Политическая история Римской империи

II ПРЕДПОСЫЛКИ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ

Римская республика пала. Но, для того чтобы на ее месте возникла новая форма государства, по крайней мере такая, какая существовала в течение двух веков, необходимы были и определенные предпосылки, которые уже были в недрах республиканского устройства.

Говоря о предпосылках создания Римской империи, надо выделить три аспекта: 1) внешний — подчинение Риму Средиземноморского бассейна и создание системы управления подчиненными территориями; 2) внутренний — система власти и выдвижение личностного момента в ее осуществлении; 3) идеологический — наличие имперской идеологии и затем возникновение идеологии личной власти. По отношению к последней мы, к сожалению, не можем говорить о ее формировании, так как сохранившиеся источники представляют эту идеологию уже сформировавшейся. Все эти аспекты не существовали отдельно друг от друга, они были тесно связаны и взаимообусловлены, однако в целях лучшего изучения их надо рассмотреть отдельно.

Внешние предпосылки. Римский империализм. Попытки расширить владения и установить свою гегемонию в ближайшей округе Рим делал еще в царское время. Но особенно агрессивной его внешняя политика стала после изгнания царей. В ней можно выделить ряд этапов. Первый охватывает конец VI — начало IV в. до н. э. В это время ее основным содержанием являлись войны с ближайшими соседями в Лации (латинами, вольсками, герникамии) и с этрусками, особенно с соседним городом Вейи. В конце концов после трех многолетних войн он был захвачен, а с латинскими соседями заключен выгодный для Рима союз. Овладение Вейями было связано со знаменитым римским полководцем Μ. Фурием Камиллом, с его же именем было связано и проведение военной реформы, в результате которой была создана самая совершенная по тому времени римская военная машина. Однако она не спасла Рим от его разгрома галлами в 390 г. до н. э. Спасение остатков города в большой степени приписывалось опять же Камиллу, ставшему одним из излюбленных героев римской историографии.

С возрождения после галльской катастрофы начинается второй паи римской завоевательной политики, завершившейся в 270–264 гг. до н. э., когда после подчинения г. Регия на крайнем юге Италии весь Апеннинский полуостров был под властью Рима. Была создана Римско-Италийская федерация, возглавляемая Римом и практически являвшаяся формой римской власти над остальной Италией.

Вмешательство Рима в сицилийские дела и последовавшая за этим I Пуническая война означали начало третьего этапа в истории римской завоевательной политики. После этой войны стала создаваться римская провинциальная система. Вновь завоеванные территории не включались в федерацию, возглавляемую Римом, а составляли полностью подчиненные земли. Вторая война с Карфагеном, завершившаяся в 201 г. до н. э. полной победой римлян, означала устранение важнейшего соперника Рима по господству в Западном и Центральном Средиземноморье и открывала ему путь к установлению своей гегемонии во всем Средиземноморском бассейне.

Содержанием четвертого этапа стало установление римского господства в Средиземноморье. Были разгромлены и частично аннексированы сильнейшие на тот момент эллинистические государства Македония и держава Селевкидов, резко усилилось влияние Рима в ослабевшем Египте и других более мелких эллинистических государствах. В этот период была выработана политика Рима по отношению к подчиненным странам и народам. Определились два нуги подчинения: первый — полная аннексия, непосредственное включение захваченных земель в состав Римской республики и создание там провинций, находившихся под властью Рима и управлявшихся римскими наместниками; второй — сохранение номинальной независимости при практически полном подчинении экономическим и политическим интересам Римской республики. В зависимости от политической конъюнктуры и соотношения сил внутри сенаторской олигархии преобладал тот или иной путь. Так, группировка Сципионов и связанных с ними родов и фамилий предпочитала косвенное подчинение, в то время как Фабии выступали скорее за прямую аннексию. И преобладание во власти той или иной группировки влияло на конкретное осуществление внешней политики. Разрушением Карфагена и Коринфа в 146 г. до н. э. и превращением в провинцию Азию Пергамского царства в 133–129 гг. до н. э. завершился четвертый этап. Можно говорить, что именно тогда была фактически создана Римская империя с этой точки зрения.

Пятый этап, совпадающий по времени с кризисом и падением Римской республики, принципиально нового в имперскую (или лучше империалистическую) политику Рима ничего не принес. Можно лишь говорить, что путь прямой аннексии стал не просто предпочтительным, но преобладающим. Но резкое расширение римских владений повлияло и на качество взаимоотношений Рима и провинций. В это время последние, оставаясь бесправными, стали играть все большую роль в экономической и даже политической истории гибнувшей Римской республики. В 30 г. до н. э. Рим аннексировал Египет. Это совпало (разумеется, неслучайно) с фактическим уничтожением республиканского строя и созданием империи уже в полном смысле слова.

Внутренние предпосылки. Бок о бок с расширением римской власти сначала на Италию, а затем и на все Средиземноморье шло созревание внутренних предпосылок создания империи. Римляне всегда гордились тем, что их государство создано не единовременным актом какого-либо выдающегося законодателя, который в принципе не мог охватить все стороны этой проблемы, а усилиями многих поколений видных государственных мужей, что вело к устранению взаимных недостатков и укреплению взаимных достоинств. Да и сама сравнительная постепенность становления Римского государства в их глазах оказывалась залогом его совершенства и вечности. Разумеется, в практической жизни, как признавали сами римляне, по различным, главным образом моральным, причинам римская государственная машина порой давала сбой, но в таком случае надо было принять меры по его ликвидации, а лучшим путем для этого было возвращение к «нравам предков».

В IV в. до н. э. Аристотель классифицировал различные государства, установив шесть их типов: три «правильных» (монархия, аристократия и политая) и три «неправильных» (тирания, олигархия и демократия), причем каждый «неправильный» тип есть вырождение соответствующего «правильного». Во II в. до н. э. Полибий пересмотрел эту классификацию. Сохранив ее основные черты, он выдвинул идею, что каждый тип государства имеет недостатки, в конце концов ведущие к его крушению. Залогом же величия является такое государство, в котором существуют признаки всех трех аристотелевских «правильных» типов — монархии, аристократии и демократии (последняя у него заменила политию Аристотеля). И такой смешанный тип он надел в Римской республике, полагая, что именно это и стало причиной подчинения Риму большей части известного на тот момент мира. Полибий пишет: «В государстве римлян были все три власти… причем все было распределено между отдельными властями и при помощи их было устроено столь равномерно и правильно, что никто, даже из туземцев, не мог бы решить, аристократическое ли было все правление в совокупности, или демократическое, или монархическое.

