Поглупевший от любви

Глава 20 Сад земных наслаждений

Оказалось, что не думать о саде невозможно. Он притягивал ее, как магнит — стрелку компаса. Там, в саду, сейчас Себастьян. Делает то… что должны делать садовники. Кстати, что делают садовники в январе?

Нет, это просто поразительно. Она не могла отделаться от мысли о чинном, чопорном маркизе Боннингтоне, роющем ямы в замерзшей земле или подвязывающем ветви фруктовых деревьев. Эсме мучилась два дня, гадая, где живет Себастьян. Может, он сдался и ушел?

Вся ситуация казалась малоправдоподобной. Большинство их бесед в то время, когда он был помолвлен с Джиной, кончалось упреками Себастьяна в неприличном поведении. Но разве может быть что-то неприличнее его выходки?

Что произошло со спокойным, вдумчивым маркизом, который никогда не принимал решения, не посоветовавшись прежде со своей совестью? Возможно, нынешняя, погубленная репутация превратила его в другого человека, освободив от бремени общественного мнения?

Эсме стояла у окна спальни — не хотелось думать о том, как часто она подходила к этому окну в последние дни, чтобы посмотреть в сад, — когда внизу показался высокий широкоплечий мужчина. Эсме долго смотрела ему вслед.

Нет, в Себастьяне появилось нечто совершенно иное. Она могла бы поклясться, что он насвистывает, хотя она не видела его лица и уж тем более ничего не слышала. И походка совсем другая. Ничего не осталось от скованности аристократа. Появилась некая свобода движений, необычайная непринужденность. И это заставило Эсме задуматься о других переменах. Например, отличаются ли поцелуи связанного этикетом маркиза от поцелуев садовника?

Не то чтобы ей не нравились поцелуи Себастьяна… совсем нет. Но одна мысль вела к другой: какой он теперь в постели? Было бы им хорошо, живи он в хижине садовника, а не во дворце маркиза?

Она до сих пор улыбалась при мысли о том, что стала единственной женщиной в мире, которая знала, как ублажает женщину Себастьян Боннингтон. Жесткие моральные принципы повелевали ему оставаться девственником. До той встречи в чужой гостиной.

Себастьян добрался до фруктового сада и принялся обрезать ветки. Искушение было слишком велико. Она просто обязана посмотреть, что он там делает! В конце концов настоящая хозяйка должна заботиться о том, что происходит в ее саду!

Она осторожно спустилась по склону и прошла через розарий, боясь упасть, потому что на сухой траве блестел иней. Она то и дело оскальзывалась, и единственное, что удерживало ее от немедленного возвращения, было сознание необходимости опереться на чью-то руку, чтобы подняться наверх.

Он не насвистывал. Он пел, и это был даже не церковный гимн, что не удивило бы ее.

Глас госпожи моей нежнее Печальных трелей соловья.

Он замолчал и срезал очередную ветку с яблони. Оказалось, что у него низкий бархатный баритон.

Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля.

— Прелестно! — воскликнула она.

Он обернулся, и губы растянулись в медленной улыбке.

— Миледи! — воскликнул он, склонив голову в почтительном поклоне, как настоящий садовник.

— Прекрати немедленно, — велела Эсме, улыбаясь в ответ. — И ты забыл снять шапку!

Себастьян вскинул брови.

— Я снимаю шапку только перед мужчинами этого дома. И мне некогда болтать о пустяках с женщинами, которые лишь мешают работать!

— О, замолчи же! Ты знаешь эту песню до конца? Она прелестна.

— Эта песня не для леди.

— Но почему?

У Эсме был прекрасный слух, и теперь она пропела чистым нежным голосом:

Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля.

— Как мило! Это песня времен двора Генриха Восьмого? Немного похоже на старые баллады того времени.

Она никогда не подумала бы, что столь благопристойный маркиз способен так коварно ухмыляться. Он прислонился к яблоне, сложив руки на груди. И снова раздался голос, густой, словно мед:

Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля. Но под покровом тьмы не прочь Стонать под мужиком всю ночь!

Эсме ахнула.

— Думаю, песенка принадлежит к гораздо более поздней эпохе, — усмехнулся он. — Я услышал ее в деревенской пивной. Не хочешь послушать еще одну?

И, не дожидаясь ответа, снова запел:

Эсме заткнула уши.

