Поглупевший от любви

Глава 42 Неприятные откровения за ужином

Этим вечером Кис натянула на нее сорочку, легкую, как паутина, отделанную такими тонкими кружевами, что они рвались от прикосновения ногтя. На Генриетте не было корсета. Дарби выбросил все ее корсеты. Поверх сорочки была надета белая атласная нижняя юбка, довольно короткая и расшитая по подолу серебряным стеклярусом. Корсаж из тисненого шелка был отделан таким же стеклярусом. Поверх накидывалось платье из белых кружев, ниспадавшее легкими складками до земли наподобие греческой туники. Наряд был чрезвычайно изящным, воплощением всего, чего не имела Генриетта. Кружево все равно развевалось на ходу так элегантно, что она, казалось, скользит по паркету.

Генриетта тупо наблюдала, как ловкие пальцы горничной собирают наверх ее волосы. Вместо того чтобы закрепить их на макушке, как это делала сама Генриетта, Кис просто распустила массу локонов, так что сверкающий поток струился по спине, закрепленный серебряным обручем, в тон отделке платья.

— Ты уверена? — с сомнением пробормотала Генриетта, пытаясь увидеть в зеркало, что творится у нее сзади. — Мне казалось, что по нынешней моде все волосы забираются наверх, а сбоку выпускается единственный локон.

— У мадам такие прелестные волосы, что можно не обращать внимания на моду.

Генриетта нахмурилась, рассматривая свое отражение в зеркале По ее мнению, все это походило на клумбу переросших бархатцев. Но какая разница! Она до сих пор не верила, что Дарби захочет представить обществу свою хромую жену, учитывая его настоятельную необходимость найти любовницу. Отныне она будет всего лишь няней. Как он и предрек с самого начала.

Генриетта сознавала, что ведет себя по-детски, но тем не менее настроение по-прежнему оставалось мрачным. Она не испытывала ничего подобного с самого детства, когда поняла, какое будущее ей уготовано.

Дарби предпочитал, чтобы Фаннинг, их дворецкий, подав второе блюдо, выходил из комнаты. Когда Фаннинг, бросив на стол последний орлиный взгляд, удалился, Генриетта поспешно сделала большой глоток кларета. Вино было куда крепче, чем она обычно пила, и голова у нее закружилась. Но сегодня ей нужно набраться храбрости.

Мрачное настроение затягивало ее в свой омут. В детстве она бывало, целыми днями яростно обличала судьбу, не в силах вынести мысли о существовании, продиктованном ошибкой природы. Но сейчас ей было еще горше. Потому что она познала ласки Дарби.

— Мне нужно кое-что сказать тебе, — начала она. Сегодня он выглядел неотразимым. Свет, подчеркивавший впадины на щеках, делал его похожим на восточного пирата, а не на знатного английского джентльмена.

Дарби поднял брови.

До чего же неприятно, что она физически чувствует его взгляд, словно он солнце, а она — скромная фиалка.

Генриетта глубоко вздохнула и снова приложилась к кларету.

— Я тоже хотел кое-что тебе сказать. Прошлой ночью ты I призналась, что любишь меня.

Сегодня, в холодном свете утра, эти слова казались неуместными. Жаль, что она была так откровенна! Не стоило лишаться последних крох достоинства.

— Я не слишком много знаю о любви. И честно говоря, сомневаюсь, что вообще кого-то любил. Но хочу, чтобы ты знала, как я ценю твои чувства ко мне. Как… как я доволен… твоей привязанностью.

«Прелестно», — подумала Генриетта. Что же, по крайней мере можно не волноваться, что сердце мужа разобьется, когда она больше не станет делить с ним постель. Привязанность можно найти повсюду. Это ей придется не спать по ночам в пустой огромной кровати.

Черная пустота, окутавшая сердце, сгущалась, пока не взорвалась гневом.

— Я ношу ребенка, — прямо заявила она.

Он теребил ножку бокала, наблюдая за ней с непроницаемым лицом, словно ожидал от нее чего-то шокирующего… только не этого!

— Что?!

— С самой нашей свадьбы у меня не было месячных.

— Но мы женаты три недели.

— Завтра будет четыре. А в этом отношении у меня всегда все было вовремя.

Последовала длинная пауза. Потом:

— Черт бы все это побрал.

Весьма точная формулировка, с точки зрения Генриетты.

Дарби встал, подошел к буфету, вынул бутылку с кларетом и налил вино в два бокала: себе и ей. Генриетта дрожащей рукой взяла бокал.

