьба.

Талант питается жизнью, а не чужими книгами.

Разыгрывается партия. Фигуры по полю двигая,

Божья рука управляет позицией и интригою.

Ты изначально пешка, сила твоя слаба.

Ты не видишь общей картины. Соседних фигур две-три,

а когда, до кого из вас и дойдёт ли очередь,

знает только Гроссмейстер. Жди и копи внутри

энергию потенциальную, сам с собой говори,

чтоб вовсе не онеметь. Хоть какую-то о́чевидь

пытайся осмыслить, вобрать в голову или в грудь,

зарифмовать, структурировать в строки, четверостишья:

клетку перед собою, куда бы ты мог шагнуть;

клетку через одну, куда б тебя мог метнуть

Игрок; насущную клетку, где ты пережидаешь затишье.

Появятся первые бреши в дружественном строю.

Промчится бешено конница в рубке остервенелой.

В какой-то момент, возможно, ты приблизишься к королю.

Но ты же стоишь как вкопанный! Что я за чушь порю?

Он сам за тобою спрячется! Чёрный он или белый?

Ты можешь сказать ему пару ласковых слов

или блюсти устав: равнение на середину!

Но помни, что битва в разгаре. Братья теснят врагов,

а может быть, отступают. Главное, будь готов,

ранец походный заранее вскинь на спину.

Готов, не готов – подхватит тебя рука Игрока,

ты воспаришь над полем навстречу судьбе и цели.

За хаосом взрывов, земли изгибов, сквозь пороха облака

успей разглядеть, кто остался в живых из твоего полка,

попробуй осмыслить масштабы сраженья и цену

победы и поражения: сколько уже внесено,

а сколько придётся доплачивать, чашу весов склоняя

в нужную тебе сторону, если вообще оно

возможно и достижимо – кровь тебе не вино,

можно и не дождаться следующего урожая.

Что бы ты ни увидел, знай: у тебя есть миг,

прежде чем, грянув оземь Финистом – соколом ясным,

окажешься в гуще боя, хорошо бы среди своих;

но всяко бывает. Бог знает, какой гамбит

разыгрался в мире, сейчас, на глазах твоих,

становящемся из чёрно-белого чёрно-красным!

Допустим, пройдя сквозь пекло бомбёжек и штыковых —

лоб в лоб – атак, на последней горизонтали

ты встретишь победу в числе немногих живых,

даже, возможно, выбившись из рядовых,

не в орденах пускай, но и не без медалей.

Тогда и настанет время вспомнить, что ты поэт.

Раны, ожоги, рубцы, испещрившие память, —

это и есть судьба, – даже если желанья нет,

если талант угас, ты обязан извлечь на свет

не для того, чтобы вылечить и исправить;

это и невозможно. Но новых предостеречь,

дабы не повторяли, но были меж тем готовы

враз – по команде – встать, а по жребию – порознь лечь

за короля, за друзей, за родную речь,

за чёрно-белую землю – по предначальному Слову.

Но цену общей победы знает один Творец,

и, если тобою жертвуют, не выпускай оружие.

За други своя погибнуть, как воин и как боец,

не перестав быть поэтом, – эта судьба не хуже!

«Мой завод древнее мамонтова говна» —

Так сказал остроумный механик. Я ему верю на

слово, ведь слово механика – весомее чугуна.

Это роднит механиков и поэтов.

Создавался завод в относительно мирные времена,

когда даже Русско-японская не планировалась война.

На волне индустриализации задач было до хрена.

Начинали с водопровода. Докатились до велосипедов.

Такие уж были люди, такая была страна:

делали что хотели, от крейсера до рядна.

Сам государь-император и (немка) его жена

не только не возражали, но и поощряли это.

Однако Русско-японская, за ней – мировая война,

заодно с войной – революция (да три ещё, не одна!)

ждать себя не заставили. Страну развалили на

хрен! А завод для фронта и для победы

вовсю собирал самолёты из фанеры и полотна.

И лучшие в мире лётчики, вчерашняя пацанва,

седлали их, как Пегаса: где узда там, где стремена? —

и кто в штопор, кто в пе́тлю (чем тебе не поэты)!

Страна полыхала годами, словно нетленная купина́.

Все пили и проливали кровь вместо вина.

Достигали, чего – неведомо. Почти что достигли дна.

Четырёхлетним Лазарем с того воротились света.

Подустали скакать, как по прерии краснокожие племена.