— Не желаю ничего слышать, — простонала она.

Себастьян оттолкнулся от яблони и шагнул ближе.

— неумолимо продолжал он.

— Это омерзительно!

— Какая именно часть? — с любопытством осведомился он. — То место, где певец говорит о красоте любовницы, или то, где объясняет, что она делает по ночам?

— Все эти песенки! Неужели тебе больше нечего делать, кроме как повторять непристойные вирши, которые ты слышал в трактире? До того как стать садовником, тебе в голову бы не пришло петь подобные песни!

Его глаза смешливо блеснули.

— Совершенно верно. И вы правы, миледи, работы у меня хоть отбавляй.

Он коснулся рукой шапки и принялся срезать очередную ветку.

— Разве подрезка делается зимой? — с подозрением осведомилась она.

Себастьян пожал плечами:

— Нет, но за этими деревьями не ухаживали так долго, что особой разницы, думаю, не будет.

Он приподнялся на носки, чтобы срезать нависшую над головой ветку.

Эсме лениво наблюдала за его действиями, но в какой-то момент обнаружила, что на самом деле жадно любуется, как перекатываются его мускулы под грубой курткой и как гетры подчеркивают мощь и силу его ног.

Щеки ее залились предательским румянцем, и поэтому Эсме поспешно подняла капюшон ротонды, но тут ветка упала на землю, и Себастьян обернулся.

Он всегда умел читать по ее лицу, как по раскрытой книге, и теперь шагнул вперед, неспешно, но с уверенностью, отмечавшей каждое его движение. Также неспешно протянул руки, сжал ее талию и притянул к себе.

И замер, когда твердый шар живота коснулся его тела. Но Эсме не отвела глаз, прекрасно сознавая, что, если сделает это, непременно подумает о том… что лучше всего поскорее забыть.

Он нагнул голову и нежно коснулся губами ее губ.

Его губы были горячими и сладкими.

И ничего не требовали.

Одна рука опустилась на ее живот так же невесомо, как перо, падающее на землю.

— Я хотел бы, чтобы этот ребенок был нашим, Эсме, — прошептал он ей в рот.

— Он не наш, — поспешно заверила она. Но не отстранилась. Не уклонилась от второго поцелуя. И, как всегда, ослабела от наслаждения. Вся решимость куда-то подевалась.

Но она хотела, честно хотела отступить. Только вот губы приоткрылись сами собой. Не потому, что он потребовал этого. Потому что она помнила… и помнила верно. Вкус поцелуя был небом и землей, воссоединившимися в полной гармонии.

Их языки встретились и сплелись, и все былые мечты вновь нахлынули на Эсме. И хотя их трудно было назвать настоящими любовниками, но она так много грезила о повторении того единственного вечера, который они провели вместе, что казалось, будто они любили друг друга целую вечность.

И все оказалось так легко!

Они целовались со сладостным самозабвением и исступленным желанием любовников, разлученных много месяцев. Он ласкал ее так, словно знал каждую струнку в ее теле, словно годы настроили его на все ее пристрастия.

Она трепетала на его широкой груди, а его рука скользнула между пуговицами ее ротонды и сжала грудь. Эсме подалась вперед, совсем немного, чтобы лучше ощутить его прикосновение.

Он не произнес ни одного ласкового слова, только повторял и повторял ее имя, но его голос, обычно сдержанный и спокойный, сейчас звучал неразборчиво и хрипло.

Но во всем происходящем было и одно большое преимущество. Эсме неожиданно поняла, что вовсе не так уж плохо терять прежнюю стройность. Конечно, до беременности у нее была не столь уж идеально тонкая фигура. Однако сейчас, проходя мимо зеркала, она замечала, что грудь раздалась так же сильно, как все остальное. Но только заметив, как изменился голос Себастьяна, как он дрожит, касаясь тяжелого холма ее груди, она поняла: кое-что явно изменилось к лучшему.

И растаяла, вплавилась в него так, словно ребенок не существовал, словно они целовались в спальне. Он тоже целовал ее, целовал исступленно, жадно и властно, и ласкал ее грудь, посылая языки пламени по всему телу и еще больше ослабляя решимость. Жажда — вот что она испытывала в эту минуту. Отчаянную жажду, утолить которую мог только Себастьян и которая стала почти нестерпимой за полгода их разлуки.

