Понаехали!

Глава 36 О пиру царском и прочих жизненных невзгодах

Государь-батюшка прикрыл глаза, отрешаясь от гудения. И что характерно, гудели и мухи, где-то там, под расписным потолком, и бояре. Причем и те, и другие одинаково занудно. Это гудение убаюкивало, но отойти ко сну мешал локоток государыни, который в бок уперся.

— Твоя задумка? — спросила Прекраса тихо, одновременно кивнувши Кошанину, который кубок поднял, славя государя и царицу-матушку.

— Какая? — глаза пришлось открывать.

И боярину махать ручкой, чтоб сел, прочих не загораживая. Но стоило Кошанину на лавку опуститься, как тотчас поднялся Медведев, у которого голос был на диво громок.

— Со смотринами этими, — продолжила царица, улыбаясь столь ласково, что сделалось прямо-таки не по себе. Самую малость, но все же. — Люди недовольны.

— Люди всегда недовольны, — возразил Луциан, отщипывая крошку от осетра, которого в печи запекли целиком, обмазавши сметаной для мягкости. И внутрь чегой-то понапихали, отчего мясо сделалось сладким, рассыпчатым.

— Ты знаешь, о чем я. Люди надеялись…

— Пусть и дальше надеются.

Не то, чтобы любил он свою супругу, об этакой роскоши царям и мечтать-то не доводится, но вот всегда-то относился к ней с уважением. А после уж, как старшенького родила, так и вовсе привязался, прикипел. Чего уж больше?

И она-то, к слову, всегда-то отличалась немалым разумением.

Себя блюла.

Женскую половину терема держала крепко, так, что, если и случались там напасти какие, то проходили они сами собой. В государственные дела не лезла. Прежде от не лезла, но если случалось с ней беседовать о чем, то высказывалась ясно, с толком. Оттого и не чурался Луциан порой совет испрашивать, признавая за супругой разумность её.

— Все одно… на женской половине суматоха, — царица и Медведеву кивнула. — Ладно, ежели бы к отбору лишь боярынь допустили бы, в этом имелся бы смысл, но всех вот!

— Так испокон веков заведено было.

— И было, и убыло… все уж про этот обычай позабыли, — она редко позволяла себе показывать недовольство, но ныне, видать, то ли совсем притомилась, то ли и вправду зла была, ежели заговорила о таком. — Боярыни обижаются, что их с девками простыми уравняли. Те и вовсе… ни порядков не знают, ни воспитания не имеют. Боги милосердные, там, сказывали, и дочка горшечника есть!

— Пусть будет, — Луциан вот не видел проблемы в том, чтоб на смотринах дочка горшечника побывала. В конце концов, еще жрец сказывал, что перед богами все равны.

— Пусть будет?! — возмутилась царица, кажется, чуть громче. — Да… это же срам какой! А Гурцеева… или думаешь, я не знаю, откуда взялась?!

Вот, стало быть, в чем дело.

— Донесли?

— Поставили в известность, — царица изволила попробовать утиной грудки, в меду запеченной. — И… это правда?

— Истинная.

— То есть там, в тереме… сейчас живет мужчина? На женской половине?

— Целители утверждают, что женщина.

— Но раньше он… она… мужчиной был?!

— Раньше… кто там раньше кем только не был, — сказал Луциан примиряюще. — Сама понимаешь, с богами не спорят, раз уж благословили, то пускай…

— Пускай… — слабо промолвила царица, но видно было, что с этаким вот поворотом она категорически не согласная. — Пускай… об этом ведь не только я знаю! Завтра уже к тебе бояре потянутся, будут кричать, что их дочерей оскорбили. Опозорили…

— Передай, если вдруг и вправду кто тянутся вздумает, то, чтоб позора избежать, велю жениться.

— Кого?

— Того, кто опозорил.

— Гурцееву? — царица хлопнула глазами. — Она ж… девка!

— Так вы решите, если девка, то позору нет, если мужик, то пусть позорит и женится.

Царица замолчала, позволив себе нахмуриться. Впрочем, тотчас её лик разгладился.

— На всех? — уточнила она.

— Можно и на всех, — Луциан потянулся к перепелкам, которых страсть до чего любил. — Небось, жрец мне давече пел, что в книгах вышних прямого запрета нет, что, стало быть, можно брать столько жен, сколько содержать выйдет. А Гурцеевы — род богатый.

— Жрец? — ледяным тоном поинтересовалась царица, которой, видать, про эту беседу не донесли, то ли не успели, то ли побоялись. — Это какой же?

— Да старший… бояре его подзуживать стали, — поделился Луциан, на жену глядя, если не с нежностью, то почти. — Кто-то там умный нашелся, кто решил, будто одной бабы в доме маловато… что, если взять сперва боярыню женой, а после еще и ведьму, младшей, по старому укладу, то так оно интересней жить будет.

