Понаехали!

Глава 60 Сказывающая о том, до чего суматошное это дело — смуту учинять

Первым на пути попался толстый боярин в шубе с алым подбоем. И встал-то так, что не обойдешь, не протиснешься. Уж на что батюшка Баськин собою хорош, а этот всяко поболе будет.

И шуба чудо просто, а не шуба.

Почти царская.

Вот только стоит он, на посох опираясь, глядит недобре и усмехается этак, аккурат, что приказчик проворовавшийся.

— И куда это вы, государь-царевич, поспешаете, — спросил боярин ласково-ласково, и пальцы посох сжали. — Да еще и с девками?

Елисей нахмурился.

— А вы на матушкиной половине что делаете, любезный Аким Северьянович? — спросил он в свою очередь и шею вытянул, силясь разглядеть хоть что-то за боярскою спиной.

— Так… ищу вот.

— Кого?

— Государыню-матушку и ищу, — боярин глядел словно бы искоса. И какой-то он был…

…не такой.

Вот вроде и человек, а приглядись… тоже человек, но грязный, будто измаранный в чем-то. И шуба, вона, свалялась, и мех кусками повылазил, подбой посерел, словно от пыли, шапка опала. А лицо боярское то ли лоснится, то ли наоборот, грязью покрыто.

Чем больше Баська глядела, тем страннее все становилось. Она и Елисея за руку дернула, и сказала тоже ласково-ласково.

— Притомились вы, видать?

— Чегой?

— Ходили долго, ноженьки болят, жарко… и вона, взопрели. Как перед государынею взопревшим казаться? Нате от, отрите личико…

И протянула ему платок.

А он взял, засопел, но взял, лицо отер, грязь смахнувши, да и замер, уставившись круглыми пустыми глазами на Баську. Она же…

— Вяжи давай, — пихнула Маланька в бок своего женишка. — Пока не очунял! Ишь, замороченный…

Ну, дальше-то все просто было. Боярина из шубы вытряхнули, шапку сняли, да и вовсе одежду всю содрали, до исподнего.

— Чегой вы… — Маланька спешно отвернулась, ибо неположено почти мужней жене глядеть на голых бояр.

— Зачарованную вещь ищут, — ответила Баська и тоже отвернулась. Она, может, и не мужняя — ох, узнает батюшка, точно за вожжи возьмется, ибо где это видано, чтоб девка самолично от счастья своего отказывалась да женихов заворачивала — но все одно непривычно.

— А он точно… зачарованный? — поинтересовался Свят.

— Точнее некуда, — заверила Маланька. — Весь будто измаранный…

И Баська кивнула, подтверждая, что так оно и есть.

— Жаль… мне он никогда не нравился. Уж больно склизкий… а вы гляньте, пожалуйста, — и вывалил перед ними гору чужой одежи. И как глядеть? Вот можно подумать, что Баська кажный день зачарованных встречает. Одежда… точно порченная.

Это от заговора темного.

И прикасаться-то к ней не хочется. Маланька кривится вон… и не она одна.

— Поспешать надо, — сказал Елисей, оглядываясь тревожно. — Чуется, что не один он тут…

…завыли коты.

То есть, сперва завозился чудом, не иначе, излеченный Черныш, норовя сбежать, но после лишь вскарабкался да устроился на плече изрядно бледного Дурбина, который вот сам излеченным не выглядел, а выглядел так, будто бы того и гляди в обморок хрястнется.

А после уж и Бес подхватил, закружился тревожно.

Оскалился зверь царицын.

И она обреченно как-то сказала:

— Убивать идут.

А Стася подумала и согласилась: так и есть.

— Уходить надобно, — она огляделась, пытаясь понять, куда именно можно уйти. Покои царицы были роскошны и наверняка имелся здесь тайный ход, да не один, но…

— Надобно, но… — царица обняла себя и вскинулась. — Идите… возьми Зорянку, пожалуйста. Позаботься о ней, ведьма…

— А вы?

