Понаехали!

Глава 59 В которой чудеса творятся и боги снисходят до людей

Озеро волновалось.

Это, пожалуй, первое, что отметил Ежи. Озеро волновалось. Воды его сделались черны и густы. И ветер носился по-над ними ошалевшим жеребцом. И ярость его передавалась волнам, которые неслись одна за другой, чтобы расколоться о камни.

Брызгами.

Пеной.

А уж потом в лицо ударил запах стылой воды и крови. И Ежи будто очнулся, скатившись со спины серого волка. Зверь же встал перед ним, широко расставив лапы, голову опустил.

Из глотки его донеслось гулкое рычание.

И люди, что поднимались с земли, замерли.

— Твар-р-ри… — донеслось откуда-то сбоку, и Ежи оглянулся. Он был… туманная тропа выпила силы, но не так, чтобы вовсе не удержаться на ногах.

Сзади тихо выругался Радожский, и этот голос потонул в вое ветра.

— Бейте их! — взвизгнал пухлый человечек, взмахнув руками. — Бейте…

На земле волк силился справитсья с человеком, тогда как другой вскинул руки, выпуская почти сотовренное заклятье, которое…

…крутанулась, завизжала и захлебнулась кровью старуха. Остались неподвижными девки, что сидели рядком. И ветер хлестал их по белым лицам, но они только улыбались, а из открытых глаз сыпались слезы.

…воды отступали.

Ветер стих вдруг да…

— Назад, — прохрипел седоволосый воин, силясь подняться с земли. — Все одно… живыми не оставят… мы… не попустим… за… княжича…

Его пожирала чернота, и Ежи протянул к ней руку, призывая её. Та откликнулась, пусть не сразу, но потекла, потянулась тончайшими нитями, прилипла к пальцам.

И внутрь вошла.

Ежи почувствовал, как чужая сила разливается, роднится, становится своей. Так-то лучше… и стоять он уже способен.

И идти.

А воды отступали. Медленно. Неспешно. По капле, по волоску отползали, оставляя волглую линию на песке. И заклятье, то, древнее, не им, Ежи, сотворенное, еще держалось. Но ему уж недолго-то было. Ежи чувствовал: время выходит.

И все ж момент, когда заклятье рассыпалось, пропустил.

Он остановился подле воина, который еще дышал, наклонился, заглянув ему в глаза, и спросил:

— Жить хочешь?

— Н-не уверен, — тот все же поднялся, опираясь на меч, встал, обвел воинство свое и осклабился кровавой улыбкой. — И они… стало быть…

— Ты за своих людей отвечаешь.

— Хорошо, — воин повел плечами и поглядел на существо, что лежало на земле, вывернув шею. Оно было мертво, и кажется, это обстоятельство удивляло несказанно. — Княжич…

Огромный человек, куда больше всех, кого когда-либо Ежи видел, лежал, раскинув руки, будто силясь землю обнять.

Ежи покачал головой: мертвецов оживлять он не способен.

— Зимогор! Убей его! — взвизгнул толстяк и опустился на землю, получив удар по макушке.

— Мешается, — пояснил князь Радожский и кулак потер. — А голова у него твердая…

— Кость же ж, — сказал Ежи, удивляясь, как сие самому Радожскому не понятно.

— Вы… — с земли поднялась темная тень, пронзенная клинком. Человек не способен жить с такими ранами. Но то, что встало, человеком не являлось. — Вы все одно не остновите госпожу…

Клинок в его руке коснулся бледного горла, отворяя кровь. И та хлынула потоком, питая заклятье.

Добровольная жертва.

Добровольная…

Волны замерли, и показалось на долю мгновенья, что не смирятся они, что не хватит этой вот гнилой крови, чтобы разорвать древние цепи.

А потом…

….потом вода поползла.

— Твою ж… — Радожский задумчиво потер руку. — Надо вниз, тут мы только если посмотреть…

— Надо, — Норвуд разогнулся, огляделся и, кивнув парню, сказал. — Этот долг я не забуду.

— Да уж… — Зимогор махнул рукой. — Там… там смута будет. Я… не хотел. Княжич клятву дал. Не хотел, но отец стребовал. А он… наследник. Разве можно ослушаться? Поверил. Клятву… на крови… и мы следом. Вы проклятье сняли?

— Временно, — вынужден был признать Ежи. — Я не ведьмак пока. Только учусь…

— Ничего… тоже хорошо. Помру человеком, — Зимогор мотнул тяжелой головой. — Тут тропа есть, аккурат к берегу, если… надо только осторожно.

— Веди, — сказал Норвуд и вновь волком обернулся. Да и прочие.

Ежи подумалось, что если верхами сесть, то… с другой стороны, волкодлаки неправильно понять могут, все ж не кони, если подумать.