Как умели, вождя схоронили – Ульянова-Ленина,

а сменил его тот, в чьём имени воля была стальна

(и не надо дискуссий, рассказ вообще не про это).

Наступила мода на новые облики и имена.

Мой завод национализировали, окрестили его «Коммунар»[6]

(отличное имя для парня, не какой-то там ГлавЛётНар —

ХренПойми имени какого-нибудь предкомбеда)!

Я не желаю пафоса. Хватит и без меня

авторов, чья поэзия «ахами» пленена.

Если возможно, Отче, дамимоИдетъона —

чаша Большого Стиля, Имперского бреда!

Но слова из песни не выкинешь, когда повторилась война,

завод не сказал народу: дело моё – сторона.

Обоим нужна победа, и – сколь ни огромна цена —

каждый вносил свою лепту, никто не «недо».

Чем ближе стоишь к истории, тем хуже она видна,

силён соблазн упростить, перепрыгнуть с пятого на

десятое, раз уж даты, свершения и имена

запросто узнаются из интернета.

Вспомните Петю Нестерова, Юру Гагарина,

перечитайте заслуги, потрогайте ордена.

История продолжается. Ссылка прикреплена[7].

Я, как умел, сказал. Что хотел, поведал.

Я подойду к механику, давай, скажу, старина,

достанем из сейфа спирт, разведём на два стакана́,

чтоб Горбачёву с Ельциным ни покрышки, ни дна:

такую страну похерили, дерьмоеды!

Шутка ли: славим Бога, что снова пришла война,

и, может, от нас потребуют стали и чугуна.

Хотя бы такою ценою выберутся из говна

русские люди, механики и поэты!

Я работаю на заводе десятый год

и общаюсь с людьми, что служили ему полвека.

Чем сильнее обида за сердце меня берёт,

тем острее в себе я чувствую человека.

Обходя корпуса, забираясь на чердаки,

в полутёмных подвалах тягая воздуховоды,

вижу на расстоянии вытянутой руки

я историю и судьбу своего народа.

Русской армии слава и сила

предводима рукой Михаила

и укрыта его же крылом.

Он хранит нас на море, на суше,

Он спасает и жизни, и души.

Сатана же идёт напролом.

Он не знает ни дружбы, ни чести,

но при помощи страха и лести

собирает ватагу свою.

Для него вы не воины – мясо,

и не даст никому из вас он

победить ни в каком бою.

Эта битва не будет легка:

Царство Божие силой берётся.

Но и вашим полкам пока

лишь сдаваться и удаётся.

Уж такая это война,

что приходится повторяться:

снова наша родная страна

пострадала от оккупации.

Вам не стыдно, славяне, гей,

охренели вы, муха-бляха:

позволять на земле своей

пановать немчуре да ляхам?!

Даже если мы предадим,

всё равно они победят.

Просто будет труднее им,

просто больше убьют ребят.

Но когда кровавый их труд

наша высмеет сволота —

не окажется ли им тут

горше, чем показалось там.

Тот, по чьей молитве Лазарь воскрес —

верь не верь, но так говорят, —

Он один как перст, Он несёт свой крест

и будет на нём распят.

Раздралась завеса, и тьма окре́ст,

и камень гробов разъят.

Но Иуда выдаст, а дьявол – съест,

и Он отправится в ад.

Он каждый год в одну из суббот

оказывался внутри.

Хозяин щерил зубастый рот

и требовал: «Говори!»

Но, сомкнув уста – суббота свята, —

Он дожидался утра,

а дальше: свет! И смерти нет!

И вынесены врата!

Две тысячи лет Он один ходил,

а сегодня ведёт десант.

Их не остановят ни Javelin,

ни Bayraktar, ни нацбат.

Они опустятся в глубь глубин,

достигнут сумрачных врат.

«Батя, заходим! Гиви, прикрыл!

Работаем, брат Ахмат!»

И днесь не дрогнет ничья рука,

сжимающая АК.

А смерть никому из них не страшна,

поскольку всего одна!

Засовы сбив, раскидав щиты,

они ворвутся во двор.

И гарнизон подожмёт хвосты,

кто мешкает – тех в упор!

Посадят в автобусы весь мирняк,

пленных возьмут в кольцо.

И ад опустеет. Аминь, будет так!

Пасха, в конце концов.

Кончились негры – сойдут и укра́инцы.

Сдохнете – купят кого-то ещё.

Белая раса не ведает крайностей,

как поживиться на чей-нибудь счёт.