— А я устала бегать, — пальцы царицыны коснулись жесткой шерсти. — Пришел час и… наконец, я увижу ту, что род мой извела.

— Думаете, женщина?

— Скорее всего… уж больно все это… — царица нарисовала плавную линию. — Долго. Мужчины нетерпеливы. Ждать годами… нет, женщина эта.

— Все одно…

Как-то не нравилась Стасе эта самоубийственная идея.

— Они ведь не только за мной придут. За детьми моими, за мужем… за всем, что у меня осталось, — она вновь запылала ярко-ярко да сделала вдох. — Иди… девиц тоже не пощадят. Отыщи их. Укрой. Обереги. А я… поверь, отец меня хорошо учил. Да и дядюшка… царицам воевать не положено, но порою иначе и не выходит.

Она повела рукой по стене.

— Жаль… котиков твоих не увидела. Но Зорянке покажешь, добре?

— Покажу…

Стена поплыла, будто растворяясь, и в ней образовалась дверь, обычная с виду.

— В сад выведет. А оттуда калиточка есть…

В дверь загрохотали.

— Идите, — царица подтолкнула в спину, и Стася вошла, сделала два шага и остановилась. Нет, уходить разумно. У неё на руках спящий ребенок, а еще Бес под ногами крутится.

Воевать она… да и в прежние-то времена не умела.

Рядом пыхтит Дурбин, и не понять, от усталости или возмущения. Вот ему-то она ребенка и сунула.

— Идите, — велела. — Найдите Аглаю. И Басю. Горыню вот опять же… передайте, чтоб укрывались, а лучше вовсе уходили. Смута — дело такое…

— А вы?

— Мне вернуться надо.

Возражать Дурбин не стал, кивнул коротко, мол, разумеет. И девочку переложил.

— Что с нею?

— Никто не знает, но… она расти перестала. И умом, и телом. Может, вы разберетесь?

— Вы мои способности переоцениваете.

— Скорее уж вы свои способности недооцениваете, — Стася коснулась встопорщенного загривка. — Может, ты с ними.

— Мряу! — возмущенно ответил Бес. Мол, за кого его, приличного кота, принимают? Коты, конечно, не собаки, но все одно своих не бросят. Он первым скользнул обратно и замер перед дверью.

Вот…

А открыть её как?

Стены гладкие. Ни рычагов тебе, ни кнопок, ни указателей.

— Могли бы и инструкцию оставить, — проворчала Стася, ощупывая саму дверь. — Да чтоб ты сгинула…

…сгинула.

Не сразу.

— Стало быть, ты? — голос царицы звенел от напряжения.

— Я, — отозвался другой, Стасе незнакомый. Но вот коту этот голос определенно не понравился. Бес выгнул спину и зашипел совершенно по-змеиному.

— Хорошо, — сказала царица.

— Что ж хорошего?

— Мне было бы сложно убить кого-то другого… и обидно. А ты никогда-то не скрывала своей ненависти. Я только не могу понять, чем её заслужила.

— Думаешь, стану объясняться?

— Надеюсь. Раз уж пришла убивать, то имею я право…

…а дверь истончалась.

Медленно.

Незаметно даже. Сперва посветлела, побледнела по краям, а там и центр повис, будто в тумане.

— Право… боюсь…

Дверь сделалась вовсе туманом, и Стася шагнула сквозь него. Туман облепил лицо, затянул глаза, закрыл рот, и Стася почти захлебнулась им, утративши способность и видет, и слышать. А когда сумела-таки стряхнуть туман, то услыхала протяжный рык.

И крик.

Голос, что перекрыл и то, и другое.

Она увидала женщину в темных одеждах. Женщина эта была худа и нехороша собой. Черты бледного лица её исказились, рот широко распахнулся, выпуская темный дым, и дым этот заполонял покои. Все, к чему прикоснулся он, обращалось пеплом.

Тленом.

Дым подползал.

