Понаехали!

Глава 21 Где речь идет о делах государевых и государственных, что далеко не всегда одно и то же

Государь-батюшка тихо дремал, подперши подбородок ладонью. Борода его окладистая встопорщилась, и даже дремлющий, гляделся Луциан Третий грозным. Оттого и сидели бояре тихо, не рискуя потревожить государев отдых.

Разве что порой вздыхали иногда.

Оно-то понятно. День от погожий, солнце светит во всю, разукрашивает стены да полы палат царских синевой да зеленью. Свет пробивается сквозь витражи, ложится и на лавки, и на шубы, и высоким шапкам достается.

Этакою погодой мысли вовсе не о делах.

Дела что? Были и будут, а деньков таких погожих в Беловодье не так и много…

— Слыхал, что ведьмы учудили, — Нахорскому, самому молодому из собравшихся, не сиделось. Ерзал он на месте, шубу пощипывал да пуговки золоченые перебирал, словно опасаясь, что убудет их.

Нет, дума-то — место такое, тут за золотом глаз да глаз нужен. Помнится, у самого Гурцеева позапрошлым годом перстенек с пальца соскочил, покатился и так укатился, что до сих пор ищут.

— Сочувствую, — отозвался с другой стороны Махеев, вынырнувший по за ради этакого дела из обычное свое полудремы. — Что делать будешь?

— А что им сделаешь? — отозвался Гурцеев, стараясь глядеться спокойным.

— Оно-то так… давно укорот дать надобно. А то ишь, волю взяли… — голос Тиховского прозвучал неожиданно звонко, громко и даже мухи, гудевшие где-то там, под сводчатым потолком, притихли.

А государь-батюшка встрепенулся, очнулся, обвел думу осоловелым взглядом, явно не очень разумея, кто все эти люди и чего ради они тут собрались, да рученькою махнул.

Мол, все.

И сам поднялся, потянулся до хруста в костях.

— Хорошо-то как… — сказал да удалиться изволил.

— Хорошо-то хорошо, да… маги требуют, чтоб распределение ведьм было прозрачным, — теперь уж Нахорский говорил, если не во весь голос, то всяко не шепотом. — Ко мне обратились, чтобы поспособствовал. Прожект готовы предоставить.

— Чего?

— Аукциона. Стало быть, кто больше заплатит, тот ведьму и получит.

— Как-то это… — Махеев щелкнул пальцами. — Не по-людски…

— Зато по справедливости, — Нахорский головой мотнул. Вот ведь упрямец, и батька его таким же был. По-за своего упрямства и сгинул. — А то ведь что получается?

— Что?

— Старшенький мой который год сосватать пытается, а все-то… не то им, не так… ни одна не глянула. А он ведь старался. Если же иначе, то все и понятно. Заплатил? Получи жену. А то ишь… дело серьезное, куда там с бабскими прихотями… они вона вновь отказали…

— Может, и к лучшему, — пробормотал Махеев, бороду оглаживая. И на Гурцеева глянул этак, виновато.

— И это тоже нельзя оставлять без последствий! — Нахорский вскочил и посохом о пол стукнул, отчего иные бояре, прислушивавшиеся к беседе осторожно, исподволь, вздрогнули. И зароптали. — Где это видано, чтобы вот так с людьми. И ладно бы холопа какого обращала, но мужа живого… и безнаказанно!

— Уймись, — сказал Гурцеев спокойно, хотя тянуло вот перехватить посох да стукнуть пару раз по макушке, вразумления ради. Как оно случалось в прежние-то времена. Помнится, батюшка, светлая ему память, сказывал, что порою заседаниях так друг друга вразумляли, что, случалось, после иных вразумленных отпевать приходилось.

Но нельзя. Не те ныне бояре пошли.

Слабые.

Так и норовят спрятаться, что за эдиктами, что за указами. Что за этим вот, баловством.

— В старом договоре написано, что, коль ведьма истинную силу свою применяет, то так оно богам угодно. Стало быть, сам виноват.