В самом деле: если мы сосредоточим внимание на власти консулов, государство покажется вполне монархическим и царским, если на сенате — аристократическим, если, наконец, кто-либо примет во внимание только положение народа, он, наверное, признает римское государство демократией. Вот то значение, каким пользовались тогда и, за немногими исключениями, пользуется до сих пор каждая из их властей в римском государстве». И далее Полибий рассказывает о полномочиях каждой ветви власти. Приблизительно через 100 лет Цицерон в своем трактате «О государстве» («De re publica») также рассуждает о природе римского государства, причем эти рассуждения и вложены в уста Сципиона Эмилиана, друга и покровителя Полибия, что, по-видимому, должно было еще раз подчеркнуть преемственность политологической мысли. Цицероновский Эмилиан (устами которого говорит, разумеется, сам Цицерон) утверждает, что из чистых форм правления он предпочел бы монархию, но сила Рима и состоит в наличии у него смешанного государственного устройства, возникшего не сразу, а в результате деятельности многих поколений римлян.

Современные исследователи в целом отвергают идею о существовании в Риме смешанного типа государства. Говорят о монархической и демократической видимости и об аристократической реальности, что на деле вся основная власть сосредотачивалась в руках сената и сенаторской олигархии. Римский сенат, действительно, не был лишь постоянным органом народного собрания, как это было, например, в Афинах. Он являлся полновластным правительственным органом, реально осуществлявшим верховную власть. Даже теоретически он стоял на одном уровне с римским народом, а фактически был от него совершенно независим. Сенат не избирался, а пополнялся особым образом, в том числе из бывших магистратов. На деле сенаторы образовывали особую, сравнительно небольшую, группу римской аристократии. И это придавало политическому строю Римской республики олигархический характер. Однако сбрасывать со счетов ни демократический, ни монархический элементы римского государства нельзя. Их наличие сыграло огромную роль в создании предпосылок империи.

Полибий видел монархическую составляющую римского государства в консулах. Он в этом был прав, но точнее ее надо видеть во всей системе магистратур. Само слово magistratus содержит элемент magis — больше, ибо лицо, избранное магистратом, сразу же становится «больше» простого гражданина. Это понятие противостоит понятию minister — слуга, служащий, помощник, в котором содержится элемент minus — меньше. Магистрат, таким образом, не «слуга народа», он стоит выше избравшего его народа, хотя и ответствен перед ним (но еще больше перед сенатом). Такое его положение подчеркивается и тем, что только магистрат мог предлагать народу принять тот или иной закон, а народ, правда после активного обсуждения, мог лишь принять или отвергнуть законопроект. Народ, таким образом, являлся как бы равнодействующей или в какой-то степени точкой отсчета — ниже его «министры», выше магистраты. В пределах своей компетенции каждый магистрат мог действовать совершенно самостоятельно, подчиняясь лишь закону, но не неограниченно. Самые низшие магистраты — квесторы — подчинялись высшим; каждая магистратура представляла собой коллегию, так что каждый магистрат мог вмешиваться в дела своего коллеги; действия обычных магистратов могли быть запрещены «вето» народных трибунов. Сами магистраты делились на обычных (ординарных) и чрезвычайных (экстраординарных), действующих не постоянно, а в строго определенных случаях, на высших и низших, на плебейских и патрицианских. Последнее подразделение почти утратило силу, его следы сохранились только в том, что народными трибунами могли избираться только плебеи. Высшие магистраты имели и potestas, и imperium (кроме цензоров, которые империя не имели), а низшие — только potestas.

Imperium, как уже говорилось во введении, происходит от глагола impero, — аге — приказывать, повелевать, и в общественном плане imperium — высшая распорядительная власть. Это понятие возникло, вероятнее всего, в середине VI в. до н. э. при предпоследнем римском царе Сервии Туллии, может быть, одновременно с введением новой военной организации и новой формы народного собрания — центуриатными комициями. Обладание империем подчеркивалось внешне — золотым венцом, пурпурной тогой, креслом из слоновой кости, свитой ликторов. После свержения последнего царя Тарквиния Гордого в 510 г. до н. э. империй перешел к высшим магистратам — консулам, а затем и преторам[13]. В чрезвычайных случаях назначался диктатор, естественно, тоже обладавший империем. Характерно, однако, что, хотя цензура считалась венцом карьеры и цензором избирался, как правило, бывший консул, империем цензор не обладал. Как ранее царь, так теперь носитель империя находился под особым покровительством верховного бога Юпитера. Знаком обладания империем являлась, как и у царей, свита ликторов, несущих фасции: у каждого консула — 12 ликторов, у претора — 6, а у диктатора, который был один, — 24[14]. Для получения ими империя одного избрания было недостаточно. Необходим был специальный закон, принимаемый куриатными комициями — lex curiata de imperio, что было чистой формальностью, но сохранялось как память о прежних временах. Империй включал в себя право командования войсками, отправление правосудия, председательствование в сенате и центуриатных комициях и внесение различных предложений. Таким образом, он имел двойную природу — военную и правовую. И эти два его качества определялись двумя различными определениями — imperium domi, т. е. его правовой, гражданский аспект, и imperium militiae, т. е. право командовать войсками. Imperium domi осуществлялся в пределах померия, т. е. внутри городской черты, и был ограничен законами и полномочиями других органов власти, таких как сенат и комиции; провокацией, т. е. правом гражданина на апелляцию к народу в случае приговора; правом вето народных трибунов и т. п. В Городе нельзя было также командовать войсками, поскольку в пределах померия вообще запрещено находиться вооруженным. За пределами померия империй был militiae и практически неограничен. Диктатор Сулла принял закон, по которому ни консул, ни претор в течение года своей власти не могли покидать Рим. Это не значит, что они были вовсе лишены империя, но теперь он был только domi, a imperium domi был, как только что было сказано, весьма ограниченным. Главное что консулы и преторы были теперь фактически лишены возможности командовать войсками.

Империй был неоднороден. Консул обладал большим империем (imperium maius), чем претор. В случае назначения диктатора тот обладал высшим империем (summum imperium). В такой ситуации ограничения империя даже в Городе либо не действовали вовсе, либо были значительно ослаблены. Обладатель более высокого империя мог вмешиваться в дела того, кто имел меньший. Империй могли получать также бывший консул (проконсул) и бывший претор (пропретор). Первоначально предоставление такого империя было делом эпизодическим, в зависимости от необходимости, а затем стало постоянным явлением. В чрезвычайных случаях сенат мог дать проконсульский империй (imperium proconsulare) частному лицу. Такой империй, в отличие от консульского или преторского, был не ограничен ни временем, ни пространством и рассматривался как чрезвычайный. Обладатель проконсульского империя мог исполнять свои обязанности до сенатского решения освободить его от них в основном в связи с выполнением данного ему поручения. Империем обладал также наместник провинции в ранге проконсула или пропретора. После реформы Суллы именно он фактически становился командующим войсками. Его империй был ничем не ограничен, кроме срока (и в этом отношении наместника можно сравнить с диктатором); на основании империя проконсул или пропретор обладал всей полнотой административной, военной, судебной и полицейской власти. В последние десятилетия республики в руках одного человека могло сосредотачиваться управление несколькими провинциями, и в каждой из них он обладал империем. Важнейшим аспектом империя было командование армией. Именно в таком качестве выступает imperator.