— Где то зелье, которое я тебе дал? — спросил он бесстрастно, ничуть не взволнованный услышанной новостью. Короткая вспышка ярости погасла так мгновенно, словно ее вообще не было.

— На каминной полке в моей спальне.

Их взгляды встретились, и Генриетта была потрясена глубоким сочувствием, светившимся в его глазах.

— Мне очень жаль, Генриетта. Зная о твоей любви к детям, можно представить, как это все ужасно для тебя.

— У меня нет выбора! — свирепо прошипела она, пытаясь убедить прежде всего себя. — У меня обязательства перед Джози и Аннабел. И разве для тебя это не так же ужасно?

— Мне тяжело видеть тебя такой расстроенной, — пожал плечами Саймон.

— Это и твой ребенок! — резко бросила она.

— Я не… — Он осекся. — Генриетта, я никогда не притворялся добрым семьянином. Но прекрасно понимаю, как сильно тебе хочется иметь ребенка. Почему бы нам, прежде чем принять какое-то решение, не посетить доктора? Возможно, кого-то из Королевского медицинского колледжа. Говорят, что в Лондоне — лучшие в мире врачи.

— Я была у докторов! — с ненавистью крикнула она. — Они тыкали пальцами в мое бедро и качали головами. Слушали историю о гибели матери и смотрели на меня… словно вынося смертный приговор.

Дарби оттолкнул тарелку.

— В таком случае предлагаю напиться и пропустить бал. От Генриетты не ускользнул намек на пресловутую синюю бутылочку.

— Нет! — истерически взвизгнула она. — Я не смогу выпить снадобье, которое убьет мое дитя! Скорее уж умру сама! Я хотела этого ребенка всю свою жизнь!

— Я не… — Он остановился и начал снова: — Предлагаю обсудить все это утром.

— Есть вещи, которые следует обсудить сейчас.

Он спокойно воззрился на нее. Но для Генриетты потеря ребенка и невозможность спать с Дарби смешались в одно целое. Боль была такая, словно сердце рвали тигриные когти. Но муж оставался совершенно невозмутимым. Ничего не скажешь, мужчина действительно отличается от женщины.

— Скорее всего этот чехол оказался ненадежной защитой, — заметила она.

— Судя по твоему состоянию, ты полностью права.

— И что мы теперь будем делать? — выдавила она. Дарби молчал.

— Саймон, что нам теперь делать?

— Я думаю, — коротко бросил он.

Ну разумеется. Джентльмен, считающийся образцом приличных манер и знатоком этикета, такой, как Дарби, наверняка не слишком рад сообщить жене, что отныне ее место в детской.

— По-моему, у нас не такой уж большой выбор, — настаивала она, не замечая, что голос звучит чересчур высоко и надтреснуто, как битое стекло. — Очевидно, необходимо немедленно прекратить всякую деятельность, ведущую к продолжению рода.

Дарби осушил бокал. Но на лице по-прежнему ни следа эмоций.

— Ты должен взять себе любовницу, — свирепо прошипела она.

— Я бы предложил кое-что другое… Но она перебила его:

— Я вынудила тебя жениться на мне.

— Но я женился, прекрасно сознавая все ограничения, — возразил Дарби.

— Ты не понимаешь! — отрезала она. — Я написала это письмо…

Она осеклась. Правда была слишком ужасной. Даже если он и не любит ее и просто ценит ее привязанность, что хорошего может дать правда? Если он захочет иметь любовницу, и спрашивать ее не станет.

— Я это знаю, — терпеливо заметил он. — Поверь, Генриетта, я хорошо сознавал риск, связанный с женитьбой на тебе.

Но Генриетта продолжала, гонимая слепой болью саморазрушения:

— Ты не понимаешь! Я написала это письмо и договорилась с Эсме прочитать его за ужином!

Выражение его лица не изменилось.

— Неужели не понимаешь? Я решила, что хочу выйти за тебя, и поймала в ловушку. У тебя не осталось другого выхода, кроме как жениться на мне.

Свинцовое молчание, осевшее в комнате, прервалось только с приходом Фаннинга. Как все хорошие слуги, он инстинктивно чувствовал, когда не следует беспокоить хозяина, и поэтому вышел, оставив на столе третье блюдо. Дарби кивком дал ему знать, что при необходимости позвонит.

Генриетта поспешно допила вино.

— Я намеренно скомпрометировала тебя.

— Но почему ты пошла на все, чтобы стать моей женой? — спросил он наконец.