— А с этим что? — Радожский, воровато оглянувшись, пнул толстяка в бок. — И девиц…

— Этого свяжи, — Ежи подошел к девушке, что застыла над котлом в неестественной позе. На запрокинутой шее выделились жилы. Глаза её тоже были раскрыты, а в них виделась пустота. В неё-то Ежи и заглянул.

Заглянув, кивнул.

И сказал:

— А они… я не уверен, что их можно вернуть. Выпили до капли, но… уйти не уйдут, а место тут тихое.

Относительно.

Пара мертвецов несколько портила общую благостность, но тут уж ничего не попишешь.

Мужичка перевернули на живот, стянули руки и ноги, сунули в рот мятую тряпку. Мелькнула мысль, что, коль ему горло перехватить, то всяко надежнее будет. Он ведь что? Мерзотный человечишко, от которого миру пользы никакой, вред один. А Ежи силы пригодятся.

В человеческой жертве сил много.

И он, испугавшись этой вот мысли, спрятал руки за спину. Отвернулся.

— Ты чего? — Радожский оказался рядом.

— Ничего… просто… если вдруг меня потянет убивать, то не медли, добре?

— Постараюсь, — кивнул князь с полной серьезностью. — Но ты уж тоже постарайся, а то ведьма проклянет…

— Сперва проклянет, потом отойдет. Она отходчивая. И хорошая, — Ежи понял, что улыбается. Вот тут, на залитой кровью поляне, под невидящими взглядами несостоявшихся жертв. — Ты уж её побереги, ладно?

— Сам побережешь, как закончится.

— Я не знаю, как снять твое проклятье, — признался Ежи. Почему-то показалось важным сказать о том именно сейчас. — Я пытался понять… но все одно не знаю!

— Ничего.

— Поэтому… вы должны пожениться и…

— Помолчи уже, на сваху ты ни хрена не похож, — князь хлопнул Ежи по спине. — Идем, а то вона, зашевелились…

Аграфена Марьяновна жевала сушеное мясо. Как сушеное… скорее уж усохшееся до состояния подошвы, но зато щедро сдобренное травами. Язык пекло, рот наполнялся слюной, а в голове вот бродило… всякое.

— Колокола бьют, — сказала Анна Иогановна, становясь рядом. — Как-то… муторно все.

— А супруг твой где?

— Вестимо где, еще утром к государю отбыл…

Аграфена Марьяновна кивнула и вновь взор свой затуманенный обратила на город. Впрочем, города, даже отсюдова, с балкончика резного, весьма Аграфене Марьяновне полюбившегося, видно не было. Так, терем соседский, стоявший в отдалении, и с другой стороны тоже терем.

Суета какая-то.

— Вели ворота замкнуть, — сказала она.

— Уже, — отмахнулась Анна Иогановна и принюхалась. — Мясо-то откудова?

— Стешка принесла.

— А еще есть?

— Спросить надобно.

— Спроси… все одно муторно, будто небо грязным стало.

— Есть такое, — согласилась Аграфена Марьяновна и рукой живот накрыла. — И эта вон… неспокойная, вся извертелася. Видать, нервическою будет…

Анна Иогановна свой живот потрогала. В ней никто-то не вертелся, не толкался, да и вовсе не ощущала она в себе того самого, что заставляло супруга переживать, а дворню носиться вокруг, будто бы была Анна Иогановна хрупким сосудом.

Ну… носятся и пускай себе.

— Еще велела заклятья поднять. Наши все-то дома, а чужих… мало ли, — призналась она матушке и прибрала с тарелочки тонкий лепесток мяса, засунула за щеку и зажмурилась от удовольствия. — Но все одно…

Аграфена Марьяновна вздохнула.

— Ехать надобно.

— Куда?

— К храму, но… одна поеду.

— Не хватало!

— Ты непраздна.

— Ты тоже, — возразила Анна Иогановна и руку о руку потерла, отчего ладони брызнули золотой искрой. — Да и… мне надо.

Сказано это было прежалобно.

— Только, боюсь, как бы не запротивились…

Все ж люди при доме были, барону преданные. Еще решат, будто Анне блажится, а не по надобности она едет.

— А мы тишком, — Аграфена Марьяновна мясо сгребла. До храма-то, ежели напрямки, недалече, но все одно, вдруг да проголодаются.

И даже не в голоде дело, но… сил у нее не было расстаться с этою дубовою сладкою и горькою одновременно говядиной.

— Тогда да, — согласилась Анна Иогановна.

Так и пошли.

К калиточке, которую после того случая велено было запирать на замок, но ключи у Анны имелись, даром она что ли хозяйкою? Вот замок и открыли.

Выскользнули на уличку.

Огляделися.

