Поиски мира

Глава 15

На границе деву с эскортом остановил конный разъезд и командир с тремя сабельными шрамами на лице неохотно ответил на вопросы Алвириан. Что-то в нём задевало её.

– Чем вы недовольны, капитан? – резко спросила шпионка, выяснив обстановку в окрестностях. – Я, кажется, не требую умирать за меня.

– Да, госпожа, всё так. Только мы следим за границей, и я знаю, что человек, у которого есть печать Тайной комнаты, способен этот мир нарушить. А у нас и так уже одна война на плечах.

– А вы много кого повидали в этом захолустье, капитан, – недобро прищурилась Алвириан, выискивая слабину в этом воине. – Наверно, ссылка – нелёгкое дело. Только не думаете же вы, что попали сюда по навету или по вине таких как я?

Командир слабины не дал.

– Моё наказание определено и справедливо. Я доволен тем, что я здесь – это лучше дворцовых интриг или общества городских бездельников. Жизнь в степи мимолётна, а слова весомы.

– Да вы поэт, – съязвила дева. – И, как и все поэты, говорите обиняками. Скажите прямо, что, кроме наглости, заставляет вас препираться со мной?

Словно привлечённый резким криком птицы капитан посмотрел вверх. В небе парил орел, высматривая добычу, но крики, которые он издавал, были тревожными.

– Туэркинтинцы насыпают свои курганы очень высоко. С их вершин видна степь на много лиг окрест. Я знаю, что степь волнуется. Вы едете на север, откуда уходят малые семьи и целые кланы кочевников. Все они сейчас собираются возле ставки Эльчи-нойона – самого могущественного князя северной степи. Тулэк с ним в родстве и не препятствует его самостоятельным походам. Вы можете растревожить осиный улей, не подозревая, что опасность на самом деле таится не там, где вы думаете.

– А где она таится? – пренебрежительно спросила дева, которую так и подмывало свеситься с седла и, вцепившись рукой в волосы капитана, выдернуть его из седла и проволочить по ноздреватому снегу.

Она подавила в себе этот порыв, но он, как опытный воин, почуял её настроение.

– Госпожа, не гневайтесь. Мы смотрим за степью, а не храним её. Но отсюда действительно далеко видно. Если хотите, можете наказать меня, но я считаю, что дело не в туэркинтинцах. Нет, не в них. Они пошли бы войной на Бенорт, они поддержали бы нас как поддержат любого, кто будет достаточно силён и первым позовёт их грабить. Позвольте совет – причину всего, да, даже дел, творящихся сейчас в герцогстве, в Груландской марке, Гейцмунде, Нуанрете, степи и у нас – ищите на севере.

– Благодарю, – холодно ответила Алвириан, откидываясь в седле назад. – Я не нуждаюсь в советах отставного поэта и интригана. Свои размышления вы можете оформить в поэму и отослать её стратигу фемы, он с удовольствием прочтёт. А сейчас, дайте нам дорогу.

Капитан разъезда смолчал и заставил свою лошадь отступить.

– Прощай, Сарим, – обратился он к одному из сопровождающих деву лучников. – Надеюсь, ты не жалеешь, что охранял меня. Попутного тебе ветра.

Воин слегка поклонился в ответ, выказывая своё уважение.

Когда пограничники растаяли на горизонте, дева развернулась в седле и посмотрела на лучника.

– Сарим, ты знаешь его?

– Да, госпожа, – бесстрастно ответил лучник.

– Кто он?

– Двадцать лет назад его называли надеждой империи. Император доверил ему освободить провинцию Ленови, он разгромил магерландцев, когда они напали на Ар-Тахас, когда Возариус воевал с Бенортом, ведь как полководец Гнакон не знал поражений. Десять лет назад императрица очернила его перед лицом императора, и он был сослан на границу. Говорят, что Эбель-тулэк предлагал ему дворец в Исине и Крераф или Аребду в полное владение, лишь бы он водил его войско в походы, но Гнакон отказался.

Алвириан ехала, поражённая.

Герой тринадцати битв, правая рука императора… как она могла не узнать его? Ведь историей его деяний она зачитывалась во время учёбы в «Доме»…

Но возвращаться она не будет. Нет. Она спасла Отера. Она тоже дорогого стоит. Но…

– Сарим.

– Да, госпожа?

