Понаехали!

Глава 30 В которой сказывается о божественном благословении и прочих жизненных неурядицах

Когда камень вспыхнул от прикосновения Бастинды, Стася, признаться, не удивилась. То ли слишком устала, то ли верила во глубине души, что дурость должна быть вознаграждена.

— Мамочки, — выдавила Маланька и попятилась. — Я туда не полезу!

— Почему?

В конце концов, шанс стать царицей, пусть и небольшой, но имелся.

— А если не выйдет? — сказала она шепотом. — Папенька меня точно в монастыре закроет от позору!

— Какого?

— Ну… у Баськи загорелся, а у меня нет.

— Идем, — решила Стася, ибо чужая дурость, оказывается, явление заразное, и подхватила Маланьку под руку. А Горыню под другую. Так они по лесенке и поднялись.

И главное, что никто-то не остановил.

То ли местные и вправду притомились, то ли удивились крепко, то ли просто решили, что спорить с ведьмою — себе дороже. Главное, Стася пришла в себя уже на помосте, что возвышался над толпою.

И вид отсюда открывался изрядный.

— А вы… — робко поинтересовался писец, наставляя стальное перышко на Стасю. — Тоже?

— Тоже, — сказала она и подтолкнула Маланьку. — Маланья, дочь Матвея Фроловича…

— Это я, — отозвалась Маланька, застывши перед камнем.

Камень как камень.

На первый взгляд.

И на второй.

Но вот… тянуло от него чем-то этаким. Нет, не силой, силу Стася приучилась слышать, но… будто музыка звучала, где-то очень и очень далеко, так, что и не расслышишь. Только эхо вот и доносится. И манит прислушаться.

А лучше прикоснуться.

Поверхность уже и не каменная, отливает бархатной мягкостью. Даже удивительно, что камень этот показался Стасе обыкновенным. Серым. Не серый он, а… как шерсть русской голубой.

Именно.

И вкрапления красного огоньками.

Девичья ладонь дрогнула и все-таки камня коснулась. Осторожненько так. А он вспыхнул, пусть и не сразу, а будто задумавшись.

— Не шали, — велела Стася камню и пальцем погрозила, отчего тот замерцал, а после сиянием отозвался. — Видишь, а ты боялась…

Маланька только рот раскрыла.

И закрыла.

Воззарилась печально.

— Как вы… без нас-то?

— Как-нибудь, — пообещала Стася и не удержалась, камень погладила, благодаря, что не подвел. Тот отозвался сонмом искорок, что закружились вокруг Стаси будто мошкара. И глядя на это кружение, замер жрец. И писец застыл.

И слаженно охнула толпа.

— Это вы бросьте, — Стася попыталась стряхнуть искорки, но только венец покосившийся сбила, и с ним покрывало, что съехало, выставив на всеобщее обозрение короткие волосы её.

Вот вечно со Стасей не то приключается.

А на помосте вновь молодцы возникли, которые из государевой стражи, охраны, стало быть, потенциальных невест.

— Ну уж нет, — Стася подняла и покрывало, и венчик, кое-как приладив на голову. — Вы это бросьте… я в невесты не пойду.

— П-почему? — с легким заиканием осведомился писец, впечатленный то ли искрами, то ли Стасиным самоуправством.

— Не хочу.

И ведь негромко говорит вроде бы, но слова разносятся над рыночной толпой.

— И вообще… у меня уже жених есть. Целых два.

Стася и на пальцах показала. Мало ли, вдруг со счетом тут сложнее, чем с письмом. Писец кивнул, явно с облегчением — вот не вписывалась Стася никак в образ царской невесты — и жрец тоже кивнул. А Стася обратилась к Горыне:

— Ты… хочешь?

— А и хочу! — та вздернула подбородок и гордо шагнула к камню, который уже готов был отозваться светом. И отозвался, чем вовсе поверг местных в состояние глубочайшей задумчивости.

— Ишь ты… — донеслось откуда-то снизу. — Видать, хорошие у ведьмы девки, ежели богиня благословила…

Стася вздрогнула.

— Я не при чем!

Кажется, ей не поверили… оставалось лишь надеяться, что никому-то здесь не придет в голову пристроить пару-тройку девиц Стасе на воспитание. Для улучшения, так сказать, хорошести.

Камень опять засмеялся.

И выпустил стаю полупрозрачных бабочек, которые, судя по застывшему лику жреца, никак-то в регламент действия не вписывались. Бабочки закружились, завертелись над Стасей.

— И к ведьме-то… к ведьме богиня…

— Знать, ведьма хорошая…

— …ой, чего ты там говоришь! Ведьмы хорошими быть не могут…

Стася и сама не поняла, как спустилась и прошла через толпу — люди спешно расступались, и не нашлось никого-то, кто бы решился заступить ей дорогу.