— Я хотела детей! — выпалила Генриетта, но тут же поняла, что это не совсем так. — Я хотела тебя, — поправилась она.

Ее одолевал гнев. Гнев на судьбу, гнев на мужа и больше всего на себя. Если бы она не сотворила ужасной глупости, выйдя за него замуж, сейчас и речи не было бы ни о каком синем пузырьке.

— Вот как? Почему же? — уже с большим интересом осведомился он.

— Ты так отличался от мужчин Лимпли-Стоук! — воскликнула она. — Ты целовал меня. Я хотела твоих детей. Ты нуждался в моем наследстве.

Она пожала плечами.

— Впрочем, какое это имеет значение?

— Полагаю, никакого. Могу я теперь узнать, как эти неприглядные открытия способны повлиять на нашу будущую супружескую жизнь?

По его тону было трудно сказать, зол ли он: в голосе не было ярости. Только нечто вроде брезгливости.

В душе Генриетты росло жуткое ощущение того, что в этот момент она безжалостно уничтожает нечто драгоценное и хрупкое, как морозные узоры на стеклах. Но что означает разрушенная семейная жизнь по сравнению с тем, что она сотворит, выпив это снадобье?!

— Сразу же после ужина у Эсме, прежде чем мы заговорили о чехле, ты предложил брак, в котором у тебя будет любовница, а я останусь кем-то вроде няни при твоих сестрах.

— Насколько я припоминаю, о любовнице первой заговорила ты.

— К этому мы еще вернемся, — отмахнулась она, не обращая на него внимания. — Я не могу просить тебя жертвовать собой, тем более что добилась этого брака нечестными средствами.

Она смотрела на него сухими глазами, высоко подняв голову.

— После сегодняшней ночи…

Она имела в виду после того, как выпьет проклятую настойку.

— …мы больше не станем делить с тобой одну постель. Мое тело снова будет принадлежать только мне.

И это было едва ли не худшим из всего, что ей придется пережить. Познав Дарби, став частью Дарби, невозможно снова спокойно и без отчаяния вернуться в свою кожу.

— Ты, похоже, сердишься на меня, Генриетта. И делаешь все, чтобы я рассердился на тебя. Почему?

Она смотрела на него и ненавидела… ненавидела это спокойствие. Почему он не взбесился, узнав о ее обмане? Потому что ему абсолютно наплевать. Даже если они не будут делить постель, он все равно обзавелся нянькой для детей.

Генриетта никогда не умела лгать.

— Я не сержусь на тебя, — выдавила она, слыша, как дрожит от ярости голос.

— Моя мать делала все возможное, чтобы довести отца до приступа бешенства, подобного ее собственным. Но я не опущусь до столь недостойных поступков, Генриетта, и не стану плясать под твою дудку. Если я каким-то образом оскорбил тебя, буду счастлив узнать, в чем дело, и извиниться.

— Возможно, твоя мать пыталась добиться от мужа хоть какой-то реакции! — довольно визгливо запротестовала Генриетта.

— Мне всегда казалось, что она пыталась манипулировать его чувствами.

Генриетта поняла, что не сумеет проникнуть сквозь его броню. Должно быть, он вообще ничего к ней не испытывает.

— Не сомневаюсь, что мы оба стыдимся этого брака, — пробормотала она, морщась от собственной грубости. — Во всяком случае, я жалею… что так опрометчиво написала это письмо. Но я не устраиваю тебе сцену, Дарби. И заверяю тебя, не стану вести себя, как твоя мать. Даже готова смириться с тем, что у тебя могут быть другие интересы… вне дома.

Его глаза сейчас казались непроницаемо темными.

— А как насчет твоей так называемой любви ко мне? Ты так быстро разделалась с ней, если готова позволить мне иметь любовницу?

— Можно много наговорить в порыве страсти, но утром все выглядит по-другому. Ты сам это сказал, — жестко бросила Генриетта, щедро выплескивая накопившуюся в душе ярость.

— Совершенно верно. Он поставил бокал.

— Послать за экипажем? Думаю, ты захочешь припудрить носик, перед тем как ехать на бал.

—Бал?

— Естественно. Мы приняли приглашение.

— Но я думала, ты не захочешь, чтобы я ехала, тем более…

— Тем более что мне вот-вот понадобится любовница? Ну уж нет, дорогая. Не вижу причин лишать тебя развлечений.

Он отодвинул ее стул, и, будь перед ней кто-то, кроме Дарби, она могла бы поклясться, что он вне себя.