— Интересней, — согласилась царица, фыркнувши так громко, что боярское гудение на миг притихло. Вот мухи к высочайшему недовольству остались равнодушны. — Сами от этого интереса побегут…

Она замолчала, правда, ненадолго.

— Признаться… я не думаю, что с этого выйдет толк. Но Елисей мальчик умный, и… про Гурцееву предупредить надо.

Луциан кивнул: предупредят.

— А что до остальных… то… я постараюсь, чтобы те, ненужные, на глаза лишний раз не попадались, — сказала и разом успокоилась. — В конце концов, куда там горшечнице против боярыни… видела давече Медведеву, красавица редкостная! И приданым не обидят, и род сильный, а поддержка нужна.

…Луциан поглядел на супругу искоса.

Та была на диво задумчива.

Медведевы, стало быть?

— Или вот Соколова? Девушка мила и скромна… не станет мужу перечить.

…и свекрови тем более.

— …есть из кого выбрать, — царица, кажется, окончательно убедила себя, что все идет, как должно. — А те… пусть себе. В конце концов, государь должен порой являться народу. А простолюдины сказку любят.

И улыбнулась.

Тут аккурат и боярыня постельничья подскочила, склонилась, зашептала на ухо царице что-то да рукой замахала. Бояре вмиг стихли, повернулись, уставились на царицу выжидающе.

А та, боярыню отослав, поднялась.

И платье драгоценное потекло, засияло золотом и огненными лалами. И сделалась-то она хороша, как в тот первый день, когда Луциан увидал невесту. Тогда, помнится, еще вздохнул с облегчением, решивши, что красота — уже хорошо.

Потом и остальное понял.

— Что ж, гости дорогие, — голос царицы был полон меда. — Настал час явить тех, до кого снизошла Богиня, осенив их силой своей…

И в ладоши хлопнула.

На хлопок этот где-то там, во глубинах дворца, зазвенело. Тотчас завыли дудки, подхватили рваную мелодию гусли, захлопали, заулюлюкали бояре, разом позабывши и о родовитых предках, и о достоинстве. А на узорчатый пол палат царских ступила женская ножка…

— Гляди, — Елисея, который сидел подле отца тихо, без особой радости, подтолкнул в бок братец. — Ишь… красавицы.

И вправду красавицы.

Первой ступала Медведева в золотом летнике, едва ль не более роскошном, нежели царицын, что и не осталось незамеченным. Луциан усмехнулся, глядя, как помрачнела супруга, будто туча на солнце набежала… и венец-то девичий сияет крупными гранеными каменьями, голубыми, в цвет глаз. А за нею уже, алым сиянием оглушая, ступала Соколова…

…Димитриева, одетая нарочито скромно, но платье её, вроде шитое по старому обычаю, все ж неуловимо отличалось от прочих нарядов. Было оно узким да гладким, да при каждом движении цвет меняло.

Девицы шли, чтобы остановиться перед столом царским, да поклон низкий отвесить, показывая уважением да воспитание. У боярских-то легко получалось, плавно, не спешно, не утрачивая и собственного достоинства, а вот купеческая дочь, выделявшаяся особым богатством, прям пополам переломилась при поклоне. И бусы жемчужные многорядные коснулись пола.

Ишь ты…

…а уж те, что дальше шли, — выстроили девиц по порядку, царице ведомому — и вовсе заробели. Особенно последняя, в простом, пусть и чистом, убранстве. Она застыла, воззарившись на Луциана огроменными глазами, а после икнула и попятилась.

Со страху.

— Вот и какая из неё царица-то? — пробормотала Прекраса, оживая. — Но надобно будет одарить их. Потом. После. Чтоб не сказали, будто мы жадны. К примеру… наручье? Или вот венчики? Или еще какую штуку пусть изготовят… верно… на память.

Девицы ушли.

А бояре загудели с новою силой, обсуждая услышанное.

— С другой стороны, как ни крути, на них благословение. И можно будет женихов им подыскать. Как думаешь? Так сказать, поучаствовать в судьбе… на Сварожину у меня уже есть на примете один род, из знатных, но весьма обедневший. Они бы и рады кого с приданым хорошим взять, но честь родовая мешается… а тут если с благословением, то и по чести будет. Прочим… поискать…

У царицы-матушки и глаза заблестели от желания составить чье-нибудь счастье.

Баба ведь.

Пускай себе… только что-то подсказывало Луциану, что нынешние смотрины пойдут совсем даже не так, как царице хотелось.

— А ребенок? Это Козелковских… сказывали, правда, что она больная, но если благословение, то здоровая? Женить неможно, но хотя бы обручить. Козелковский будет рад… а еще мне сказали, что она с ведьмой и животным каким-то…

…пир шел своим чередом, и Луциан с тоской подумал, что сидеть ему еще часов пару, чтоб после не сказали, будто бы он чем-то да недоволен.

А потом уж и уйти можно будет.