Кроме князя.

— Что это вообще было? — Радожский вдруг материализовался перед Стасей. — Что вы опять натворили?

— Ничего, — Стася чувствовала себя… немного веселой. И потому поймала особенно крупную бабочку, которую и всучила князю. — Это вам.

— Мне?

— Божественное благословение. Мне кажется, лишним не будет.

— Вы… — Радожский отчего-то покраснел густо-густо. Давление у него скачет, что ли? — Вы… вы не понимаете, что делаете!

— Не понимаю, — согласилась Стася с немалой охотой.

— Вы… совершенно безнадежны!

— Именно, — она кивнула, подтверждая, что так оно и есть. И вторую бабочку сунула Ежи, который, в отличие от князя, сопротивляться не стал. И строить из себя тоже невесть что. Но руку подал. И сказал:

— Думаю, вам стоит отдохнуть.

А то… кто бы знал, до чего тяжелая эта вещь, божественное благословение. По мозгам круче шампанского шибает.

Оказавшись в библиотеке, Ежи испытал преогромное, ни с чем не сравнимое облегчение, будто бы наконец освободился из тисков толпы. И ведь странное дело, люди, словно чуя его инаковость, Ежи сторонились, расступались перед ним, а все одно. Он кожей чувствовал их рядом, и ладно бы только людей, но ведь и мыслишки их, и страстишки, и все-то дурное, мертвое, что есть в каждом.

А в толпе оно будто ожило, зашевелилось, норовя слится одно с другим.

Нет уж… в доме ему поспокойнее.

— Странно это, — почти миролюбиво произнес Радожский, когда Стася поднялась к себе.

— Странно, — Ежи согласился охотно.

Все странно.

И чем дальше, тем оно… страньше? Странней?

И ладонь почесал, которая огнем горела, ибо бабочка, Анастасией переданная, взяла и эту самую ладонь обожгла, а потом огнем же забралась под кожу. И судя по тому, как нервно скребется князь, и ему божественной благодати досталось.

— Я не о том, — он опустился в кресло, сгорбился и голову сдавил ладонями.

— Треснет, — на всякий случай предупредил Ежи.

Вот не то, чтобы он о князе беспокоился. Не хватало еще. Просто… Анастасия расстроится. Она добрая. И жалеет этого вот, проклятого. А Ежи не жалеет, но надо ему придумать, как сладить с проклятьем, которое, встретившись с тонким миром, несколько ослабло, но никуда-то не исчезло. Вон оно, шевелится, растревоженное, копошится, и князь должен чувствовать это копошение.

Но не так, как Ежи.

— Пускай… всем только легче станет.

— Думаешь?

— Уверен, — князь мотнул головой. — Ты вот… ведьму получишь.

— С проклятьем вместе?

— Может, и так… а может… не знаю, я уже ничего не знаю. Только… — он скривился и замолчал. — Меня с детства готовили, что я буду жить вот так… под царской рукой. И от этой руки высочайшей милостью получу названную жену. Какую-нибудь сиротку, из тех, которых каждый год к царице присылают, чтоб воспитали да мужа отыскали. Чтоб крови хорошей, достойной род продлить. И одинокую, чтоб деваться ей от меня было некуда.

Он вскочил, резко, так, что кресло сдвинулось, а оно было дубовым. Ежи вот давече перетянуть хотел к окну поближе, так едва управился.

— Сядь, — присоветовал он. — И успокойся.

Руку тоже почесал. О кота, благо Зверь вновь появился именно тогда, когда в нем нужда возникла, и на колени забрался, потоптался, разминая лапами человеческие ноги затекшие, заурчал. И улегся рыжим клубком.

Князь, как ни странно, послушал.

Сел.

Прикрыл глаза.

Бледное его лицо заострилось, и черты сделались нехороши, болезненны. Проклятье набирало силу слишком уж быстро, и не знать того князь не мог. Не чувствовать. А вот Ежи… он ведь ведьмак, если подумать, и должен уметь ладить с проклятьями. И нынешнее видит преотличнейше, да только видеть одно, а… оно подобно древу, что глубоко пустило корни в человеческое тело, переплелось с собственной энергетической оболочкой князя, и просто уничтожить его не получится.

Точнее получится, но вот уцелеет ли после этого человек…

Нет, иначе надо.

Но как? Ежи пока не знал.

Князь же сидел молча, и не стал возражать, когда на колени ему взобрался круглощекий звереныш. Вот откуда взялся-то?

— Умр, — заурчал Зверь. И котенок подхватил, неожиданно басовитым голосом, просто удивительным для такой крохи.