Сказано было… почти правдиво. Все ж таки сын. И положа руку на сердце, Гурцеев крепко надеялся, что заклятье ведьминское развеется.

Со временем.

А то ведь…

— …и теперь, выходит, им все можно? — Нахорский произнес это уже не для Гурцеева, но для прочих. — Вот так? По старому договору, который был писан еще когда? Ныне-то времена иные! Просвещенные!

Он вновь посохом бахнул и так, что слабо зазвенели золотые листочки над государевым троном.

Гурцеев поднялся.

Он хорошо знал, что будет дальше. Небось, Нахорские с Гильдией тесно связаны, считай, свои люди, дядька-то двоюродный во главе стоит, а собственные Нахорского сыны в чинах гильдийных да немалых. С того и выходит, что…

— …и давно уже настало время пересмотреть те, поистину кабальные условия, на которые магов заставили согласиться во спасение мира…

…и речь он готовил загодя.

Скорее всего не сам. Ишь, гладко шпарит. А прочие кивают, соглашаясь, ведь сами-то давно уж думают, что с деньгами-то оно проще было бы. Небось, не один Нахорский к Верховной подарками кланялся, надеясь тем самым выбрать сыночку годную невесту.

И думал, что было б оно иным боком проще…

Гурцеев вышел через парадную дверь, за которой его уже ждали.

— Государь изволят… — сказал холоп, сгибаясь низенько. Не из страха, но уважение выказывая, что было приятно.

…а Мишанька…

…надо бы съездить, навестить, словом перемолвиться. Утешить, может. Хотя… как тут утешишь? От тут воображение Гурцеева напрочь отказывало. Не медовых же пряников с бусами ему везти? И супруга, опять же… надобно бы сказать, но как? Она Мишаньку любит. И вовсе рада не была, когда он на ведьме женился. Кого-то она там другого приглядела, но вот поди ж ты… надо сказать, надо, пока сама не прознала. Слухи-то, что мыши в старом амбаре, множатся.

Государь изволил принимать по-своему, по-домашнему. И сам-то, одевшись в платье простое, устроился близ окошка, за которым суетились, чирикали воробьи.

— Глянь, аккурат, что дума наша, — сказал он, указавши на пару особо наглых, что толкались да клевали друг дружку, норовя спихнуть с подоконника. — О чем баили?

— Да о том же… с ведьмами воевать собрались.

Государь головой покачал.

— Прям так и воевать?

— Договор пересмотреть.

— Пуп не развяжется? — он махнул рукой, отпуская холопов, которые, правда, далеко не уйдут. И не в недоверии дело, отнюдь, но порядок есть порядок.

Гурцеев на государя не обижался.

И шубу скинул, повел плечами, дивясь тому, сколь тяжела она стала. Все годы… уже немолод. И мнилось, что еще годик-другой… но кого за себя поставить? Мишаньку? От этой мысли он еще когда отказался, пусть с тоскою, но с пониманием, что не годится старшенький для этакой от службы.

Теперь и вовсе…

Гурцеев опустился на узорчатое креслице.

…средненького кликнуть?

Жена обидится, если среднего наследником назвать. От же ж… и умная, вроде, женщина, да только… как оно так вышло? Все дети, все ровные, а нет, Мишаньку бедового всегда паче остальных привечала.

— Они… забыли, что такое ведьмы, — вынужден был признать Гурцеев. — Сами виноваты.

— Ведьмы?

— И эти тоже. Устроили не пойми что. Своими торговать стали, как оно ни называй. Так и диво ли, что теперь другие тоже торговать хотят, только на своих условиях.

Государь-батюшка головой покачал.

— А Верховная что?

— А что она? Может, и не больно-то радая, но и силы особой, чтобы прочих переломить, не имеет… у них та же дума, где найдутся такие, которые скажут, что оно-то так и надобно, что честнее.

— И выгодней.