И поспешили. Рядочком. Анна взяла матушку под руку, отчего ей стало спокойно, как когда-то давным-давно, в детстве, когда она с матушкой на луг ходила, цветочки рвать.

…молодило, оно для суставов хорошо, ежели с барсучьим жиром мешать да костреца добавить. А вот нивяник, цвет девичий, его пьют, когда девица в пору входит, чтоб росла и по-женски у нее тоже всего прибывало. Коль пить, тогда и детки будут здоровые, и ей легко носить их будет.

Вспомнился тихий матушкин голос.

И солнце.

И счастье…

…грязь. Будто пылью город накрыло, и хотелось смахнуть эту самую пыль, отереть лицо, руки, сменить одежу.

— Потом, — строго сказала матушка и нахмурилась, отчего Анне сделалось немного совестно, что отвлекает она. — Скорее надо.

И матушка, подхвативши юбки, поспешила.

На ярмарочную площадь, на которой кипела людская толпа.

— А я вам говорю, ведьмы виновные! — драл горло с бочки лысый мужик в кафтане, на голое тело надетом. — Они-то государя-батюшку одурманили, царицу извели, и весь царский род…

Аграфена Марьяновна сплюнула и потянула заслушавшуюся было дочь за собой.

Надо было…

Сквозь людей пришлось проталкиваться.

— …и продадут всех честных людей свеям! Вона, им ныне все-то позволено, моя своячница самолично видала, как свей на берегу паренька насильничал!

Что за…

Храм высился безмолвною серой громадиной.

И на ступенях его собралось изрядно людей. Кто-то молился, кто-то плакал, пусть и не ведая причины, но чуя, что все-то неладно. Кто-то…

— И боги услышат… — донесся сверху дребезжащий голос жреца. — Все беды нынешние от неверия…

— Идиот, — пробормотала Аграфена Марьяновна, вытаскивая кусочек мяса, в который вцепилась зубами.

— …от людского равнодушия, от того, что позволено было свершиться неладному…

— Надо туда, — Анна первой ступила на лестницу и Аграфену Марьяновну за собой потянула. — Скорее…

— Ибо позабыли люди старый порядок! — голос жреца, усиленный волшбой, которая висела над ним этаким темным пологом, разносился над площадью. — Приняли ведьм, приняли магов, решивши, что вот они, боги…

Колокола гремели.

Народ тревожился.

— Поберегись! — донесся крик, заставивший Аграфену Марьяновну оглянуться: людское море расступилось, пропуская конную дружину.

Чьих они?

Не разобрать. Только тускло поблескивает броня, и оттого становится вовсе не по себе.

— И ныне свершится суд! Праведные спасены будут…

— Заткнись, — рявкнула Анна, вытерев руку о платье. И голос её прозвучал громко, раздраженно. От удивления, не иначе, жрец замолчал.

Анна же встала на краю лестницы и поглядела на людей.

— Чего собрались? — спросила она раздраженно, и руки в бока уперла. — Слышите? Набат бьет! Домой идите.

— Что ты себе позволяешь, женщина! — встрепенулся жрец и руками махнул, подзывая служек, которые, может, и не отличались особою набожностью, зато были высоки и телом богаты.

— То и позволяю, — Анна глянула на жреца мрачно, исподлобья. — Что давно должна была. Ты…

Она ткнула пальцем в грудь, и жрец попятился.

— Ты и подобные тебе забрали право говорить от имени богов, — и голос Анны загрохотал, перекрывая даже звон колоколов. — Вы забрали себе дома их. И поселились в этих домах…

Еще одна кавалькада оружных людей обогнула храм, устремляясь к берегу. Аграфена Марьяновна проводила их задумчивым взглядом.

— Вы внушаете свои мысли, говоря, что так пожелали боги.

— Сумасшедшая! — жрец-таки опомнился.

А вот толпа загудела, только гудение это было тревожным, чувствовались в нем и страх, и недоумение, и гнев скрытый, который того и гляди выплеснется.

На кого?

Аграфена Марьяновна убрала недожеванное мясо и поглядела на людей.

На небо.

На солнце, что еще не коснулось крыш, но осталось до того самая малость. И крыши эти уже вызолотились угасающим вечерним светом.

Вздохнула.

И руки подняла, дотягиваясь до света, а тот и поплыл, что в пальцы, что сквозь них, по запястьям и в рукава, наполняя их до края.

Кто-то ахнул.

Аграфена Марьяновна же, зачерпнувши света горстью, щедро плеснула его на алтарный камень. Ставленный уже в поздние времена, был он велик, огромен просто-напросто, и длинен, и уродлив, несмотря на цветы, что его украшали. Цветы-то к концу дня подвяли, а над разложенными подношениями кружили мухи. Но свет… свет ничего-то против мух не имел.