Был он невелик, как-то весь округл, щекаст и окраса странного, не то серого, не то сизого, с голубым отливом.

— Я почти спокоен, — князь откинул голову, но глаз открывать не стал. — И я тебя ненавижу.

— Ты мне тоже не нравишься, — Ежи решил быть искренним.

— Я-то ладно… а ведьма… знаешь, начинаю подозревать, что даже если мы поженимся, то… смысл?

— В женитьбе?

— Да во всем этом… — он вяло махнул рукой, и ладонь упала, накрывая звереныша, который заурчал еще громче, хотя, казалось бы, куда уж громче. — Вот смотри… дотяну я её до храма. Нас обвенчают. А дальше?

— Дальше?

— Жить нам как? Она меня возненавидит. Я её… тут и проклятья не нужно, сами друг друга поубиваем. Кроме того…

— Жениться ты не хочешь.

— Не хочу, — кажется, искренним быть пожелал не только Ежи.

Котенок, перевернувшись на спину, обхватил лапами ладонь человека и урчание перешло в рычание. А когти пробили кожу, но князь будто того и не заметил.

— Я в последнее время только и думаю, что смысла бороться нет. Когда это вот очнулось, тогда все казалось простым. Понятным. Поехать. Призвать к ответу. Жениться. Снять проклятье и… по обстоятельствам.

— Каким?

— Думал развестись. Или отдельное проживание выправить, чтобы я ей не мешал, а она мне. Правда… все равно дерьмо вышло бы. И так, и этак… и куда ни плюнь. Чем дальше, тем больше хочется учинить что-нибудь этакое, чтобы…

— Героической смертью?

— Вот-вот. Понимаешь.

— Понимаю. Не спеши.

— Думаешь, что-то получится? Даже если… кто поверит?

— Ты про Горыню?

Князь дернулся и хотел было ответить что-то резкое, злое, но потом лишь рукой махнул, вроде бы как не его, Ежи, дело.

Может, и не его.

Но…

…в старой библиотеке нашлось множество книг, которых, как Ежи подозревал, и в Университете не было. Или были, но не про его, Ежи, душу. Вот только пока в этом множестве, в котором и с помощью Евдокима Афанасьевича разобраться было сложно, он не находил нужного.

Как и в темной ведьмачьей книге.

В ней о проклятьях писалось, конечно, обо всяких, и малых, легких, которые порой случаются и у обыкновенного человека наслать, ежели он с душою, и о темных, смертных. И о тех, что требовали крови, прорастая на ней не только в проклинаемого, но и во всех, кому не посчастливилось подле него быть.

Проклятья…

…способы наложения.

Ритуалы.

Обряды.

Запретная сила. И сила опасная, с которой совладать можно, да только цену свою она возьмет и немалую.

…и о снятии тоже было, да только способы, в книге описанные, не подходили.

Не выживет Радожский.

Хотя Ежи подозревал, что стоит князю узнать, что способ имеется, он рискнет. Поэтому и помалкивал пока… успеется помереть героической смертью.

— Ты… ничего необычного не заметил? — меж тем князь решивши закрыть одну неприятную тему, другой коснулся, а руку у кошака забирать не стал.

— Кроме божественного благословения?

— Вот именно… вот именно… скажи, что ты ощутил, когда… — князь все-таки переложил котенка и осторожно щелкнул того по носу. — Когда камень загорелся.

— Жарко стало.

— Жарко, — согласился Радожский, щурясь.

— Но может, просто на солнце перегрелся. Весь день стояли же, — получилось, будто Ежи жалуется. И да, ноги гудят, голова тоже, то ли от людей с их мыслями, то ли от жары, то ли от этого вот божественного благословения, от которого в организме свербение случилось.

— Всего камень вспыхивал четырнадцать раз, — Радожский провел пальцем по кошачьему хребту. — Вредный какой…

— Камень?

— Кот.

— Ты считал?

— Естественно… жрецы жрецами, но привычка. Сам понимаешь.

— Не очень.

— Мой отец при государе состоял. И дед. И всегда-то род… мы кровью связаны и не единожды, и потому с малых лет, как только учимся говорить и в разум входим, то приносим клятву служить. Так уж получилось, что Радожских многие полагают верными псами короны.

— Обидно.

— Почему? Собака — зверь достойный. Да и служим мы… не только клятве. Честь родовая, если тебе это о чем-то говорит.

— Извини, — Ежи пожал плечами. — Я вроде тоже князь, но… не тот.

Радожский склонил голову, показывая, что понял. И в кои-то веки обидно не стало, будто… будто и вправду Ежи понял, что так оно и есть. Радожским у трона стоять, его охраняя. Ежи вот… он от титула откажется, ибо ведьмаку титулы не надобны.