Что же касается potestas, то это право выражать волю государства, обязательную для всех граждан, в том числе и других магистратов, и добиваться путем наложения наказаний (в основном штрафов) повиновения своим распоряжениям. Правда, квесторы второго права не имели. В отличие от империя potestas рассматривалась в первую очередь как гражданская власть. Как уже отмечалось, магистраты были ответственны, но за свои действия они отвечали только после окончания срока своей магистратуры. Это же правило распространялось и на промагистратов, т. е. бывших магистратов (проконсулов и пропреторов), которым продлевался империй, чтобы они выполняли важное государственное поручение, в основном управление провинцией. Власть магистратов domi, т. е. в самом Риме, была ограничена законом и действиями других магистров, a militiae, т. е. когда консул, претор или диктатор стоял во главе армии, практически неограниченной.

Каждый магистрат не просто исполнял свою должность, он в рамках своих обязанностей являлся воплощением римского народа и государства, его представителем не только перед людьми, но и перед богами. Будучи магистратами, римляне могли одновременно занимать и те или иные жреческие должности (как, впрочем, и частные лица). Но даже если высший магистрат, обладающий империем, не был одновременно жрецом, он все равно имел право и обязанность общаться с богами и узнавать их волю посредством особых гаданий — ауспиций, поэтому слово «ауспиции» приобретает в значительной степени еще один смысл — командование армией. При проведении ценза римского гражданина в первую очередь спрашивали, под чьими ауспициями, т. е. под командованием какого полководца, он участвовал в войнах. Это придавало магистратурам (по крайней мере, высшим) сакральный характер.

Магистратом по идее избирался наиболее достойный гражданин. Римлянам была чужда идея греков, особенно афинян, избирать по жребию, дабы не допустить подкупа и возложить избрание на волю богов. Наоборот, человек, искавший должности, являлся гражданам в особой набеленной тоге, а потому и назывался кандидатом (от candidus — блестящий, белоснежный), в сопровождении друзей и рабов он обходил граждан, агитируя за свое избрание и добиваясь их расположения. Подкуп был запрещен, и были приняты суровые законы против него, но в реальности он, конечно, имел место, особенно в период кризиса и падения республики. Всякая магистратура была не только должностью, но и почестью — honos. Устанавливается cursus honorum — последовательность занятия должностей и список этих должностей, занимаемых тем или иным гражданином. Любой человек, хоть раз в жизни обладавший honos, или хотя бы его имели его предки, уже поднимался над остальными гражданами, и совокупность таких людей и их родов и фамилий и составляла римскую знать — нобилитет[15].

Таким образом, системе магистратур были присущи определенные монархические черты и в ней практически были заложены возможности их использования для установления личной власти. Особенно это ощущалось в диктатуре. Должность диктатора была чрезвычайной. Он не имел коллеги, стоял не только над остальными магистратами, но и над сенатом, его империй практически распространялся и на Рим, на него не действовало даже трибунское вето, и единственным ограничением являлся срок — 6 месяцев. Римляне чувствовали опасность, таившуюся в диктатуре, и после II Пунической войны диктатора более не назначали. В новом виде диктатура возродилась только уже в условиях гражданских войн в I в. до н. э.

Вторым по опасности ударом по республиканским устоям была промагистратура, особенно должность проконсула. В отличие от консула бывший консул действовал вне Рима, и поэтому его империй был militiae и неограничен. Если консул занимал свой пост в течение одного года (а переизбрание подряд или в близкое время рассматривалось как нечто чрезвычайное), то проконсул имел власть на протяжении нескольких лет (как правило, пяти). После реформы Суллы единственными легальными командующими армиями становились проконсулы. Отменить же проконсульство римляне не могли, так как именно проконсулы вели большую часть военных действий и управляли провинциями, расширяя тем самым и обеспечивая власть римского народа.

Это были, если можно так выразиться, конституционные предпосылки установления империи. Сами по себе они не могли привести к крушению республиканского строя, пока существовала так называемая concordia ordinum — согласие сословий, т. е. согласованная деятельность римского народа и сената, что нашло выражение в формуле senatus populusque Romanus (S. P. Q. R), a также магистратов, обеспечивавшая власть Рима в принципе над всей вселенной. Такое согласие, конечно, могло существовать лишь до тех пор, пока сила взаимных интересов всех граждан была мощнее их разногласий. Когда в последней трети II в. до н. э. оно начало разрушаться, возможности использования магистратуры или промагистратуры в личных интересах все чаще становились реальностью или, по крайней мере, весьма ощутимой возможностью. Разумеется, разрушение согласия являлось признаком более значительных глубинных процессов в римском обществе. К этому времени сплелся целый клубок внутренних противоречий: между рабовладельцами и рабами, между мелкими крестьянами и крупными и средними землевладельцами, между сенаторами и всадниками, между различными группами внутри сенаторской знати, между римлянами и италиками, между римлянами и провинциалами. Различные классовые, сословные, групповые, этнические и даже личные интересы оказались сильнее ассоциативных связей, сплачивавших римское общество. С расширением римской власти и появлением огромного количества подчиненных усилился паразитизм собственно римского общества. Наступал кризис Римской республики.

Одним из ярких проявлений кризиса стало резкое усиление политической борьбы. Римскую знать, как, впрочем, и знать любого государства, всегда раздирала борьба различных группировок, связанных с теми или иными родами и фамилиями. Однако в условиях кризиса она стала еще более напряженной и фактически приобрела новое качество. Но еще более значимым было то, что эта борьба вышла за пределы узкого слоя римской знати, нобилитета, выплеснулась на улицы и площади, вовлекла в себя городской и сельский плебс. Искреннее желание облегчить положение низших слоев граждан и стремление обеспечить государство боеспособной армией слились с эгоистическими честолюбивыми планами тех или иных политических деятелей и придали политической борьбе невиданный ранее накал.

В последней трети II и первом двадцатилетии I в. до н. э. резко возрастает роль народных трибунов, которые из сравнительно скромных защитников плебса превращаются в вождей римской демократии. В определенные моменты именно они, а не консулы становятся чуть ли не фактическими руководителями государства. Так было во времена Гракхов в 30–20-х гг. II в. до н. э. Очень близко к этому было положение Сатурнина в самом конце этого века и Ливия Друза в 91 г. Велика была роль трибуна и в событиях 88 г. до н. э., положивших начало первой гражданской войне. В противоположность трибуну сенат выдвигает своих лидеров. Они есть и у всадничества. Положение еще более обостряется после фактического поражения Рима (несмотря на внешнюю победу) в Союзнической войне, когда римляне были вынуждены предоставить римское гражданство всем италикам. Это еще больше увеличило масштабы борьбы. Но главное, что после этого изменилась внутренняя суть римского государства, и старое государственное устройство не смогло приспособиться к новым реалиям. Кризис Римской республики (об этом уже шла речь) перерос в ее агонию.