— Назад! — Стася успела подскочить к царице, которая явно вознамерилась дым спалить. Вот только белое пламя её увязло в дыму.

Погасло.

— Ты…

— Назад! — Стася скривилась, ибо руки царицы вспыхнули, обжигая пальцы. Но разжимать их Стася не стала, потянула за собой.

А женщина…

Женщина выпрямилась. Вытянулась. Запрокинула голову так, что шея её выгнулась дугой. Изо рта продолжал валить дым, а вот сам рот почернел, как и лицо, на котором проступали язвы.

— Она… она…

— Себя убивает, — Стася почесала руку. — Проклятье! Давай же!

Сила откликнулась.

Сила… просто откликнулась. Ни света, ни тьмы, ни огня. Но дым, серыми змеями подползавший к ним, остановился. И змеи поднялись, зашипели, раздувая полупрозрачные капюшоны. А Стасю замутило, но она заставила себя смотреть.

И двинула невидимую стену вперед.

Не стену.

Дым явно опасен, и если позволить ему растечься по дворцу, беды не миновать. Стало быть… не стена, а… купол? Нет, лучше шар, а то вдруг дым сквозь пол просочится.

Прозрачный стеклянный шар.

Сперва большой, но… что там по физике про газы говорили? Объем шара уменьшить… вот так. И еще меньше. И… спустя четверть часа, а может и больше — Стасе и вовсе все вечностью показалось — на полу лежал стеклянный шар, величиною с кочан капусты. Шар был прозрачным, и сквозь стенки его видно было, как внутри шевелятся серые змеи.

— Это… — царица не рискнула приблизится.

К шару.

А вот к телу женщины, что вытянулась на драгоценных коврах, она подошла.

— Это…

— Будем считать, что космическую чуму мы пленили, — проворчала Стася, без сил опускаясь на лавку. Руки дрожали. И в голове билась нехорошая такая мыслишка, что, если бы у нее не получилась, то умерла бы не только царица.

Что и сама Стася далеко не бессмертная.

Что…

— Это надо куда-нибудь спрятать. В такое… надежное место. Я просто не уверена, что магия эта развеется… со временем должна, но когда? Период полураспада стронция — двадцать девять лет.

— Что?

— Да так… не берите в голову, вспомнилось к слову… в общем, спрятать.

— Спрячем.

— А… это кто? — поинтересовалась Стася, указав на тело, которое совершенно вот не пугало.

— Боярыня Селезнева, если по мужу…

— Ни о чем не говорит.

Царица улыбнулась, но как-то так…

— В девичестве она была Кошкина… славный некогда род, сильный. Её в государыни прочили, но… кого только не прочили. Не сложилось.

— Стало быть, затаила обиду?

— Не знаю… — царица обошла тело. — Когда в храме огласили о… нашем замужестве… она попросила встречи. И…

— И?

— Умоляла меня отступиться. Будто меня кто-то спрашивал, хочу ли я в царицы… на коленях валялась…

— А вы?

— А что я? Я сказала, что, будь моя воля, я бы иного мужа выбрала. Но все мы не властны, ибо есть старшие родичи и… — царица махнула рукой. — Она уехала из Китежа. Поговаривали, что в монастырь, но правда ли — не знаю… а вернулась уже пару лет после. И такой вот.

— Такой?

— Злой очень. Она ведь красивая была. Краше меня. Белолица. Румяна. Брови соболиные, волос тяжелый. Ей многие завидовали. А вернулась бледная, сухая вся, будто после болезни. Так и говорила всем, что болела. Да… только злой стала очень.

Злой женщина не выглядела. Скорее уж смерть разгладила черты лица её, и на губах появилась улыбка, совершенно безумная, счастливая.

Не соответствующая моменту.

— Поговаривали, что самолично девок порет, порой до смерти… но правда или нет… её мне было велено в ближний круг взять.

— Велено?

— Все непросто, — царица слабо усмехнулась. — Ежели бы отказала, супруг бы её обиделся крепко, потому как вышел бы родовой чести урон. Да и я ощущала себя виноватой.