– Как ты думаешь, он вернётся?

– Я всего лишь лучник. («Один из лучших в империи», – добавила про себя Алвириан.) Но я бы хотел этого.

Ланье разбудили среди ночи. Рядом с его постелью стоял Скримири и капал воском с толстой свечи прямо на щёку мажордома.

– Что? Что ты делаешь? – Ланье выглядел как испуганный хорёк. – Кто…

– Пойдём, – грубое лицо капитана городской стражи дрогнуло в усмешке. – Повелитель зовёт тебя.

Ланье прочистил горло, встал и поторопился отгородиться от мерзавца стулом.

– Я, я сейчас. Мне надо немного времени чтобы…

– Быстрее, – вновь прервал его Скримири. Он не любил трусов. Разглядывая голые икры мажордома воин хохотнул. – Скажи, когда дерьмо течёт по твоим ногам, оно запутывается в волосах?

– Что? Что? – сбитый с толку Ланье, оставив попытки влезть в штаны, пытался принять воинственный вид.

– Видит Лиг, герцог окружил себя слюнтяями и слабаками. Кончай хорохорится, вша. Танкред сказал – быстро.

Они шли гулкими коридорами и их тени вытекали из тьмы, колыхались и уходили во тьму. За стеной башни недовольно и почти яростно закаркал ворон. Ланье сделал охранный знак – птиц последнее время прибывало – они кружили у Призамковой площади, расклёвывали трупы мятежников и, будто потеряв остатки разума, – часто дрались между собой.

– Слышишь поступь судьбы? – неожиданно подал голос Скримири. – Он хочет твои глаза.

Ланье передёрнуло, и капитан захохотал, от чего пламя свечи заметалось и чуть не потухло. Отсмеявшись, гигант бросил:

– Это хорошо, что вороны собираются. Птицы признают Танкреда.

«Он действительно в это верит!» – понял мажордом, искоса взглянув на лицо Скримири.

Герцог ожидал их в своих покоях с неизменной чашей вина в руке. Несколько свечей горело в разных углах комнаты, бросая причудливые тени на пол и потолок.

– Есть вести от Белона, мой верный Скримири? – спросил Танкред и в его красных от недосыпания глазах мелькнул огонёк безумия.

– Нет, господин, – почтительно ответил глава стражи.

– Тогда иди. Иди и готовь моих воинов, я знаю – они нам понадобятся.

Скримири коротко поклонился и вышел, оставив Ланье один на один с герцогом. Танкред застыл посреди комнаты, словно не замечая своего слугу, он будто видел невидимое, губы шевелились, словно в молитве. Ланье сделал осторожный шажок к двери.

– Знаешь, зачем я позвал тебя? – спросил его Танкред, продолжая стоять так же неподвижно.

– Нет, ваше величество.

– Мне снился сон. Плохой сон, как всегда. Кошмар. Будто я ворон, и у меня перебито крыло, я сижу на голой земле, всё вокруг такое огромное и серое, а сверху на меня падает какая-то кожистая тварь. Я проснулся. Ты умеешь толковать сны?

– Н-нет, ваше величество, – немного растерялся мажордом. – Но разве жрец…

– На что тогда ты годен? – спросил Танкред и отпил из чаши. – Жрец боится меня с того самого времени как я заставил его перенести обряд и никогда не скажет правды, а будут мямлить и заламывать руки… Я не дам ему сбежать, всё равно. Ко мне уже приходил другой, с Кантабрийских гор, из того удела, что я должен был получить. Вот тот старик был крепок, – Ланье понял, что герцог говорит о жреце Лига, который прибыл в столицу два дня назад, чтобы увидеть своего повелителя и увериться, что в замке почитают старых богов. – Да, он приведёт ко мне людей. Множество крепких русоволосых воинов, живущих на склонах гор и в долинах, будут за меня. Ты видел, я говорил с ним… говорил вежливо, но старик уехал сегодня утром, а сон мне приснился недавно и… тогда я пошел к девчонке. «Если он попортил и убил дочь какого-нибудь горожанина, это может привести к бунту», – совершенно трезво подумал Ланье и деловито осведомился.

– Ваше величество, а где тело?

– Что? – Танкред наконец-то соизволил посмотреть на мажордома. – Тело? Ах, оставь, она ещё жива. Это прислужница в храме, – добавил он, наблюдая за мажордомом. – Я забрал её на время. И знаешь, что она мне сказала?