Братец обрадуется.

Давно уж намекал, что, раз Ежи не спешит судьбу свою устроить и наследниками обзавестись, то не худо было бы титул передать.

— Дело в ином… не знаю, из-за проклятья, из-за службы этой или просто повелось так, но я чую неладное.

— И сейчас…

— Они отличались.

— Кто?

— Вспышки, — князь поднял котенка на ладони и заглянул в желтые его глаза. — Ты разве не чувствовал?

— Да я как-то…

— От одних по площади будто жар шел, но не уверен, ощущали ли его обыкновенные люди. У меня рука отзывалась, будто в кипяток её опускали. А на другие ничего. Просто… свет и все.

Князь замолчал, глядя в кошачьи глаза, позволяя Ежи додумать остальное.

А что тут думать.

То есть, ответ напрашивался, но…

— Это же безумие, — почти уверенно произнес Ежи. — Одно дело людям головы морочить, и совсем другое… боги…

— Боги давно уж не отзывались на молитвы, — Радожский осторожно посадил котенка на плечо. — Как его звать?

— Понятия не имею. У Стаси спросить надо. Она знает. Или придумает.

— Придумать я и сам могу. Князем будешь. Я его возьму?

— Только…

— Скажу, конечно, как очнется. А что до богов… если архивам храмовым верить, то в последний раз боги снисходили до людей лет этак двести тому, когда случилось явление силы на Коломийском озере. Тогда с хазарами рубились и те строй прорвали. Шаманы их наслали Туман забвения, и быть-то всему войску погибшим, когда бы не царевич Мыслеслав. Он воззвал к богам, и те пробудили родовую силу, которая, собственно, и изничтожила войско хазарское. Открылись ключи и земля стала водой. Там и теперь озеро. Мертвое. И то…

Князь ненадолго примолк.

— Многие шептались, что дело не в божественном благословении, но в самой силе Рёриковой, которая и отошла к потомкам.

— А на самом деле?

— Думаешь, я знаю?

А знал бы, так и не сказал бы, ибо кто таков Ежи, чтобы в государственные тайны его посвящать.

— Если посмотреть со стороны, то без божественного вмешательства все одно не обошлось. Сила силой… но государь всегда выбирал себе невесту на смотринах. А на смотрины попадали лишь девицы, благословение получившие. И от брака с ними дети на свет появлялись здоровыми да крепкими.

…силу родительскую сохранившими, а то и преумножившими.

Логично.

— Однако уже тогда-то, после битвы на Коломийском озере, порядок был нарушен. Отчасти потому, как полегло там множество войска и большею частью царского. Боярское же ополчение уцелело. А еще сам цесаревич после явленного чуда ослабел несказанно. Царь же и вовсе погиб, по официальной версии от предателя, хазарами подосланного.

…но может статься, что хазары и не при чем.

— Иных сыновей у царя не было, вот и решили скоро обвенчать Мыслеслава, чтоб, стало быть, не прервалась династия. Мышинские подсуетились, тогда-то род в самую силу вошел. Многие их поддержали. И в итоге царицей стала Пригожа Мышинская, которая и родила Мыслеславу сына и троих дочерей. Их уже после сосватали, а сына она же женила. Мыслеслав, хоть и прожил больше, чем ожидали, но все одно битва не прошла для него даром. По воспоминаниям современников он сделался тих, задумчив, время предпочитал проводить в храмах да монастырях, а дела государственные оставил боярской думе.

Историю Ежи учил.

Честно учил. И столь же честно, по привычке студенческой, из головы выбросил, стоило получить нужную отметку. На кой магу история? Теперь вот было слегка… стыдно, пожалуй.

— Тогда-то и начался перекос. Сын Мыслеслава, Градовит, тоже женился по приговору боярской думы, и невесту ему выбрали знатную, с приданым, со связями. И родней.

— Которая своего требовала?

— Именно… по сути правили тогда Мышинские, после их потеснили, да и сам по себе род угас. Та же Пригожа ушла, седьмого десятка не разменявши, что странно, конечно, но… тогда о том никто не задумывался.

— Тогда?

— И сейчас, полагаю, не особо, хотя… собственно отец нынешнего государя жизнь прожил долгую и мирную. Ему даже удалось несколько ослабить власть боярской думы, однако не настолько, чтобы вовсе не зависеть от неё. Луциан пытается продолжить его дело, но… как понимаешь, не все тому рады.

— Зачем ты мне рассказываешь?

— Чтоб знал, во что ввязываешься.

— Я вроде и не…

— Ввязываешься, — с чувством глубокого удовлетворения произнес князь. — Уже ввязался.

И поправился.

— Ввязались.