В этих условиях существовавшие в неписаной конституции Рима опасные для республиканского устройства государства моменты стали усиливаться. В первую очередь это касается личностного момента в политической жизни. Усиление проявилось во всем — в литературе (создание римской лирики), искусстве (появление римского портрета), историографии (возникновение жанра биографии), но сейчас, что особенно важно, — ив политике. Раньше для римского менталитета было характерно выдвижение на первый план интересов не столько отдельной личности, сколько римского народа. Как уже говорилось, римляне видели преимущество своего государства в его постепенном становлении. Его строило множество сменявших друг друга поколений в лице своих наиболее выдающихся мужей. И каждый такой муж в идеале сознавал, что его деятельность, даже самая значительная, лишь кирпичик в становившемся все более величественном здании вечного Рима и его державы. За большие заслуги государство платило триумфами и почестями, в том числе избранием на те или иные должности, величественными памятниками и религиозными молениями, всяческим прославлением. Но даже когда триумфатор подобно Юпитеру ехал на своей величественной колеснице по улицам Рима, специальный раб шептал ему на ухо: «Помни, что ты человек», и после триумфа он действительно снова становился обычным человеком. Никакие заслуги не давали оснований для резкого возвышения такого деятеля над народом и сенатом. Характерно, что Катон, создавая первую историю Рима на латинском языке, вообще (насколько мы можем судить по сохранившимся отрывкам) не называл имен, ибо, по его мнению, героем, создававшим величие римского народа, был сам римский народ.

Теперь положение меняется. Политическая борьба индивидуализируется. Этот процесс начинается уже в 30-х гг. II в. до н. э., когда борьба за аграрную реформу ассоциируется с именем Тиберия Гракха. Появляется и понятие «гракханцы». Разумеется, и раньше те или иные реформы связывались с конкретными именами; в Риме вообще было правило, что закон носил родовое имя его инициатора. Так, аграрный закон, послуживший образцом для Тиберия Гракха, изданный по инициативе Лициния и Секстия, носил их имена, но не было «лициниевцев» или «секстиевцев», а имелось сословие плебеев, лидером которого и выступали эти трибуны. Теперь же сторонники аграрной реформы являлись приверженцами не вообще крестьянства, а именно Тиберия, а затем Гая Гракха. И дело не ограничилось только выдвижением на первый план конкретной личности, в ходе борьбы за свои законопроекты эти личности сочли возможным выступить против политических традиций и порядков. Исходя из концепции народного суверенитета и верховенства народа над всеми другими составляющими политическую конструкцию Римской республики, они нарушили традиционные прерогативы сената и частично магистратов и вопреки существовавшим издавна правилам концентрировали в своих руках несколько должностей, а Гай Гракх в 122 г. даже на некоторое время покинул Рим и уехал в Африку, хотя по закону не имел права этого делать.

С течением времени индивидуализация политической борьбы усиливается. Она все более и более предстает не как борьба «партий» или отдельных группировок, а как борьба личностей. Наряду с «партиями» популяров и оптиматов, которые как бы канализируют политическую деятельность, придавая ей популярский (опора на комиции) или оптиматский (опора на сенат) характер, появляются личные «партии» — сулланцы, марианцы, цезарианцы и т. д. Они действуют, если можно так выразиться, в рамках «больших партий», но последние лишь оформляют политическую борьбу. Сама же борьба становится полностью личностной. После Союзнической войны, когда наступает агония республики, борьба идет не между «партиями» или сословиями, а между личностями — Марием и Суллой, Цезарем и Помпеем, Октавианом и Антонием. Политические деятели могли заключать временные союзы, и это союзы именно между отдельными мужами с их клиентелами, а не относительно крупными политическими силами. Таковыми были первый триумвират, вообще частный союз Цезаря, Помпея и Красса, и второй, объединивший Октавиана, Антония и Лепида и имевший уже официальный характер. Отметим, что хотя первый триумвират формально был лишь объединением трех друзей, на деле он играл большую роль, чем официальные власти. Сама же борьба становится все более беспринципной. Если Марий и Сулла еще сражались за какие-то принципы, то в следующем поколении ни о каких принципах речи практически не было и борьба шла исключительно за личную власть. Еще долго в римской политической жизни оставались «белые вороны», придерживавшиеся тех или иных идеалов, как, например, последние республиканцы Катон Младший или Брут с Кассием, но при всем к ним уважении их роль в реальной борьбе становилась все более мизерной, и они были обречены на поражение.

Впрочем, роль политических личностей не была бы столь преобладающей, если бы они одновременно не выступали как командующие армиями. В древности гражданский статус и военная служба были тесно взаимосвязаны, но в Греции в условиях кризиса полиса центр тяжести в военной сфере все больше сдвигается с гражданского ополчения в сторону наемной армии. В эллинистических государствах Востока она становится полностью наемной. В Риме такого нс произошло, и армия остается частью гражданского общества. Легионы набираются только среди граждан, а союзники включаются лишь во вспомогательные части; позже эти части формируются из провинциалов, которые после окончания службы приобретают римское гражданство, так что и они в перспективе являются частью гражданского коллектива. Но реальная роль армии в гражданской жизни меняется.

В конце II в. до н. э. Марий провел ряд мероприятий, в совокупности составлявших важную военную реформу. С социально-политической точки зрения важнейшей ее частью являлся новый принцип набора легионеров. Если раньше, начиная со времени Сервия Туллия, он проводился в соответствии с имущественным цензом и основу армии фактически составляли лица среднего класса (его численное уменьшение и стало толчком для проведения аграрной реформы), то теперь в легион мог вступить любой желающий независимо от его имущественной принадлежности. И в армию стали вступать в основном пролетарии. Они не потеряли стремления улучшить свое материальное положение, особенно получить землю, после увольнения из армии, но достичь желаемых целей могли только при помощи своего полководца, и чем авторитетней был он, чем больше имел реальной власти, тем легче воинам и ветеранам было добиться своих целей. Между полководцем и воинами возникает нечто подобное патроно-клиентской связи. Сначала действующая армия еще оставалась вне игры, но ветераны уже приобретали огромную роль и в ряде случаев решали исход политической борьбы. Позже в борьбу вступила и действующая армия во главе со своим полководцем. Решающим в этом отношении стал 88 г. до н. э., когда впервые в римской истории армия во главе с Суллой штурмом взяла Рим.