– Что же, ваше величество?

– Она сказала мне, что что-то близится. Грядёт то, к чему мы не можем быть готовы. Ты знаешь, – герцог осушил чашу и Ланье с болезненным интересом смотрел, как ходит кадык под тонкой белой кожей, – что у него было пророчество, которое этот толстяк от нас утаил? Его слышал мой приёмыш, представляешь? Вот эти вот строчки:

С тем и носятся:

Как текла еловая ветка

Время медовое вилось

Вкруг иголок её…

Брызнул лёд!

Вороньё вымахало

Быль полем уходит

Уходит, как вдох

Ножи будут спрашивать:

Ты зачем живёшь?

А ты всё отдашь

Не поймёшь…

А он утаил. Все утаили, всех приходится ловить и спрашивать самолично. Кончится тем, что обязанности Хэрска придётся выполнять мне, потому что у нас нет никого толкового! – Танкред изо всей силы запустил кубком в угол. – Ты! Что ты можешь сказать об этом пророчестве?

– Я? – пробормотал мажордом, судорожно выискивая решение. – Я считаю, что птицы прибывают и это к добру. Вороны – птица вашего рода, значит, они признают вас, а не Ульрику…

Танкред слушал, склонив голову. При имени своей сестры скривился, будто глотнул уксуса.

– Да, графиня Мельдфандская… мы сделаем ещё одно дело, ты сделаешь. Пошлём к ней убийц. Как послал к нам император Анриака, купцов которого я повесил на Призамковой площади. Но нужно найти толковых людей, понимаешь меня? Годных, и ты этим займёшься. Как только приедет Дэл, с головой этого ублюдка, он тебе поможет. Мы ко всем отправим надёжных головорезов. Его я и пошлю к Ульрике, а ты проследишь, чтобы всё было сделано. Понял? – герцог приблизился и похлопал мажордома по плечу. – А теперь выметайся, мне надо подумать. Когда ты понадобишься, я дам знать. И лучше бы тебе хоть что-то уметь к тому времени.

Тахиос не понимал, что держало его на привязи – всё тело было ватным, но какая-то жёсткая и жестокая сила словно скрутилась у него в животе и не давала забыть о том, что он жив. А сирота не хотел жить. Перед ним медленно проходили рыцарь в ало-сером одеянии, Барах, Кискейлт с туманным взором и Балмер. Где-то в отдалении стояла Камесина, Тахиос чувствовал, что она здесь, но не видел её. Он хотел попросить прощения, но губы не слушались его. Ему почудилось, что кто-то вцепился ему в лицо, чтобы поднять веки, но юноше было всё равно. Яркий свет хлынул ему в грудь, а затем тьма, и его замотало, словно щепку в водовороте. В ушах грохотал голос, властный в его жизни и смерти, способный перекроить сироту по какой угодно мерке, и это было жутко, но и прекрасно. Какие-то поднявшиеся извне тени смели образы рыцаря и других, которых он убил, и обступили его, опаляя холодом. Голос бился внутри него и требовал ответа, встряхивал всего Тахиоса, как нашкодившую собачонку. «Я устал бояться, – ответил ему сирота мысленно. – Погоди немного, скоро умру, и ты своё получишь». И когда уже стало невмоготу, и тени сомкнулись над ним, и тот стальной жгут, являющийся проводником голоса, вдруг дрогнул и стал мягче воска, и Тахиос понял, что сейчас последний звук лопнет у него в голове и его окончательно утянет в небытиё, Камесина проплыла сквозь изломы мглы и мягко толкнула юношу вверх. Он выбирался, понимая, что она пожертвовала собой, и её свет гаснет на той стороне, и ничего не мог поделать. И заплакал. Что-то солёное коснулось уголка его губ, так он понял, что действительно жив. Потом до него донеслись глухие голоса.

– …всех людей. Надеюсь, это стоит того?

– Я слишком поздно взялся за него, – голос Фрольда Лёкхеда, несмотря на хрипоту, Тахиос узнал бы и на пороге смерти. – Он уже отходил. Но я услышал много интересного.