— Я мечтал об этом, — прошептал он изнемогающим от желания голосом и, чуть отстранившись, повторил: — Я мечтал о тебе, пока не почувствовал, что схожу с ума. И вернулся, решив, что лучше быть тут, чем терзаться день и ночь.

Его слова несколько отрезвили Эсме.

— Мы не можем! — охнула она, отскакивая так быстро, что едва не упала. Себастьян нахмурился.

— Но почему?

Она во все глаза смотрела на него.

— Что стряслось с тобой, Себастьян Боннингтон? Когда вы с Джиной были помолвлены, я прозвала тебя Святошей, и иногда казалось, что ты живешь ради тех моментов, когда удастся поймать меня на очередной проделке и прочесть лекцию!

— Так и было, — кивнул Себастьян, — потому что я хотел поговорить с тобой, Эсме. Хотел лишний раз увидеть, как по щекам ползет краска, удостовериться, что твои великолепные глаза смотрят только на меня. Не на других мужчин. Я не выносил, даже когда ты флиртовала с простаком вроде Генри Бердетта. Хотел, чтобы ты смотрела только на меня.

— Но ты был обручен с Джиной. Себастьян пожал плечами:

— Мы были давними друзьями, и этот брак казался вполне разумным.

— Какой ужасный вздор! — прошипела она. — Подумать только, разумный брак!

— Ты была замужем, — спокойно произнес он.

— Да, разумный брак. По расчету.

— Думаю, мы с Джиной были бы добрее друг к другу, чем вы с Майлзом. Я искренне люблю Джину и очень ее уважаю.

— Майлз любил меня. Он снова вскинул брови.

— Ну… во всяком случае, он прекрасно ко мне относился.

— Но не уважал.

Эсме, беззаботно пожав плечами, отвернулась.

— О каком уважении может идти речь? В первые годы нашего брака я вела себя хуже любой потаскухи. Но все равно любила Майлза. Не как возлюбленного, конечно, но в наше время очень мало браков по любви.

— Ты никогда не была потаскухой, — возразил Себастьян. Их глаза встретились. Ее, встревоженные, и его — безоблачно-голубые, как летнее небо.

— Не хотелось бы, Себастьян, чтобы твои романтические представления помешали тебе понять смысл жизни, которую я вела. Ты провел единственный вечер с единственной женщиной, и другой у тебя не было. Но ты у меня — всего лишь очередной пункт в списке мужчин, перебывавших в моей постели. Правда, список не слишком длинен, но мы с тобой прекрасно знаем, что в мире существует всего четыре типа женщин: девушка, жена, вдова, шлюха. Я принадлежу сразу к двум последним.

Он сжал ее лицо ладонями.

— Ты наслаждалась, впервые изменив мужу?

Она громко сглотнула, гордо подняла подбородок и вызывающе бросила:

— Нет, но я это сделала. И наслаждалась с двумя следующими любовниками.

— А если бы Майлз вернулся в твою постель; если бы выказал хотя бы малейшее огорчение твоими откровенными, почти публичными изменами; если бы проявил хоть какое-то желание выполнить супружеский долг и ублажить тебя, стала бы ты встречаться с этими мужчинами?

Последовало минутное молчание. Она подняла полные слез глаза.

— Я бы попыталась соблазнить тебя, Себастьян. Вместо ответа он схватил ее в объятия и с силой прижал к себе. От него пахло яблоневым деревом и дымом. А она спрятала лицо в грубой ткани его куртки, совсем не подобающей высокородному маркизу.

Прошло несколько минут, прежде чем он чуть отстранился и поцеловал ее в губы.

— Я должна идти, — всхлипнула Эсме. Себастьян кивнул.

— Я говорю это не из вожделения, но ты всегда можешь найти меня в хижине садовника на краю яблоневого сада.

— Ты живешь в хижине? Ты?!

— И мне это нравится. Но важнее всего, что я буду там, когда понадоблюсь тебе. Для чего угодно.

Она не смогла улыбнуться, потому что слезы снова покатились по щекам. Себастьян долго молчал, прежде чем сказать:

— Слава Богу, что я не женился на Джине. Но если бы и женился, все равно перебрался бы на край твоего яблоневого сада. И какой бы скандал разразился!

Она поднялась по замерзшему откосу сама. Не опираясь на его руку.