— Почему?

— Не знаю. Может, потому, что, пусть и шла за нелюбимного, а все одно сумела быть счастливой. Она же… супруг её известен был жестким нравом. И детьми их боги не наградили… но убивать… ладно, меня… меня она, может, и ненавидела, однако… остальных зачем?

— Из ненависти? — предположила Стася.

— Из ненависти, но… тогда ненависти не было. Или… была? Выходит, что я ничего-то не знаю… И… все ж, это не она удумала. Она, пусть и ненавидела меня, но одной ненависти для смуты не достаточно.

И Стася, подумав, согласилась, что так оно и есть.

Ненависть — это, конечно, много, но для большого бунта еще и деньги нужны… додумать она не успела, поскольку и стены, и пол, и все-то вокруг вдруг вспыхнуло, словно она, Стася, оказалась в центре огромного костра.

Только это пламя не жгло.

Оно окутывало, укутывало, нашептывало, что теперь-то все сладится, что теперь-то… а потом пламя стало силой, и Стася с головой погрузилась в нее, светлую, легкую, совершенно невозможную.

Разве бывает такое?

…Антошка честно думал, что помер.

А потом сделалось больно, и так, будто кишки живьем тянут. Он хотел заорать, но не заорал, ибо сил не было. Когда же силы появились, то и боль ушла.

Стало тепло.

Хорошо.

Будто бы он, снова малой, лежит под тяжелым одеялом, да на печке, и печка жарит, и одеяло греет, и так-то ему славно, что даже шевелиться лень.

Одеяло замурчало, и Антошка разом очухался. Глаза открыл. Надо же… лежит. А где? Не на печи, на каменьях, которые в плечи впираются. И в бок тоже. И… на грудях кот улегся. И на животе. И на ногах. А вот Музыкант над головой топчется, вздыхая тягостно.

Антошка хотел было спросить, что приключилось, но вспомнил вдруг. Все-то вспомнил и от воспоминаний этих в животе заурчало.

Или не от них, но от голода.

— Надо… — он все-таки дотянулся, погладил кота, который спину выгнул, под пальцы подставляя. — Надо…

А после сам растерялся, не зная, что делать.

Встать?

А ежели он раненый?

Антошка пошевелил ногою. И рукою. И второю ногою, а потом ногами и рукою одновременно. Пощупал живот, боясь обнаружить в нем дыру, но не нашел. После уж сумел сесть.

Оглядеться.

Рядышком дымились остатки экипажу. И холоп лежал. Вот ведь… зловредный был человечишко, а все одно жаль. Антошка встал на карачки и подполз: мало ли, вдруг да живой? Но головы у холопа, почитай, не было…

Антошка отвернулся.

Икнул, с трудом сдерживая дурноту.

— Надо… — повторил он, вытерев нос бархатным рукавом чужого кафтана. И выходит, что… его за князя приняли? Навроде, оно и лестно быть бы должно, но ничуть не было.

— Надо к Стасе, — принял решение он. — Ведьма умная… она разберется.

И поднялся.

Ноги дрожали. Руки дрожали. И сам он трясся, не от страху, но от волнения. А коты, разбежавшиеся было, тотчас собрались. И закрутился у ног Музыкант, только знай себе, хвостом метет, а под хвостом будто дорожка ложится. Кот сделал шажок, обернулся и сказал:

— Мряу.

— Иду я, — проворчал Антошка и огляделся. Беретку надо бы подобрать, а то же ж чужая. И красивая. Может, князь расстроится, ежель Антошка её потеряет.

Он ступил на кошачью тропу.

И остановился, пропуская Сметанку, которая норовила потереться о ноги. Заворчал недовольно Рыж… и Сметанка мяукнула в ответ.

— Иду, иду… — Антошка поспешил, стараясь не думать о том, куда и зачем он идет.

В конце концов, кошки дурного не посоветуют.