– Да? Может, поделишься? – голос Паэна был холоден, как весенний лед, и так же ломок, потому что он с трудом сдерживал свою ярость. – Я тебе говорил, нельзя делать такие вещи. Тебя и так за глаза зовут Чернокнижником, и даже то, что ты по полгода не появляешься в столице, не спасает…

– Он умирал! – и умирал слишком быстро, а мы ничего не знали – ни куда делся наш герцог, ни кто его всё же похитил, ничего. Я не люблю, когда от меня уходит добыча, – в голосе Фрольда появились опасные нотки и Паэн поспешил взять его за руку и отвести к окну, подальше от чужих ушей.

– Что ты вытянул из него?

– Его разум уже ускользал от меня. Всё, что я выяснил, он действительно не знает, куда поехали беглецы. Не зря, наверное, его опоили, он для них мелкая сошка. Я мог бы превратить его в безвольного идиота напоследок, но тогда он был бы бесполезен. И потому я вытащил щенка. Вытащил с того света, а ведь за ним приходили Старшие – это редко бывает, брат, очень редко. Они приходили на него посмотреть.

– Послушай, пойдём отсюда, нам не о призраках сейчас надо думать, а о том, как увернуться от маркграфа, который имеет зуб на меня. Ты слишком много всего натворил. Да ещё эти бенортские выродки – что им было нужно…

– Именно потому пусть выродок живет. Когда подлечится – способность чувствовать боль вернётся к нему. Тогда я за него возьмусь, и он сообразит, что к чему. Он вспомнит, ручаюсь тебе.

Когда они стали ехать степью туэркинтинцев, деве отчего-то всё чаще вспоминался Лийнос – хрупкий, изящный, быстрый и неистовый в любви.

Ветер приносил запах большой воды, хотя до Фарайра, который северяне называли Фрийтосом, а магерландцы – Фаиордом, было не менее трех недель пути по прямой.

На привале Алвириан заскучала, глядя в огонь. Один из лучников отправился в дозор, Сарим и остальные доедали немудреный ужин – зайчатину с подсохшими лепешками. Шпионка достала флягу и, сделав глоток, пустила её по кругу.

– Сарим, ты вернешься из похода другим человеком, обещаю тебе. Твои дети уже никогда не будут нуждаться. И дети их детей, если только не вырастут транжирами. Расскажи мне о том, что заставило тебя стать лучником при Гнаконе.

– Я сын легионера, госпожа. И дед мой был воином, и прадед. Они рано женились, рано погибали…

– Но не ты, – усмехнулась Алвириан, видя, как чуть-чуть изменился в лице лучник. – Если хочешь рассказать нам печальную историю – расскажи. Возможно, это наш последний поход.

Сарим некоторое время молчал, скручивая грубыми пальцами заячью кость. Та треснула, и лучник бросил её в зашипевший огонь.

– Однажды… мы стояли у Аггеха – там переформировывались и пополнялись легионы, потрепанные в битве при Йюгаре. Гнакон был с нами, жил в лагере, и однажды его ограбили. Вора поймали в городе – когда он пытался сбыть золотые наручи, и это оказалась девка. Как она умудрилась обчистить охраняемую палатку остается тайной. Возможно – переспала со стражей… Когда её притащили в лагерь чтобы стратиг сам решил её судьбу, она надерзила ему. Не знаю почему, но это понравилась Гнакону. Он отпустил её, и приказал мне проводить воровку по дороге в сторону Ар-Тахаса, чтобы она не угодила в руки горожан.

Мы выехали на рассвете. Эта мерзавка дразнила меня, задирала подол, показывала язык, и я спросил её, зачем она делает. Не только это, но вообще. Она была красивой и легко могла окрутить богатого простофилю. А она сказала: «От судьбы не убежишь». И посмеялась, когда я хотел возразить. К вечеру мы наткнулись на виноделов, что спешили в Аггех со всей округи, чтобы успеть заключить договор подряда и поставлять своё пойло войскам, а они признали её. Она наследила по всей феме, эта девчонка. Кого-то даже обмазала дерьмом, правду говорю.

Так что меня и слушать не стали, а когда я попытался воспротивиться, просто стащили с коня.

Я видел, как её привязывают к дереву у дороги, а она поёт песенки. Потом положили хворост, который смогли быстро собрать – он доставал ей до груди. Те, кто ехал или шел мимо, останавливались поглазеть.