— Не без того, — вынужден был согласится Гурцеев и по знаку государя наполнил кубки ключевою водой. Сам пригубил из обоих. Замер, глаза прикрывши, прислушиваясь к этой вот воде, в которой, конечно, не так уж многое растворить можно, но все же…

Но нет, вода была водою и ничего-то более.

— Она, конечно, воспротивится, но… Бетка давно верховодит, к этому часу многие иные в силу вошли. Кинут вызов да и… будет новая Верховная, — Гурцеев рукой махнул.

— А нам оно как? — задал государь-батюшка главный, волновавший его вопрос.

— В том и дело… еще б седмицу тому я бы сказал, что нам оно никак, хоть так, хоть этак… от ведьм особой пользы и нетушки. Да, силы прибавляется, но… если прежними-то временами прибавлялось изрядно, то тепериче сущие капли, без которых обойтись можно. Потому и вопрос скорее престижу, чем живой надобности. Хотя вот… дети, конечно… от ведьм всегда с даром, тогда как в ином разе всякое приключится может.

Тут Гурцеев выкладывал собственные мысли.

— Но теперь? — государь-батюшка не сводил с Гурцеева внимательного взгляда.

— Теперь… признаться, не поверил, когда мне отписалась. Нет, понимал, что шутить Бетка не станет. Не тот она человек, чтоб шутить с подобным, но от и поверить… пока не увидал…

— Стало быть, вправду?

— Вправду.

— Не иллюзия?

— Нет… настоящая… и целители, коих призвал, тоже клянуться, что целиком, до самого нутра, простите боги, женщина.

— Вот так просто… — государь воды отпил и задумался. — То есть, она пожелала и…

— И… — Гурцеев вздохнул тяжко и признался. — Жене как сказать, не ведаю…

Луциан Третий покивал сочувственно.

— А главное, что? Я этому дураку твердил… но кто ж послушает? И теперь от… если одна смогла, как знать, сумеют ли другие? И что именно сумеют? Теперь-то, конечно, может, особой любви и нету, но никто-то не рискует ведьму обидеть. А как покупать станут? Оно ж всегда, ежели куплена, то и владеешь всецело, -странно, но язык, всегда-то Гурцееву служивший верой и правдой, стал вдруг неповоротлив, да и слова нужные в голову не приходили, оттого и сделалась речь нехороша, сбивчива, будто бы он не перед государем стоит, но перед собственным строгим батюшкою, которому и докладывается.

— Их это не остановит, — Луциан повернул кубок, и камушки, вделанные в золото, блеснули. — Придумают, как себя защитить…

Придумают.

И дело времени лишь, кто первым предложит ведьме силу запечатать. На кой она замужней-то? Ей замужем тихо сидеть надобно. А что закрытая, она проживет меньше, нежели богами отведено, так о том и промолчать можно.

Главное, детям чтобы дар отцов передался.

Нехорошо.

До того нехорошо, что просто зубы сводит. А может, не от этой от нехорошести, но от холодной воды, которую государю из собственных заговоренных ключей подымали. Сказывали про те ключи многое, и сколько в том правды было, Гурцеев не знал да и знать не желал. Только думалось после этой вот водицы легче.

— Нельзя, — сказал он, кубок сжимая, и подалось мягкое золото, за что сразу стало совестно. — Договор есть договор…

— И залогом ему кровь наша, — добавил Луциан, кубок свой отставивши. — А потому поговори с Беткой. Хватит уже играться, надобно показать, что ведьмы — они не только для этого дела годные, пока беды не вышло…

Гурцеев кивнул.

— И магов поприжать стоит. Недовольные, небось? — этот вопрос государь-батюшка задал в сторону и сам себе ответил. — Привыкать начали, что над людями простыми стоят. Забываться… этак и до бунта недалече. А бунт нам без надобности, да… девочку ту сыщи. Только смотри, не обижай…

— Не дурак.

— Мало ли, — Луциан Третий вздохнул. — Оно ведь понимаю… да… порой вот вроде смотришь на человека, и не дурак он, и разуметь разумеет, а такое творит, что как-то оно ни в сказке, ни пером… Радожский вернулся.