Зря дожидаетесь, пасти раззявив,

хлеба и сала пожрать до пупа́:

высшая раса – раса хозяев —

на подаянье скупа.

Если решите, что в царстве порока

и без жратвы хорошо, —

братья-славяне придут от востока,

вас и хозяев накажут жестоко!

И угадайте: за шо?

Не ваши ли прадеды резали их на Волыни?

С чего вы решили, что кровь эта – с гуся вода?

Никто ничего не забыл ни тогда, ни доныне,

никто ничего не простит никому никогда!

Конечно же, пан европейчик незлой и пушистый.

Не надо иллюзий, вы сами подали пример.

Нашлись в Украине – найдутся и в Польше фашисты,

да только на свой, исключительно польский манер.

Вы проситесь в Польшу, вам кажется: милая пани

встречает приветливо и никогда не предаст?

Да лет через двадцать детей ваших будут серпами

по горлу кромсать, как сейчас вы пытаетесь – нас!

Мне многое не нравится сейчас,

да я и прежде был не всем доволен.

Я вообще не креативный класс

и даже не латентный педераст.

Я толерантен в рамках Домостроя.

Я где-то слышал слово «ганджубас»,

я где-то видел имя Тинто Брасс,

но углубляться в это не настроен!

Я не толкусь у театральных касс,

когда там режиссёрствует литва-с.

Я представитель не элит, а масс,

я прочно сшит, хотя и просто скроен.

Я мало дегустировал колбас,

предпочитаю кока-коле квас,

хотя, бывало, жрал и ананас,

но без шампанского и не с икрою.

Конечно, я за Крым и за Донбасс.

Когда за дело, то могу и в глаз,

а то и нахамить. Но чаще – скромен.

Меня определили Энгельс – Маркс

как гегемона. Сталин дал приказ —

я стал поэт, и хлебороб, и воин.

Мыбазис, мыфундамент, мыкаркас.

Но каждый день обманывают нас,

и задолбало спрашивать: доколе?

Довольно стыдно теперь называть «войною»

происходящие между тобою и мною

обычные ссоры, житейское, в общем, дело,

сколь бы ни были яростны и оголтелы.

Довольно подло «жертвами» именовать

друг другу взаимно оказываемые услуги:

что-нибудь приготовить, кое-что постирать,

кинуть на карту денег, помочь подруге.

Покуда где-то и вправду идёт война

и к жертвам взаправдашним смерть уже на подлёте,

нам эта лексика строго запрещена

в нашем вульгарном суетном обороте.

Нужно бы и не ссориться, цену не набивать

мелочным нашим дрязгам и неустойкам,

пока кому-то приходится жертвовать и воевать

по-настоящему, а не на словах лишь только.

Год у в одна тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом

«Ракета» с подводными крыльями вышла из Ейского по́рта

и понесла нас с мамой через залив Таганрогский.

Кто-то когда-то сказал: «Заезжайте в гости,

если будете в наших краях!»

Ну и чем не маза?

Мама искала средство от моего псориаза,

верила в силу солнца, моря и грязей,

каждый месяц откладывала по червонцу,

чтобы летом меня свезти то в Ейск, то в Анапу —

к целебным грязям, солёному морю, доброму солнцу.

Грех было не воспользоваться оказией.

Папа не мог быть против. Вообще, не надо про папу.

Для меня это был первый в жизни морской круиз.

Ожидались сюрпризы. Сюрпризы и начались.

Я блевал в гальюне. Сосал леденцы. Блевал в пакетик.

В порту нас никто не ждал, у дома никто не встретил.

На обратном пути я заснул, чтоб снова не укачало.

Моря не видел, снов не помню. Очнулся уже у причала.

Ходили ли мы по бульварам в тутовнике и каштанах?

Были ли там вообще бульвары, каштаны, тутовник?

Мне было плохо, пока мы ездили в Жданов, —

больше из этого дня я ничего не помню!

А в году две тысячи двадцать втором, в апреле,

этот город прославился страшно так и нежданно!

Я не сразу поверил, да и до сих пор не верю,

что теперешний Мариуполь – мой детский Жданов.

Что в порту, где швартовалась «Ракета» наша,

по фарватеру были раскиданы дуры-мины.

Что пацан семилетний, как я тогда, или младше

укрывался в подвале дома, что нас не принял.

Что когда малец не мог усидеть в подвале,

и не важно, скука гнала его или голод,

из квартиры, где я и мама не гостева́ли,

по нему открывал огонь, почитай, сам город,

что такую избрал себе тактику обороны:

ни добром привечать гостей, ни беречь хозяев,

рекрутируя из стервятников батальоны,

чревеса свои для укрытия им раззявив.