Она попросила хлебнуть самого лучшего вина на дорожку, и, когда один из купцов поднёс ей, отпила, сплюнула, нашла меня глазами в толпе и сказала: «Прощай, солдатик!»

Они подожгли хворост. Стояла сухая погода, и солнце садилось. Меня отпустили. Я протолкался к своему коню, достал лук и пробил ей сердце.

Я не хотел, чтобы она мучилась.

Потом я вернулся в лагерь и рассказал об этом Гнакону. Он помолчал и в точности повторил её слова: от судьбы не уйдёшь.

Потому я и пребываю с ним. Он понимает то, что мы хотим. Он понимает нас.

«Верность не покупается и не продаётся, – подумала Алвириан, смотря, как Сарим пошел сменить на посту своего человека. – Надо будет расспросить сегевела о Гнаконе».

Тахиос постепенно выздоравливал. По настоянию цеха пекарей, маркграф своим указом перевёл его в городской лазарет и юношу дважды посещал капитан стражи. Сирота прикинулся, что не знает языка. Он никому не верил. И очень удивился, увидев на пороге палаты Кискейлта. Тот стоял в своём дорожном плаще и, сощурившись, пытался высмотреть кого-то среди больных, рядами лежащих на грубых кроватях. Что-то толкнуло Тахиоса поднять руку.

– Друг! Как я рад тебя видеть! – обрадовался горец, подходя к нему.

Сирота криво усмехнулся.

– Да, – по-своему истолковал его улыбку Кискейлт. – Если ты будешь и дальше разрешать дырявить себя всем кому не лень, то и до тридцати не доживешь.

– А ты разве не должен быть у сира Домарда?

– Сир Домард – минестериал, маркграф даст ему другого оруженосца, я же теперь свободный лучник, просто состою в его отряде.

– Так он здесь?

– Да, мы вернулись. Ты теперь важная шишка – сам Каннер Илонский заинтересовался, кто ты, откуда прибыл и как замешан в похищении герцога.

– Никак, ты же сам знаешь. Я в это время сидел с тобой у дознавателя.

– Вот в этом-то и загвоздка, – совершенно не к месту подмигнул Кискейлт. – Да, ты сидел, но зачем потом сбежал вместе со мной? И зачем на тебя напали потом эти скоты? Тут явно что-то нечисто. Но я окажу тебе услугу.

– Да? – насторожился Тахиос.

Горец оглядел ряды больных, которые с любопытством прислушивались к их разговору. Почти все они были горожане.

– Ты можешь ходить? На улице солнце.

– Врач разрешил мне недолго…

– Отлично, пойдём. Я помогу тебе.

Они вышли в широкий холл, освещаемый узкими полосами света, льющимся из узких стрельчатых окон, прорубленных под потолком, потом на крыльцо и Тахиос широко раскрытыми глазами посмотрел на ярко сияющее солнце и лужи во дворе. Свежий воздух был слаще самого дорогого вина, которое он когда-либо пил.

– Так ты ни разу ещё выходил, – догадался горец, наблюдая за сиротой. – А на улице уже весна, представь себе. Сядем вон там, под вязом.

Они устроились на деревянной скамье, которая прогрелась от солнца, и Тахиос закрыл глаза и вытянул ноги, наслаждаясь погодой.

– Скажи, что слышно в ваших краях? Со мной никто не говорил в больнице.

Сколько я провалялся?

– Что ж, – наморщил лоб Кискейлт, пытаясь подсчитать, – с того времени как мы бежали из Мриэрмеля, прошло чуть более двух недель, вернее семнадцать дней. Близится весна, как видишь…

– Семнадцать дней? Никого не нашли?

– Нет, насколько я слышал. Ты последний свидетель этой истории – или не свидетель, – поправился горец, видя реакцию Тахиоса. – Более того, сейчас многим не до тебя, потому что мы готовим войска – пришли вести, что Анриак напал на Бенорт – там даже сражения уже были.

– Что? Как вы узнали?

Лучник махнул рукой в сторону башен Мриэрмеля, как бы говоря: друг мой, вести приходят к сильным мира сего своими путями.

– А… Чернокнижник? – понизив голос, решился задать вопрос юноша.

– Он отбыл. Паэн надёжно прикрывает своего брата и поручает ему задания на стороне, пока шум не успокоится.