— Слыхал, — заметил Гурцеев осторожно, ибо, говоря по правде, князя не больно-то жаловал. И ведь, если разобраться, то был князь всем хорош.

Разумен не по годам.

Сдержан.

И служил верой и правдой. Может, тем и раздражал, что было б легче Гурцееву, сыщись у Радожского хоть какой недостаток. А то глядишь и… зависть берет, сам на сам рос, но вырос же ж.

Толковый.

Сына бы такого.

— Жениться собрался…

— На ведьме.

— А то как же…

— Он ведь…

Гурцеев осекся, прежде чем слово, неправильное, неудобное, произнесено было.

— Ведь, — Луциан руками развел. — Да что ж поделаешь? И то… может, повезет, тогда и… я дозволение дал.

— И когда свадьба?

Государь-батюшка усмехнулся этак по-доброму, с прищуром, отчего по спине мурашки побежали.

— Свадьба… а от когда невесту уговорит, тогда и свадьба.

И руки потер этак, презадуменно. После вовсе замолчал, на суету воробьиную глядючи. И ведь вправду на думских похожи. Вон особенно тот, самый квеленький, но горлопанистый. Чисто Евхимов! Даже с рожи, если оная у птиц имеется, схожий.

Столь же наглая.

— А он…

— Что-то мутит, ирод этакий, — Луциан третий воробьям крошек кинул, чем вызвал воистину птичье побоище. Только перья полетели. — Я его и так выспрашивал, и этак… а он головой кивает, мол, все разумею, да только… тоже ведьма. Силой в храм не поволочешь. Ты к Бетке все ж заглянь, узнай, как оно там…

Заглянет.

Хотя до князя Гурцееву дела нет.

— …зато доклад его читал? В Китеже и этакое непотребство! А главное, не сегодняшним днем возникшее!

Воробьи пищали.

Дрались. Только пух летел. А тот, наглый, с Евхимовскою харей, бочком, бочком и в самую гущу, но не драться, а крошку подхватить да умыкнуть. Вот и вправду, подлая порода.

— Годами оно было! Тут, годами! — вот теперь государь-батюшка гневался по-настоящему. И от гнева его даже дышать тяжко стало. — И что? Открылось-то, почитай, случайно!

Похоже, именно сие обстоятельство и злило больше всего.

— А если б не открылось? Скольких бы еще эта вот… извела. И не она одна. Радожский уверен, что с нею многие связаны, из людей достойных в том числе. Достойные… куда уж достойнее.

Он поднялся.

— И ведьма эта его дюже не к месту. Тоже мне… Волкова… уже донесли, что дом её принял. И не только он. Младшая-то ветвь в ноги кинулась, требует лишить права владения.

Луциан Третий говорил, но больше для себя, нежели и вправду совета испрошая.

— Да и то… где это видано, чтобы баба была главою рода? Опекунство требуют…

— А Радожский?

— Молчит. Оно-то… с опекуном ему проще договориться. С одной стороны. Небось, была б она обыкновенною, то так бы и сделал… но ведьма же ж… дикая… с порядками нашими не знакомая. Как знать, чего ей в голову-то взбредет? Радожский-то, проклятье проклятьем, к нему, чай, привычный, а вот на сыночка твоего глянувши, крепко задумался… нет уж, пускай сами разбираюься. А ты приглянь. И за Радожским тоже… умник, конечно, но с любого умника станется изрядно глупостей наворотить. Да…

Гурцеев поклонился.

Приглянет.

И за Радожским, и за княгинею этой, которая вдруг да объявилась столь некстати. Небось, еще пяток лет и Волков бы пал в ноги царю-батюшке, чтоб признал права его на все родовые земли ввиду усечения старой ветви.

Впрочем, не земли ему нужны.

Не только они.

А теперь что?

Вот то-то и выходит, что, что бы там ни начиналось, а боком оно выйдет… но к супруге ехать надобно. И к ведьмам тоже. Пущай пошевеляться, если выжить хотят.

А то договор договором, но…

Сложно это все.