После этих событий роль армий все более возрастает, а борьба все чаще приобретает форму настоящих кровопролитных гражданских войн, когда вопрос решается не в столкновениях различных группировок в Риме, какую бы насильственную форму они порой ни принимали, а в сражениях полевых армий. Роль политических институтов (комиции, сенат и даже магистраты) уменьшается. Цицерон пытается воплотить в жизнь старинное правило «оружие сникает перед тогой» (arma caedent togae), но реально происходит точно наоборот, а сам он становится еще одной жертвой новой реальности.

Сулла своим законом de imperio, принятым в 81 г. до н. э., отделил империй domi от империя militiae, после чего, как уже говорилось, реальными командующими армиями становятся не консулы, а проконсулы[16]. В этих условиях проконсульская власть намного важнее, чем консульская, и последняя порой рассматривалась лишь как стартовая площадка для достижения реального влияния. Гораздо важнее теперь — управление провинциями и командование стоявшими там войсками. Чтобы иметь больше войск в своем распоряжении, деятели, рвавшиеся к власти, стремились получить несколько провинций одновременно (чего раньше никогда не было). Так, Цезарь управлял двумя Галлиями и Иллирией, Помпей — обеими Испаниями, а позже Октавиан и Антоний просто разделили территорию республики на две части: западной управлял Октавиан, а восточной — Антоний. И сенат, когда он оказывался в трудном положении, делал ставку не столько на ординарных магистратов, сколько на прославившихся частных лиц, давая им проконсульский империй. Так произошло в 76 г. до н. э., когда правительственные войска в Испании потерпели ряд тяжелых поражений и сенат был вынужден послать туда с проконсульским империем Помпея, который до этого не только не был консулом, но и вообще не занимал никакой курульной должности. Это повторилось в 60-е гг., когда Помпею, хотя и бывшему ранее консулом, но в настоящее время являвшемуся частным человеком, поручалось в ранге проконсула командование в войнах сначала против пиратов, а затем против Митридата. И в 57 г. до н. э. в условиях надвигавшегося продовольственного кризиса тот же Помпей получил чрезвычайные полномочия и неограниченный проконсульский империй для снабжения Рима.

Предоставление проконсульского империя лицам, юридически не являвшимся проконсулами, было явным признаком кризиса политического устройства, неспособности властей справиться с ситуацией. В каждом случае такой акт рассматривался как чрезвычайный. И обращение к чрезвычайным мерам стало характерной чертой политической жизни Римской республики на последнем этапе ее существования. Один и тот же деятель мог избираться консулом несколько раз подряд[17].

В конце 80-х гг. I в. возрождается диктатура, но она принимает совершенно иной характер. В 82 г. до н. э. формально по инициативе Л. Валерия Флакка, исполнявшего должность междуцаря, т. е. особо назначаемого сенатом магистрата, который в течение пяти дней исполнял обязанности консулов в случае невозможности ими делать это, был принят закон, предоставлявший победившему в гражданской войне Сулле полномочия диктатора для проведения законов и устроения государства, узаконивая при этом как будущие, так и все проведенные деяния. Срок диктатуры никак не ограничивался, и, таким образом, она принимала совершенно самодержавный характер, теряя прежнее единственное ограничение — срок в 6 месяцев.

Чрезвычайная по идее власть становилась нормой государственной жизни. Правда, Сулла, решив, что он выполнил поставленные перед собой задачи, в 79 г. до н. э. снял с себя полномочия диктатора. Но Цезарь поступал уже по-другому. В 49 г. до н. э. он, получив диктатуру, провел выборы консулов, одним из которых стал сам, а затем сложил с себя диктаторские полномочия. После того как в Риме узнали о его победе при Фарсале и гибели Помпея, сенат снова провозгласил Цезаря диктатором, причем без всяких оговорок относительно срока. Эта неопределенность были ликвидирована в 46 г. после битвы при Tance, когда раболепный сенат вручил Цезарю диктатуру на 10 лет. Наконец, после окончательной победы в гражданской войне он провозглашается постоянным, т. е. пожизненным, диктатором. Таким образом, не считая одиннадцати дней в 49 г., с лета 48 г. и до самой смерти Цезарь обладал полномочиями диктатора, дававшими ему высшую власть в республике.

После убийства Цезаря Антоний, некоторое время фактически управлявший государством, провел закон об отмене диктатуры, установив даже смертную казнь для того, кто не только осмелится сам стать диктатором, но и выдвинет предложение о его назначении. Но от этого сама по себе чрезвычайная власть не исчезла. Уже на следующий год возник такой чрезвычайный орган власти, как триумвират (второй, как его называют историки), а после его распада чрезвычайная власть в государстве принадлежала бывшим его членам Октавиану и Антонию, которым (именно им лично) принесли присягу не только воины, находившиеся под их командованием, но и все жители Рима, Италии и провинций, ими управляемых (Рим и Италия, естественно, Октавиану). Таким образом, с начала 40-х гг. и до установления единовластия Октавиана Рим почти не выходит из ситуации чрезвычайного положения.

Определенную роль в крушении республики и создании империи сыграла и демократическая составляющая римского государственного устройства. Сама формула senatus populusque Romanus содержала в себе указание на существование второго элемента власти — римского народа, хотя и при первенстве сената. Теоретически выразителями народной воли были комиции. Но их роль была довольно ограниченной, тем более что существовали три вида комиций: куриатные (на них собирались только патриции по куриям, и они практически были чистой формальностью, так что многие граждане, имевшие право участвовать в этих комициях, даже не знали, к какой курии они принадлежат), центуриатные (собираемые по центуриям в соответствии с имущественным цензом) и трибутные (собираемые по территориальным единицам — трибам). К тому же голосование всегда было двухстепенным (сначала в каждой центурии или трибе). В обычное время политическая роль всех комиций была весьма невелика и сводилась к выборам магистратов, решению вопросов войны и мира (но только по предложению магистратов, обычно консулов), принятию законов также по инициативе тех или иных магистратов и т. п.

В кризисные времена роль комиций резко возрастала. Среди знати возникло политическое течение («партия») популяров, которое именно через них стремилось добиться своих целей. Демагогия таких деятелей часто находила благоприятный прием в народе и соответственно в комициях. Чем больше замыкалась в себе сенаторская олигархия, все более отождествлявшая свое господство и республику, тем сильнее становились в основной массе народа монархические тенденции. В I в. претенденты на власть стремились опереться не только на армию, но и на народ, тем более что значительную его часть, а следовательно, и участников комиций составляли ветераны. Исключением, пожалуй, был только Сулла, открыто выступавший как сторонник усиления сената в ущерб демократическим институтам. Но на деле и он уменьшил его влияние. Увеличение численности сенаторов с 300 до 600 человек (а надо учесть еще гибель многих сенаторов в ходе гражданской войны и репрессий) вело к уменьшению роли в этом органе власти старой знати с ее традициями и связями. После же Суллы большинство сената с подозрением и тревогой смотрело на возвышение отдельных личностей и делало все, что в его силах, чтобы помешать этому. В ответ те обращались непосредственно к народу. Так поступали и Помпей, и Цезарь, и его преемники. Авторитет, завоеванный в успешных внешних войнах (кампания Помпея на Востоке, завоевание Галлии Цезарем), «конвертировался» в популярность в народе и давал этим деятелям возможность использовать ее для достижения своих личных целей. А в случае необходимости можно было обрушить на народ террор, как это сделали деятели второго триумвирата в начале своего правления, и уже через запуганные комиции провести необходимые им мероприятия.