– Почему маркграф терпит такое? – прямо спросил Тахиос. – Когда я лежал в палате, многие обсуждали случай со мной, думая, что я не понимаю их языка, и многие осуждают младшего брата этого казначея…

– А так же боятся, – перебил сироту Кискейлт. – Сам же Каннер мирится с таким положением вещей, потому что Паэн Лёкхед ведает денежными делами марки вот уже десятый год, и делает это столь успешно, что многие вопросы – например, торговля с Гейцмундом и обеспечение замков, просто не решаются без него. Маркграф утратил своё влияние, и, боюсь, скоро утратит и власть.

Они помолчали, наблюдая, как по голубому небу бегут легкие белые облака.

Тень одного из них пала Тахиосу на лицо, и он вспомнил Камесину.

– Тахиос! Ты меня слышишь?

– Что ты говорил? – очнулся от своих грустных мыслей сирота.

– Я говорю, что, наверное, смогу помочь тебе.

– Да? И как же? Покажешь меня Мальму, чтобы он подтвердил, что я ничего не делал?

– Думаю, дознаватель знает о тебе, – серьёзно сказал Кискейлт и по его тону сирота понял, что шутки кончились. – Он навестит тебя, чтобы разбередить твои раны, и у него есть власть перевести тебя в замок, потому что цех пекарей заинтересован не в тебе, а в том, чтобы свершилось правосудие.

Тебе надо бежать, Тахиос.

Юноша пощупал рану в боку, которая на самом деле беспокоила его гораздо меньше, чем он показывал на осмотрах.

– Сколько ты сможешь держаться в седле?

– Не знаю.

– У тебя есть максимум дня два, потом суматоха в Мриэрмеле уляжется, и вновь вспомнят о тебе. Мы всё ещё будем здесь, и, я думаю, сир Домард согласится вывезти тебя.

– Согласится?

– Он дал тебе пропуск, и ты не обманул его доверие. Я рассказал ему, как ты попал в беду, и он поверил мне. Возможно, он навестит тебя, чтобы поговорить лично, но он поможет, если ты будешь честен. А ещё тебе надо знать, куда ты помчишься в первую очередь – мы не сможем дать тебе убежище.

– Я понимаю, – медленно сказал Тахиос. – Спасибо…

Ночью он лежал без сна. Был ли в этом какой-то смысл теперь? В побеге? Сирота не боялся Мальма, не боялся суда от городского совета или разбора дела людьми цеха пекарей. Но оставался Фрольд, который мог извратить его душу, и Тахиос это сознавал. Кискейлт даст мне кинжал, он не откажет. Я просто довершу дело подручных чудовища. Уйду, но свободным. Потянуло сквозняком от окна, несмотря на плотно закрытые и занавешенные войлоком ставни. Кто-то из больных завозился, натягивая на себя одеяло. Тахиосу представилась Камесина, и она скорбно качала головой. Разве для этого я спасла тебя? – словно спрашивала она. Разве затем я пожертвовала своей душой? Нет, признал Тахиос. Мой долг велик перед тобой и никогда не будет оплачен. Но мне не у кого спросить совета, потому что кругом чужие люди. Тогда надейся только на себя, был ему ответ. Ведь ты же хочешь быть свободным. Ты должен быть живым и свободным. И юноша принялся думать.

Самым главным ему показалось то, что Дахата не убила его. Раньше он взъярился бы от этой мысли, полагая, что она считает его слепым щенком, не видящим где зарыта кость, но в этом случае стоило надеяться на то, что она была благодарна за помощь, оказанную в схватке у таверны, просто дальше у неё были свои планы на герцога.

«Почему он не признал меня? – чуть ли не вслух сказал сирота. – При дворе Старика было не так уж много смуглых пажей, но я вырос за два года… Отер никогда бы не пошел на сделку с империей! – тут же пришла ему в голову новая мысль. – Если Кискейлт говорит правду и Анриак напал на герцогство, а Отер идёт у них на поводке – тут что-то не так. Что они сделали с ним в Мриэрмеле? Это проделки братьев? „Разве не этого мы и хотели?“ – неожиданно вспомнил он фразу Паэна. Не этого мы и хотели…»

Это не Отер, ясно понял Тахиос. Там, где замешаны братья, правды быть не может. Это не Отер, но как это доказать? – его наверняка хорошо натаскали – Марка в курсе, что происходило при дворе Наорков, за полтора года двойник, если это конечно двойник, а не настоящий герцог, лишенный разума, мог выучить все имена, памятные дни и все остальные сведения. Вот только он не помнит слуг, усмехнулся Тахиос. Да и зачем это господам? Ты обманулась, Дахата. Ты села в лужу.