Он вошел в камень.

И камень стал солнцем.

Он вспыхнул так ярко, что и Аграфены Марьяновны глаза заслезились. Отшатнулся жрец, заслоняясь от света. Кто-то охнул, кто-то завыл, опять же громко, страдаючи. И подумалось, что этим людям и чудо-то не в прок, но Аграфена Марьяновна глаза вытерла.

И сказала строго:

— Идите по домам, добрые люди. Готовьтесь.

— К чему, матушка? — спросила женщина, что стояла на высокой ступеньке, почитай, у самого алтаря.

— Злое идет, — Анна коснулась пылающего камня, а потом этой вот женщины, оставляя на челе отпечаток высшей силы. И женщина посветлела ликом.

Улыбнулась.

Поклонилась до земли.

— А беда твоя больше не беда, — произнесла Анна. — Иди и… только, как оно случится, себя береги. Добре?

— Д-да, матушка…

Анна хотела ответить, что вовсе она не матушка, а матушка вона, рядом стоит, глядит на жреца, который её-то взглядом сверлит, но промолчала. Вот не нравился ей этот человечек.

И те, что за его спиной стояли.

И те, что из храма выглядывали, словно мыши из старого амбара. И сам храм тоже не нравился. Уж больно темен, страшен, тесен.

Нет уж… другое надобно, и Анна, сполна зачерпнув света, поднесла сложенные лодочкою ладони к губам, да дунула, что было силы. С ладоней поднялся ворох искр, что превратились в бабочек, а те, закружились, множась на глазах, чтобы осыпаться на площадь сияющим дождем.

И стало легче дышать.

Будто та пакость, что повисла над городом, нет, не сгинула, но отступила, отползла, испугавшись этого вот света.

— Нет зла в ведьмах. Нет зла в магах. Нет зла в боярах или селянах. Зло в людях, а кто уж тот человек, тут не угадаешь, — сказала Аграфена Марьяновна. — Так что, идите, люди добрые, домой. Да заприте двери. Закройте ставни. Спрячьте малых да слабых.

— Па-а-аберегись! — донеслось с краю рынка.

— Правьте мечи, у кого есть, а у кого нет — топоры да косы, вилы, луки… готовьтесь, что ныне тяжко будет, — закончила Аграфена Марьяновна. — Тяжко будет, но…

Жрец подобрался бочком, бочком и за руку схватил.

— Что ты несешь…

И с воем откатился, закружился, сбивая рыжее пламя, а после вовсе упал.

— Идите. И не слушайте тех, кто говорит, что надобно людей резать, ведьм там или еще кого… что, когда вы всех порежете, тогда-то и счастье наступит.

Аграфена Марьяновна поглядела на прислужников, которые под этим взглядом попятились, да только в храме скрыться не успели: захлопнулись тяжелые кованые двери, отрезая люд от божьей благодати.

— Не бывает такого, чтобы счастье на крови безвинных… а потому… идите.

И рукой махнула.

Толпа, замершая, внимавшая то ли словам, то ли вот этому свету, что продолжал наполнять алтарь, покачнулась и… отступила.

Люди и вправду начали расходиться. Не сразу, но с каждою минутой становилось их меньше да меньше. А вот жрец, сбивши пламя, поднялся.

— Вы за это еще поплатитесь, ведьмы!

— Сам дурак, — незло ответила Аграфена Марьяновна и, вытащив кусочек говядины — вот как знала, что проголодается, спросила. — Будешь?

— Вы… вы…

— Боги не вмешиваются в дела людей без особой на то надобности, — сказала она, мясо обнюхивая. — Однако, коль уж случится…

Жрец заклекотал, совсем уж по-петушиному.

— Ты не злись. Возвращайся… в храме-то стены толстые. И… — Аграфена Марьяновна вцепилась в мясо зубами. — Потом, после, люди всенепременно спросят, кого вы за этими стенами укрыли, когда пришла беда.

Анна же кивнула.

И на небо глянула.

Свет светом, благодать благодатью, а тьма никуда-то не подевалась. И беспокойствие только крепло. Да и вправду, возвращаться надобно… только…

Она вновь зачерпнула света и, повернувшись туда, где творилась дурная волшба, подула. Глядишь, и долетит солнечный ветер до берега, окутает, опутает тех, оружных, что спешили… ляжет незримо на щиты, сделавши их крепче.

…пусть…

Получится.

И у Тадеуша тоже… он-то… он хороший. И муж добрый, и отец, какого только пожелать можно. Так что… пусть… пусть не коснутся его стрелы вражеские, пусть рассыплются мечи, разлетятся прахом копья, пусть…

…вернется он домой.

И свет поднялся, закружился солнечною поземкой, полетел.

Да, так будет хорошо.