Имперская идеология. При всем этом империя не могла бы возникнуть без существования в Риме имперской идеологии. Суть последней прекрасно выразил Вергилий: «Римлянин! Ты научись народами править державно — / В этом искусство твое! — налагать условия мира, / Милость покорным являть и смирять войною надменных!» Эти стихи относятся уже к началу императорского времени, но они отражают суть римского мышления, сформировавшегося задолго до написания поэтом «Энеиды», откуда эти стихи взяты. В том, что Рим предназначен существовать вечно и вечно править народами, римляне не сомневались. Когда возникла эта уверенность, сказать трудно. В III в. до н. э. один из первых римских поэтов — Невий уже писал о том, что Юпитер обещал Венере, что потомкам троянцев, возглавляемых ее сыном Энеем, т. е. римлянам, предстоит великое будущее. Это обещание верховного бога повторил Вергилий в начале «Энеиды»: «Я могуществу их (римлян) не кладу ни предела, ни срока».

Не только римляне, но во II в. до н. э. часть греков приняли представление о великой судьбе Рима. Полибий, как говорилось выше, писал о смешанном характере римского государственного устройства, которое, таким образом, лишено отрицательных черт каждого «простого» государства и тем самым не должно переходить в свою противоположность. К сожалению, от VI книги его «Истории», где содержатся все эти рассуждения, сохранились лишь фрагменты, и поэтому мы не знаем, сделал ли Полибий вывод о вечности Рима, но в любом случае он напрашивается: все простые виды государства портятся, так как имеют неустранимые недостатки, а в смешанном римском собраны лишь их достоинства, так что порча этому государству не угрожает. Свое рассуждение Полибий дополнил подробным описанием римской армии и ее лагеря, что также обеспечивало Риму его превосходство, а это тоже не должно было исчезнуть. Если Полибий рационально обосновывал практически вечное господство Рима, то его, как полагает большинство филологов, современница поэтесса Мелино в гимне в честь богини Ромы эмоционально воспела Рим, утверждая, что ему одному судьба дала славу нерушимой власти.

Залогом вечности и величия Рима являлось его происхождение, ибо Город был основан потомком Венеры и сыном Марса Ромулом, затем взошедшим на небо и ставшим богом Квирином. Уже само по себе такое тройное божественное происхождение и определило судьбу Рима. И в дальнейшем боги покровительствовали Городу. Римскому мышлению было свойственна определенная юридическая направленность. Взаимоотношения во многом определялись юридической формулой do, ut des — даю, чтобы и ты дал. Она в значительной степени была перенесена и на отношения римлян с богами, обязывавшихся не только почитать богов, но и тщательно соблюдать все ритуалы вплоть до мельчайших деталей, а боги за это должны были покровительствовать римскому народу и обеспечивать его величие. Так возник pax deorum — божий мир, совместные действия людей и богов в деле сохранения, утверждения и возвышения величия римского народа. В большой мере его зримым воплощением являлся храм Весты. Он имел круглую форму, подражавшую форме вселенной, в его центре горел негасимый очаг, который был главным очагом не только Рима, но и всего мира. Город был основан по всем ритуальным правилам, а через его центр проходила ось, связывающая три мира — подземный, земной и небесный. Таким образом, Рим оказывался центром вселенной. Покровительство богов делало возможным претворение в жизнь идеала pax Romana — римского мира, т. е. мирного, благополучного и спокойного существования процветающей вселенной под верховной властью римского народа.

Права Рима на господство во всем мире оправдываются его великой цивилизаторской миссией. Завоеванные римлянами соседние народы вырываются из мрака варварства и получают блага культуры. Цицерон утверждал, что побежденным лучше жить под властью римского народа и его магистратов, чем под гнетом бесчестных людей, которые ими ранее правили. Именно с этой целью римляне и вели справедливые войны. А так как войны, ведшиеся ими, всегда (за очень немногими исключениями) были таковыми, то и римское господство, являвшееся их результатом, тоже полностью справедливо. Поскольку мир всегда лучше войны, то мирное существование под римской властью лучше бесконечных войн, разорявших ранее страны, народы и города. Рим несет побежденным мир и благополучие, а те, в свою очередь, должны уважать величие римского народа.

Однако для реального утверждения великой миссии Рима и римского величия необходимо совместное действие всех его граждан, что и нашло выражение в concordia ordinum. Риму и его выдающимся гражданам изначально, по мысли Цицерона, были свойственны такие качества, как Mens — рассудок, мысль, рассудительность; Pietas — благочестие, преданность, исполнение своего долга перед предками и богами; Virtus — доблесть, мужественность, стойкость, исполнение своего долга перед родиной; Fides — вера, верность, уверенность, верность слову. К ним еще надо прибавить clementia — милосердие и iustitia — справедливость. Наличие этих достоинств в Риме и в каждом, по идее, гражданине, по крайней мере в лидерах государства, и обеспечило исполнение божественных обещаний и предначертаний и установление на вечные времена величия римского народа — maiestas populi Romani. И все народы должны признавать это величие. Если Рим кого-либо благородно благоденствовал своей дружбой (amicitia), то она требует от облагоденствованного вежливого признания величия римского народа. А провинции — не что иное, как поместья римского народа (praedia populu Romani).

В принципе римское государство бессмертно, держава вечна, и слава нерушима, и никакое зло не может в него проникнуть извне. Единственное, что может разрушить это государство, так это внутренние заговоры и мятежи. С кризисом республики, а тем более в период ее гибели внутренние угрозы резко возросли, ярко проявился нравственный упадок. Саллюстий писал: «Когда государство благодаря труду и справедливости увеличилось, когда могущественные цари были побеждены в войнах, дикие племена и многочисленные народы покорены силой, Карфаген, соперник Римской державы, разрушен до основания и все моря открылись для победителей, то Фортуна начала свирепствовать и все ниспровергать… И вот сначала усилилась жажда денег, затем — власти… Алчность уничтожила верность слову, порядочность и другие добрые качества; вместо них она научила людей быть гордыми, жестокими, продажными во всем и пренебрегать богами. Честолюбие побудило многих быть лживыми, держать одно затаенным в сердце, другое — на языке, готовым к услугам, оценивать дружбу и вражду не по их сути, а по их выгоде и быть добрыми не столько в мыслях, сколько притворно». Конечно, это оценка весьма пристрастного современника, но нравственный упадок в Риме все же несомненен. Он явился, пожалуй, наиболее яркой и видимой всем стороной кризиса Римской республики.