Он едва не рассмеялся, но вовремя прикрыл рот рукой. На душе стало легко и немного тревожно. Тревожно от того, что нужно было что-то совершить. Совершить что-то такое, чтобы наверняка остаться в живых и поучаствовать в этой истории.

Дальше мысли Тахиоса перекинулись на шпионку. Хороша, стерва! – восхищенно подумал он, ворочаясь от охватившего его волнения. Вот только думаю, что смогу тебя распознать. Понять, где ты прошла, чтобы уволочь подмёныша к своим. Надо только вспомнить… я чувствую, что твоя загадка и не загадка вовсе, потому что я уже не слепой щенок, нет. Я уже битый пёс…

Тяжелые, набухшие дождевой водой тучи низко висели над степью, ещё покрытой ломкой, сухой прошлогодней травой. В оврагах лежал нерастаявший ноздреватый снег, но суслики уже покинули свои норы и резвились на пригорках, при резком, холодном ветре. До ставки Эльчи-нойона оставалось чуть менее пяти дней пути.

Алвириан и стрелки были наготове, важно было первыми увидеть разъезд

и постараться избежать кровопролития, чтобы Сарим успел заговорить. Им повезло – дозор, хоть и застал их врасплох (туэркинтинцы скрывались в неглубокой балке, заставив лечь лошадей) но стычки не было. Воины в толстых стёганых халатах с пришитыми на них железными пластинками и округлыми шлемами с вертикальной стрелкой поносья, выскочив из засады, молча направили на анриакцев копья.

Алвириан, быстрее мысли соскользнувшая с седла, раскинув руки, предостерегающе крикнула своим, и посмотрела на кочевников, определяя главного. Тот, небрежно покачивался в седле, сочтя их легкой добычей, и с презрительной усмешкой следил за движениями девы.

– Говори, Сарим!

– Моя госпожа хочет, чтобы вы проводили её в ставку великого и могучего Эльчи-нойона, – сказал лучник на туэркинтинском.

– Собака, ты знаешь наш язык! – удивился главный и чуть качнул концом копья, направленного в грудь Сарима. – За тебя дадут вдвое больше бессловесного. Отвечай, кто ещё из них говорит по-нашему?

Сарим, даже не изменившись в лице, чуть громче повторил своё требование.

Степняки начали переглядываться за спиной вожака и тот это почувствовал.

– Да кто вы такие? – гаркнул он, замахиваясь копьём. – Зачем пришли на землю Беспощадного?

– Скажи ему, я хочу взять Эльчи-нойона в мужья, – бросила шпионка Сариму и прищурилась.

Услышав такое, туэркинтинцы дружно рассмеялись.

– Всякое видел я, но такого ещё никогда не было! – вытирая вступившие на глазах слёзы проговорил десятник. – Ты точно потешишь Непобедимого, девка, перед смертью. Надо же – осмелиться сказать такое…

И воины вновь захохотали, позабыв про копья, склоняясь к луке седла.

– Ладно, – отсмеявшись, бросил главарь, разворачивая коня. – Едем. А ты, – он обернулся к Алвириан, вновь садившейся в седло, – у тебя есть четыре дня, чтоб передумать. Лучше бы я продал тебя на рынке, слышишь? Переведи ей.

Ставка Эльчи-нойона не была городом в прямом смысле этого слова, и даже крепких каменных стен не имела, но был достаточно глубокий и широкий ров, наполненный полурастаявшим грязным снегом, вал, высотой в три человеческих роста и невысокий деревянный частокол, за которым то и дело мелькали шлемы воинов и острия копий.

По узкой насыпи (с трудом разъедутся две телеги) они добрались до ворот и миновали охрану, послушно отступившую от небрежного жеста десятника.