Напустив в себя всякой дряни и всякой швали,

взят на круг, как пьяная дура бандой подростков

(это слишком страшно, чтоб смаковать детали,

максимально сдержанно, немногословно, просто),

будет он кесарён кинжалом по «Азовстали»,

изблевав из себя две тысячи недоносков.

Минет время, очистят его от гнилого мяса,

от бетонного крошева, мин, железного лома.

И подросший мальчишка отвыкнет всего бояться:

хлопка шарика, стука двери, раската грома.

Он закончит школу женится будут дети

будет всё даже смерть а какая же жизнь без смерти

но не подлая же не в спину не от своих же

он не зря это пе́режил и не затем он выжил

ну так вот Бог даст на крылатой морской «Ракете»

лучше поездом я приеду нет мы приедем

захвачу пару внуков моря не сыщешь ближе

Мариуполь Жданов вот я тебя и увижу

разгляжу наконец и на пляже семью их встретив

познакомимся дети подружатся мы отметим

от души посмеёмся раскроем души за словом слово

и ни я ни он ничего не вспомним плохого.

Едва мы школе говорим: пока! —

и быстро очищается башка,

как быстро заживают синяки.

Людская жизнь трудна и коротка,

познания порой неглубоки.

Откуда взяться новым? С потолка?

Так мы же, сука, бе́лим потолки!

Нам новости пекут, как пирожки;

мы, откусив кусочек пирожка,

глотаем не жуя: пеки, пеки!

И как-то больше всё хи-хи, ха-ха,

ведь нам хватает собственной тоски,

и наша жизнь трудна и коротка.

Но есть Земля. По ней течёт Река.

И Город есть на берегу Реки.

Земля с Рекою вечны. Город – нет,

но, разменяв вторую тыщу лет,

он не забыл ни дня из этой стражи.

В нём множество зарубок и замет,

в нём залежи осколков и монет.

Ты жаждешь правды? Плюнь на Интернет.

У Города спроси. Он всё расскажет.

А то, что это истина, не бред, —

Земля докажет. И Река докажет.

Святая Русь ещё не началась,

судьба её на небесах решалась,

а кровь уже на Землю пролилась

и с водами Реки перемешалась.

Вот Игорь-князь, гордыней обуян,

стяжанию не положив предела,

влечётся на погибельное дело.

Вот над толпой разгневанных древлян

взлетает изувеченное тело,

окровавляя лица и бурьян.

Вот Игоря вдова, бледна как смерть,

такой ужасной мести захотела —

свершила то, чего не до́лжно делать,

посмела то, чего не до́лжно сметь, —

такою страстью опалила душу,

что пламя это вырвалось наружу,

и крылья обрело, и полетело.

Вот сын её, славнейший Святослав,

как бог войны, несётся вкруг державы,

от Волги до Дуная разослав

«Иду на Вы!» – свой вызов величавый.

Но дерзкая и эта голова

от старости едва ли поседела.

Не по добру́ от тела отлетела,

ответила за смелые слова.

А Город рос, как стебель молодой:

вздымались стены, умножались кровли —

питаясь от Земли и от торговли,

напоеваясь кровью и водой.

Святая Русь, уже ты проросла —

на доброй ниве вскормленное семя!

Княгиня Ольга светоч твой несла,

Владимир Святославич ждал посла

и в Реку погружал семью и племя,

а идолов, которым несть числа,

валил, палил и волочил за стремя.

Христовой власти благостное бремя

распространила Церковь, разнесла

за малое по меркам жизни время

единым взмахом кормчего весла.

Но чем обильней слава разлилась,

восток и запад равно беспокоя,

тем вожделенней становилась власть

над Городом, Землёю и Рекою.

Завидная, казалось бы, судьба.

Кто ей под стать? Кого она достойна?

Всё жарче разгорается борьба

за честь, за спесь – за Град первопрестольный.

Двенадцать сыновей себе родил

Святой Владимир, дом поставив прочно.

Нашёлся из двенадцати один.

То, как оно бывает, знаем точно:

конечно, тайно и, конечно, ночью.

Пришёл. Увидел. Но не победил.

Во все концы убийцы понеслись,

в ночи бряца́ло злато и железо.

Распят на копьях мученик Борис

и юный Глеб предательски зарезан.

И вражье войско, словно стаи крыс,

почуяло наживу и полезло.