В это время римляне, изолированные ранее от остального мира, все больше ощущали себя привилегированной, но все же частью окружающей вселенной. Если раньше ни один римлянин не мыслил своей жизни если не в самом Городе, то, во всяком случае, сравнительно недалеко от него, то теперь большое число людей живет в провинциях, путешествует, знакомится с множеством других людей. Это обогатило римскую культуру и позволило ей выйти на новый этап своего развития. По инициативе Цезаря в Риме была открыта первая публичная библиотека. И он же, опираясь на египетский опыт, с помощью египетского жреца Созигена провел календарную реформу, создав римский солнечный календарь, который существовал под именем юлианского и частично используется до сих пор. Речь идет, конечно, не просто о заимствовании, а о синтезе собственно римских и эллинистических достижений. Однако с другой стороны, этот процесс вел к распаду многих старых традиционных ценностей, взглядов, форм жизни.

В период кризиса, а еще в большей степени во время гражданских войн политическая борьба достигала невиданного ранее накала. В разгоревшейся ожесточенной борьбе уже ничто не спасало от насилия и даже убийства — ни алтари, ни право любого гражданина на апелляцию к народу в случае смертного приговора, ибо убивали без приговора, ни неприкосновенность магистратов, в том числе народных трибунов, чья личность была священной. Использование в политической борьбе военных методов создавало обстановку психологической неустойчивости среди гражданского населения и вело к кризису моральных ценностей римского общества.

Острая политическая борьба, с одной стороны, и влияние индивидуалистической морали, господствовавшей в Греции и на эллинистическом Востоке, — с другой, привели к выдвижению на первый план выдающейся личности, которая и становится героем времени. Даже в прошлом римляне теперь выделяют в первую очередь деятельность таких личностей. Идеальным героем становится Сципион Африканский, победитель Ганнибала. Воплощением самых существенных черт римского характера признается его политический противник Катон Старший. Но они боролись за величие Рима и римского народа, характерной же чертой новой эпохи становится борьба за достижение чисто личных целей. Это могла быть власть, и тогда политические деятели и полководцы (часто, хотя и не всегда, это одни и те же люди) готовы были в ожесточенной схватке уничтожить не только друг друга, но и массу граждан. Да и последние, не говоря уже о солдатах, рассматривались ими лишь как орудия для достижения чисто личных, эгоистических целей. И как всяким орудием, людьми можно было пренебречь, если они поддерживали соперников или просто переставали быть нужными, или же ради устрашения врагов либо колебавшихся. Это могла быть и жажда обогащения, и тогда такие люди не останавливались ни перед какими барьерами и моральными ограничениями, чтобы это богатство добыть либо увеличить. Характерными чертами поведения становятся авантюризм, вера в судьбу или случай, абсолютная уверенность в собственных возможностях. С этим связана мания величия, часто проявляемая в это бурное время. С другой стороны, личности с разных сторон постоянно угрожают опасности. Политические и военные деятели всегда чувствовали угрозу их положению и даже жизни со стороны соперников. «Маленькие люди» оказывались абсолютно незащищенными и всегда могли стать невинными жертвами борьбы честолюбий.

Почти бесконечные смуты и кровавые гражданские войны, сопровождавшие агонию Римской республики, не могли не отразиться и на отношении римлян к религиозным ценностям. Значительную роль в этом сыграло более близкое знакомство с эллинистическим миром, откуда в Рим пришли новые религиозные и философские идеи. Римляне никогда не были сильны в теоретическом мышлении и во многом шли за греками. В Риме распространилось эпикурейство, последователи которого считали, что весь мир и боги тоже состоят из атомов, только последние из более тонких и долговечных. Последователь Эпикура Лукреций изложил эту часть его учения в поэме «О природе вещей». Большое внимание поэт уделяет развенчанию традиционной религии, хотя, как и самого Эпикура, назвать его атеистом нельзя. Да и поэма начинается с подлинного гимна Венере, с призывом к ней утихомирить своей любовью кровавого Марса. В римской образованной среде нашли своих поклонников другие философские течения — стоицизм, ставивший в центр философской мысли проблему долга, и пифагорейство, увлекавшееся мистикой чисел. Эти философские течения тем более не были атеистическими, но определенный удар по традиционным представлениям они все же наносили. С другой стороны, в менее образованных слоях римского общества распространяются и старые римские, и новомодные, принесенные из Греции и с Востока самые нелепые суеверия и различные мистические культы, и справиться с ними, как когда-то с вакханалиями, римское правительство уже было не в состоянии.

Однако еще в большей степени на религиозную атмосферу того времени повлияли политические события и связанные с ними страдания и муки людей. В этих условиях многие римляне начинают разочаровываться в некоторых старых богах. Последние не уходят из культа, религиозной мысли, но их значимость в жизни человека резко уменьшается. В это время граждане стремятся установить личную связь с богами. Особенно это касается образованной части политической элиты и тех политических и военных деятелей, которые претендуют на особое положение в обществе и даже на власть. Цицерон говорит о необходимости почитать богов с благоговением, чтить их искренне, чисто и беспорочно. На первый план выдвигаются моральные ценности религии. Катулл взывает к богам и утверждает, что условиями счастья являются благочестие, верность в любви и договоре, отказ от призыва к богам ради обмана.

В этот период возрастает тяга к иноземным, особенно восточным, божествам и культам, больше связанным с внутренним миром человека, чем римские. Марий отправляется в Малую Азию для поклонения местной Великой богине. Широко распространяется культ египетской богини Исиды. Возрождаются воспоминания об этрусских богах и культах, в ходу этрусские предсказания. И все это ведет к увеличению значения Венеры, которая именно в это время выдвигается на первый план. Вспоминают об этрусской Туран, тоже богине любви и красоты, но она выступала также как властвующая богиня, сидящая на царском троне и повелевающая миром. На культ и образ Венеры повлияли и греческая Афродита, и финикийская Астарта, а в образе последней всегда присутствовало властное начало. Недаром финикийцы называли ее «рабат» — великой. Она покровительствовала победам и военному счастью. Сулла, первым, пожалуй, использовавший новые религиозные веяния для достижения и укрепления власти, называл себя, как уже было сказано, Феликсом (Счастливым), подчеркивая этим именем особое расположение к нему богов. От греков он требовал, чтобы они именовали его Эпафродитом. Его соперник Марий пытался противопоставить Сулле традиционные ценности, апеллируя к Virtus и Honos, олицетворениям старинных доблести и чести, но неудачно.