Внутри было тесно от беспорядочно расставленных палаток, шатров и телег. Всё это людское скопище копошилось, торговалось, кричало, мерялось силой на наскоро сколоченных помостах и готовило еду. Алвириан с высоты своего жеребца окинула взглядом эту картину, и у неё отчего-то сжалось сердце – на миг ей показалось, что эта живая масса распространилась до самого горизонта и дальше, и вскоре перекинется через край земли. Будто прочитав её мысли, глава разъезда обратился к Сариму.

– Все роды севера собрались под крыло Старейшего, тут кормится более пятидесяти тысяч воинов с семьями и все они ждут, куда укажет плеть повелителя.

Лучник посмотрел на кочевника, давая понять, что он услышал его.

– Грядёт большой поход, говорю тебе, смертник. Хотя тебя, как знающего наш язык, может быть оставят в живых и возьмут переводчиком.

Десятник уверенно лавировал в проходах, направляя пленных вперед.

Вскоре стало понятно, куда они едут: вдалеке возвышалось двухэтажное строение, и на крыше его реял черный флаг с зеленой окантовкой.

– Длинный дом… – благочестиво прошептал воин и чуть склонил голову в знак уважения. – Запрещено ставить шатры с куполом выше, и все знатные спят, едят и развлекаются там, под присмотром телохранителей Непобедимого.

– Он сейчас там? – спросил Сарим.

– Ты видишь знамя, – ответил туэркинтинец и огрел древком копья надоедливую собачонку, вертевшуюся под копытами его жеребца. – Для вас всё разрешится сегодня.

Сарим посмотрел на деву, но та словно завороженная ехала за степняками, лишь правая рука её безотчётно похлопывала коня по шее.

Думала ли она о том, что это мог быть её последний день? Или размышляла, как увезти Зеркало из этого стойбища, если оно, конечно, хранится здесь. Или впервые в её голову закралась мысль, что Отер мог и соврать? Лучник ничего не прочёл на её лице и покорился судьбе.

Справа, перед входом в Длинный дом, на очищенном от людей пространстве возвышался помост, на который можно было выйти из дверей второго этажа, а возле помоста (на который с земли входа не было) стояли несколько золотых и серебряных идолов, и полыхал разведённый в каменном кольце огонь. Дым от него шел белый, с запахом каких-то трав. Широкоплечие воины в бело-серых одеждах, на огромных белых конях, с обнаженными мечами, лежащими поперёк седла, и круглыми щитами с изображением хищной птицы, смотрели, как подъезжают Алвириан и остальные.

– Это Соколы Непобедимого, – углом рта сказал деве вожак, совершенно позабыв, что она ничего не понимает. – Их десять сотен и они никогда не спят, охраняя Эльчи-нойона. Ещё не было случая, чтобы они показали спины в бою…

Передний воин остановил их властным жестом руки.

– Кто вы и по какому вопросу хотите побеспокоить Старейшего?

«Старейшего, но не Мудрейшего», – подумала Алвириан, странным образом ощущая как гадальные кости перекатываются у неё в кошеле. Зуд достать их и посмотреть, был нестерпимым, но она понимала, как к этому могут отнестись и потому сдерживала себя. Последнюю ночь перед ставкой ей снился одинокий всадник, который мчался на север между полотнищ зелёного света, протянувшихся от земли до самого неба, и ей мучительно хотелось следовать за ним. Проснувшись, она не знала, что это означает.

– Меня зовут Гатах из рода Толбай. Эта женщина приехала сватать за себя Непобедимого, – серьезно представил пленных вожак.

Раскосые глаза мигнули. Потом воин сбросил с головы капюшон, делая вид, что не расслышал.

– Что ты сказал?

– Эта женщина хочет взять в мужья Эльчи-нойона, – тихо, но упрямо повторил десятник. – И мы привезли её сюда.

Первым не выдержал какой-то чумазый любопытный, стоявший позади отряда. Он расхохотался, указывая пальцем на деву, его смех подхватили другие.

– Тихо! – громовым голосом рявкнул Сокол и даже чуть привстал на стременах, обозревая собирающуюся толпу. – Она – гостья! Проезжайте.

Гатах поклонился и направил свою лошадь к идолам, попеременно возлагая руку на лоб каждому из них. Алвириан и остальные под присмотром охраны делали то же самое. Жрецы в волчьих шкурах, молившиеся у костра, проводили их хмельными взглядами, но не стали останавливать.

Сойдя с коней у входа, они отдали своё оружие ближайшему Соколу и ступили через порог.