От смерти не ушёл и третий брат,

в горах Угорских был конец побегу.

То любо ляху, любо печенегу.

Братоубийца сам уже не рад.

Однажды в страшный предрассветный час

к нему вплотную тьма подобралась.

Он Бога искушал: «Чего Ты сто́ишь?»

И Бог ему ответил в этот раз:

«Где твои братья?» – он услышал Глас

и завизжал, как баба: «Я не сторож!»

А смута всё кружилась и неслась,

покуда ей предел не положила —

на этот раз (увы, на первый раз) —

при Альте Ярославова дружина.

Братоубийца бе́гом побежал,

боясь верёвки, яда и ножа,

толкаемый неведомою силой.

Его уже Земля не выносила

и мёртвого в себя не приняла:

из Польши, где, как падаль, он лежал,

до сей поры смердящая могила

смрад воплощает в речи и дела.

Но гнев его, и дерзость, и порыв

над Городом остались чёрной тенью,

грядущие смущая поколенья,

к предательству лазейку приоткрыв,

и Землю, и народы, и селенья

Рекою на́ две части разделив.

Предатель ты иль родичеубийца?

Ищи приют на правом берегу.

Тебя там ждут и место берегут.

На западной Отечества границе

ты сможешь послужить его врагу

и кровию собратьев причаститься.

И то не сказки про Бабу-ягу,

а быль про Вавилонскую Блудницу!

Спасала Русь ту Землю как могла:

молитвой старцев, жертвенною кровью,

солдатским подвигом и братскою любовью,

прощала, защищала, берегла,

теплом делилась и давала кров ей,

питала пищей с общего стола.

Но поклонился каждому врагу

и в каждой смуте принимал участье —

не весь народ, но той своею частью,

что дом нашла на правом берегу.

Кто выю и хребет согнул в дугу

не пред Христом, а перед папской властью,

кто на Отчизну лает всею пастью,

а про своих хозяев – ни гугу.

Лишь те, кто не желал борьбы такой:

предательства, гордыни, произвола —

с другой Землёю и другой Рекой

судьбу связали своего престола,

свою столицу и её права.

В глуши, в болотах, вдалеке от славы

ростком ещё невиданной державы

уверенно проклюнулась Москва.

Тут чистый лист, тут новая глава,

святой лампады свет и след кровавый.

Но никому ни дня не задолжала

и никому ни пяди не должна,

росла новорождённая держава,

к врагам сурова, с чадами нежна,

и в годы мира мальчиков рожала,

чтоб рати созывать, когда война.

Своя земля, вода, такой же хлеб.

За что на нас оттуда смотрят волком?

У них воняет стерво Святополка.

Сражаются за нас Борис и Глеб.

Великие курганы и холмы,

священные могилы и пещеры

не можем ни забыть, ни бросить мы:

в них корни нашей силы, нашей веры,

что тянутся превыше всякой меры

и свыше всякой меры сплетены.

Но там, в степях на правом берегу,

где смрадный ветер злее и упорней,

он вырывает или гнёт в дугу

всё, что посмеет вырасти из корня.

Происходило так во все века

и продолжалось каждый раз до срока,

покуда свежий ветер от востока

не подопрёт убогого ростка

и не погонит, как мякину с тока,

ксендзо́в, жидов, мятежные войска.

Но снова, братской кровью полита́,

младая поросль наполняет Землю

и, гласу благодарности не внемля,

не производит доброго плода.

Начальная повадка их тиха,

но нет опасней и смертельней яда:

у нераскаянного нет греха

полупрощенья, как полураспада.

А этот грех не только не забыт:

он каждый раз ярится новой силой.

То князя окаянного могила,

и тень его над Городом смердит.

С веками всё трагичней эта драма,

личина гаже нового вождя,

путём Иуды, Каина и Хама

людей, народ всё дальше заводя.

В дни мира приулягутся под спудом,

в дни смуты зачинают новый рух:

предательства, братоубийства, блу́да —

един в трёх лицах – Каин, Хам, Иуда,

тень Святополка и Нечистый Дух.

Я упрощаю, вольно или нет,

по недостатку знаний и таланта

и всех не исчерпаю вариантов,

но я ищу и нахожу ответ:

каким же духом злым заражена,

в бреду, в болезни, в нестроенье крайнем,

из сердца не идущая страна

с красивым русским именем Украйна?

За что разобщена, разорена?

С чьей помощью готовил Сатана

её паденье и её закланье?