Новый шаг в этом направлении сделал Гай Юлий Цезарь. Уже говорилось, что в сознании римлян одним из залогов величия Рима являлось то, что Венера была матерью Энея, предка основателей Города, и, таким образом, прародительницей римского народа. Но она была прародительницей и рода Юлиев, восходящего к тому же Энею. Молодой Цезарь подчеркивал это еще в своей речи над гробом тетки, вдовы Мария. Этим как бы устанавливается равновеликость двух элементов — римского народа и рода Юлиев, ибо оба они восходят к одной божественной прародительнице. Этим определяется и взаимозависимость Цезаря и Рима: Цезарь мог достигнуть вершин власти и почета лишь как лидер римского народа, а римский народ исполнить божественную волю и встать во главе мира только при помощи Цезаря. Культ и образ Венеры, таким образом, оказывается важнейшей частью цезаревской идеологии. В последней битве между армиями Цезаря и сына Помпея в марте 45 г. до н. э. Цезарь избрал девизом своего войска имя богини Венеры, а младший Помпей — «Благочестие».

Битва как бы стала столкновением традиционной морали и новых веяний и закончилась победой последних.

Цезарь этим не ограничился. Когда он стал абсолютным владыкой Римской республики, раболепный сенат, как уже говорилось, разрешил ему построить над воротами своего дома фронтон, как это было обычно в храмах. Этим всесильный диктатор уже при жизни в некоторой степени приравнивался к богам. В еще большей мере это проявилось после его убийства. Во время похорон Цезаря в небе появилась комета, и римляне были уверены, что это его душа направляется в обитель богов. На месте сожжения тела диктатора воздвигли алтарь, а месяц, в котором он родился, был переименован в июль, т. е. месяц Юлия. Несколько позже Цезарь был официально обожествлен. Первые попытки объявить выдающихся деятелей неподвластными обычной смертной доле были сделаны еще в предыдущем веке по отношению к победителю Ганнибала Сципиону. Но они так и остались размышлениями отдельных людей. Теперь же был сделан решающий шаг к созданию нового культа — культа правителя Римского государства.

Смерть Цезаря не остановила кровавую агонию республики. И в религиозной сфере сохранились те же тенденции. В борьбе с республиканцами его наследники выдвигают фигуру Марса Мстителя. Следуя Цезарю, но в еще более подчеркнутой форме, Антоний охотно принимает объявление его греками Новым Дионисом и соответствующие божественные почести. Его соперник Октавиан противопоставляет ему старых римских богов, в том числе ту же Венеру, а также Аполлона, который, хотя и был заимствован у греков, к этому времени прочно укоренился в римском пантеоне. Его пропаганда представляет соперничество за власть как войну истинно римских богов с чужеземными восточными, особенно египетскими. Временное перемирие между соперниками воспринимается как ожидаемое окончание страданий, и Вергилий, сам имевший этрусские корни, объявляет об окончании одного века и наступлении нового, с коим должны вернуться (хотя бы на какое-то время) «золотые времена» Сатурна. Надежда рухнула, и это еще более обострило ощущение бесконечного ужаса, выйти из которого на путях традиционной религии и простого восстановления старой морали, «нравов предков» было невозможно. И интеллектуальная элита лихорадочно ищет пути выхода.

Римляне всегда считали основой государства нравственность. Фундаментом прошлого величия Рима были «нравы предков», простые и справедливые. Но с осознанием одержанных побед, притоком богатств и исчезновением наиболее опасных врагов, а также в ходе ужасных и кровавых гражданских войн они стали портиться, поэтому для излечения Рима от всех недугов в первую очередь необходима была нравственная реформа. Особенно ярко такие взгляды выразил Саллюстий. По его мнению, причины упадка Рима — это честолюбие и алчность и поэтому нужно в первую очередь ликвидировать эти пороки. С одной стороны, это обязано сделать государство, запретив, в частности, ростовщичество и уничтожив коррупцию, но с другой — сам человек должен преодолеть пороки и вернуться, насколько это возможно, к суровой простоте «нравов предков». Огромна, по мнению Саллюстия, в этом грандиозном деле роль политического деятеля, который должен сочетать в себе трудолюбие, практические способности, щедрость и милосердие Цезаря с нравственной несгибаемостью, безупречной честностью и бескорыстием Катона.

Цицерон в принципе разделял эту точку зрения, но больше внимания он уделял политическим структурам, государству, в своих построениях опираясь на уже существовавшую теорию смешанного государства, лучше всего воплотившегося в Римской республике. Цицерон полагал, что такая характеристика полностью приложима к началу республики, но к нынешнему времени равновесие нарушено и разрушением «согласия сословий», и перевесом оружия над правильной гражданской жизнью, и демагогами, которые под личиной заботы о народе угрожают свободе, поэтому необходимо, с одной стороны, ликвидировать возникшие нарушения, а с другой — восстановить «добрые старые времена». Однако идея восстановления «нравов предков» все более сталкивалась с реальностью, превращаясь в бессмысленную утопию, только мешавшую нахождению выхода из сложившейся ситуации.

В конце концов Цицерон, как и Саллюстий, пришел к мысли, что без воздействия отдельной выдающейся личности, к сожалению, в этом огромном и важном деле не обойтись. И он выдвинул идею идеального правителя, руководителя (ректора) государства, который, обладая лучшими качествами гражданина и высокой нравственностью, мужеством и мудростью, будет управлять, опираясь не на силу, а на авторитет, причем он даже может не занимать никаких официальных постов. Заняв фактически положение «первого гражданина», такой руководитель восстановит республику, обеспечит счастливую жизнь гражданам и защитит ее военной мощью. В одном из писем Цицерон впервые употребил слово «принцепс» (princeps) в его политическом значении. В этом смысле оно будет иметь огромное значение в будущей империи. Выдвигая такое положение, он приглядывался к различным политическим деятелям и все же наиболее подходящим кандидатом на эту роль, пожалуй, считал себя, а идеалом подобного правления — собственное консульство в 63 г. до н. э., когда он спас республику от Каталины.

Почти 60 лет с перерывами в Римской республике бушевали гражданские войны. Да и перерывы были заполнены ожесточенной политической борьбой, порой ставившей свободы, республики, народоправия уступили место обычному человеческому желанию более или менее благополучно выжить. И все больше людей, в том числе и в среде сенаторской знати и интеллигенции, было готово принять любую власть, которая обеспечит им покой и относительное благополучие. Характерно в этом отношении поведение одного из искренних республиканцев — Фавония: когда его хотели привлечь к заговору против Цезаря, он ответил, что любая тирания лучше новой гражданской войны. Позже Фавоний все же принял участие в новой войне на стороне, естественно, республиканцев и погиб. Но сколько людей, разделявших его точку зрения, предпочло не вмешиваться в политическую борьбу и принять любое единовластие! Последние республиканцы погибли в 42 г. до н. э. в битве при Филиппах. В конце концов у республики не осталось защитников.

Таким образом, в середине и второй половине I в. до н. э. в Риме были созданы все предпосылки для образования империи.