Радожский появился с утра. То есть, Стася надеялась, что он появился, а не провел в доме всю ночь, хотя и подобному повороту нисколько не удивилась бы. С другой стороны, князь был свеж.

Приодет с небывалой роскошью.

И готов к подвигам. Нет, прямо он о том не заявлял, но эта вот готовность читалась, что в позе, что в нервическом блеске княжьих глаз.

— Царица примет нас после полудня, — сказал он громко и на Ежи поглядел. Но… без былого задора, что ли? — Надо подготовиться.

Встречаться с царицей Стасе не хотелось. Вот совершенно. С другой стороны вдруг да и вправду решат, будто бы она, Стася, совершенно несамостоятельна и опека ей требуется. В голову разом полезли истории про бедных сироток и злых опекунов.

В общем, становится такой от бедной сироткой хотелось еще меньше, чем встречаться с царицей.

И Стася кивнула.

— Приготовлюсь, — сказала она мрачно. А Радожский вздохнул тяжко-тяжко и, пригладивши волосы, произнес:

— Царица… давно желает устроить мою судьбу. Она в целом весьма любит устраивать чьи-либо судьбы.

— И?

— И… не знаю. Здесь сложно угадать. Я имел беседу со знающим человеком. С одной стороны, ведьмы всегда стоят наособицу. С другой… официально тебя ведьмою не признали. Как не признали и Волковой.

— То есть?

— То есть… да, дом тебя принял, что свидетельствует о твоей принадлежности роду и праве наследовать. Однако происхождение твое не вполне ясно, — Радожский откровенно смутился. — Вполне возможно, что твои родители… не были людьми родовитыми.

— Не были, — согласилась Стася. — У нас там в целом… как бы это выразиться… проблема с людьми родовитыми.

— Это какая? — не удержался Ежи.

— Обыкновенная. Нет их.

— А куда подевались? — Радожский определенно был удивлен.

— Вымерли. Как мамонты… то есть, не совсем. Мамонты вымерли сами по себе, а вот родовитых… революция случилась. Давно. Задолго до моего рождения. И вот… кого во время. Кого после…

— Бунт, стало быть?

— Бунт, — согласилась Стася.

— Что ж… — Радожский потер подбородок. — Это кое-что объясняет. У черни всегда были искаженные представления о долге, не говоря уже о чести родовой.

Кажется, Стася могла бы обидится, но не обиделась. В конце концов, у них тут свой мир.

— Но в таком случае все осложняется, — он тряхнул головой и руки за спину сложил. Замер, вытянувшись в струнку, вперившись взглядом в потемневший гобелен, на котором относительно прекрасная дама то ли беседовала, то ли делилась зеркалом с престранным созданием, напоминавшем чем-то собаку-переростка, но с рогом на голове. — Во многом осложняется…

— Что именно.

— Если твоя… бабка… урожденная Волкова, взяла себе в мужья простолюдина, то и она, и дети её утратили всякое право на титул, — князь перекатился с пятки на носок и обратно. — Следовательно, ты никак не можешь именоваться княжною Волковой, равно как и наследовать роду.

Воцарилась тишина.

Звонкая и гулкая.

— С другой стороны, речь идет об ином мире с иными законами, стало быть, хороший стряпчий, упирая на сие обстоятельство, сумеет повернуть дело в твою пользу. Добавим силу, которой ты обладаешь, и признание духом рода… коль дело дойдет до суда, то… суд затянется. И надолго. Тамановы, сколь я слышал, настроены весьма серьезно. И уже успели пожаловаться государю на твое самоуправство.

— И что мне делать?

— Во-первых, молчать, — Радожский развернулся к Стасе. — То, что было там, там и останется. Ежели кто выспрашивать начнет, скажи, что не имеешь сил говорить, что ты тоскуешь по дому и воспоминания… в общем, придумай что-нибудь этакое.

Понятно.

И… неприятно. Не то, чтобы Стася так уж тяготилась своим пролетарским происхождением, но вот… одно дело не тяготиться, и другое — врать.

— Во-вторых, ты ведьма. И держись соответственно. Ведьмы не ведают званий. Они сами по себе.

Стася кивнула.

Стало быть, надо начинать аутотренинг. Садиться перед зеркалом, аки давешняя красавица, и убеждать себя, что, мол, она ведьма.

Ведьма и все тут.

— В-третьих… постарайся понравиться царице. И государю. Только… он ведьм не больно-то жалует. Терпеть терпит, но не более того. И будет неплохо, если ты подаришь царице что-нибудь этакое… желательно такое, чего у других нет.

— Кота?

— Пожалуй… — Радожский опустился перед Бесом. — Было бы неплохо… интересные звери.

Может, и неплохо.

И звери интересные, правда, росли они тут не по дням, а по часам, то ли мир в том был виноват, то ли экология сказывалась. Однако вот меньше их не становилось. Но от так взять и одарить… надо сперва поглядеть на эту самую царицу.