Поп Чира и поп Спира

Глава четвёртая, в которой описаны и старый пегий пёс, и воришка кот, и молодые гусята, и старый селезень, и попова дочка, и посещение учителя, и чего только в ней нет. Иными словами, здесь описан идиллический вечер в канун воскресенья в доме отца Спиры

Дом отца Спиры стоит неподалёку от церкви, на соседней улице. Красивый, большой дом, и на нём ни крейцера долгу. Пять окон на улицу, в окнах полно цветов, а среди цветов две клетки с канарейками. Пешие входят через калитку, а повозки въезжают в ворота, сплошь утыканные поверху длинными гвоздями с торчащими остриями — от воров, а главное, из-за прислуги мадьярки. Перед домом ряд акаций и две густые бесплодные шелковицы; под шелковицами скамья, и на той скамье, в тенистой прохладе, весьма располагающей к пересудам и оговорам, часто и охотно сиживали попадьи.

Поравнявшись с домом, отец Спира отворил калитку и предложил гостю пройти вперёд; после недолгих препирательств юноша боком проскользнул во двор.

Попова семья уже знала о приезде учителя, — сообщил им об этом прибежавший с церковного двора мальчишка, который постоянно торчал там, помогая Аркадию звонить и раздувать кадило, за что и получал обычно полпросфоры. Аркадий его и послал. Они, повторяем, знали, что учитель прибыл, но вовсе не рассчитывали видеть его у себя. Первым его заметил в калитке большой головастый и лохматый пёс с хвостом, полным репьев. Когда пёс разевал пасть, издали казалось, будто он улыбается. Но внешность его, как говорится, была обманчива, потому что был он зол, как настоящий пёс. Завидев чужого, он залился лаем, стал рваться с цепи и чуть было не вывернул кол, к которому был привязан; только появление хозяина заставило его прийти в себя и немного успокоиться. Больше он так не надрывался при госте, — гавкнет изредка, кинет в его сторону подозрительный взгляд и проворчит что-то вроде: «Проваливай!», — а потом и вовсе затих, лёг и снова задремал, «лентяй этакий и дармоед» (да будет нам позволено воспользоваться словами попадьи, которая частенько его поругивала, лаская, и упрекала особенно за то, что стал он ненадёжен и не хотел лаять на ухажёров Жужи, которым не было числа).

Во дворе перед приезжим открылось необыкновенное зрелище. Поистине идиллия, чудесная идиллия сельской усадьбы. Ах, чего-чего только здесь не было! Настоящее богатейшее поместье, не знаешь, на чём остановить взгляд, просто глаза разбегаются! Хозяин и гость остановились, беседуя о чём-то у калитки. Пока они ведут беседу, воспользуемся случаем и познакомимся с усадьбой.

Просторный двор раскинулся, словно поле, — едва дозовёшься кого-нибудь с другого конца, а во дворе всяческое изобилие, достойное зависти. Тут тебе и клети, и амбары, и голубятни; три омёта соломы, гора кизяку и голых кукурузных початков, дающих отличный жар для утюга, которым фрайла Юла гладит белые юбочки с оборками; ворох нарезанной заблаговременно виноградной лозы, — на ней жарят барашков, которыми его преподобие частенько балуется. Здесь же, во дворе, и колодец с чудесной ледяной водой, — в нём преподобный отец охлаждает вино и арбузы. Рядом с колодцем — новое корыто, возле которого постоянно толкалась и гоготала домашняя птица, особенно утки с утятами, а старое, разбитое корыто привязывалось к нижнему краю журавля, чтобы легче было вытаскивать из колодца огромную бадью. Во дворе, как и на улице перед домом, росла посаженная рядами акация и высились две шелковицы, но не бесплодные, как на улице, — эти каждый год приносили урожай и сторицей воздали отцу Спире за вложенный труд. Под шелковицами вечно разгуливали болтливые утки с утятами и прочая живность, а покачиваясь на ветках, угощалась ягодами детвора. Попадье не было нужды выбегать на улицу и вертеть головой налево и направо, высматривая, нет ли где какого малыша, чтобы отправить его с поручением. Достаточно было выглянуть из кухни и крикнуть: «Эй, Неца, Пера, Рада!» — и тут же сперва летели шапки, а вслед за ними с веток, точно обезьяны, сваливались к её ногам ребятишки — по двое, по трое, крича и толкаясь, чтобы опередить друг друга. В поповом работящем доме дела было много, и постоянно требовалась чья-нибудь помощь. То нужно было полоть огород, то клюкать гуску[19], то сторожить от птицы разложенную на солнце тарану[20] — и мало ли ещё какой работы по хозяйству; за всё это матушка попадья выдавала ребятам по ломтю хлеба да разрешала взобраться на дерево и натрясти себе шелковицы. Им позволялось наедаться досыта и даже уносить полные шляпы ягод домой своим бедным родителям. Вот почему детские шляпы в этом селе были внутри как лужёные. Родители обычно позже благодарили и всячески извинялись за детей: у них-де дома еды, слава богу, хватает, но дети как дети — ни стыда, ни совести, вот они что ни день и надоедают его преподобию. А преподобный отец прощал им и говорил: «Ну вот, ещё чего не хватало! Какая там благодарность! Ничего здесь такого нет. С народом наживал, пусть теперь народ и пользуется! Не возьму же я эти шелковицы с собой на тот свет. Неужто это всё, чего можно достигнуть на земле? «Безумец, — рече евангелист, — ещё ныне ночью возьму твою душу…» А человек, как говорится, ничего с собой не унесёт, только скрещённые руки да праведные дела свои!» — «Так, так, — отвечают прихожане. — Место, значит, для души готовите!»

Со двора виднелась просторная крытая веранда, на которой осенью отец Спира, Аркадий и Жужа обычно лущат кукурузу, а летом, в сильную жару, под пологом спит сам хозяин собственной персоной. Отец Спира был из хлебопашцев, хоть и дворянского рода, и никак не мог отвыкнуть от этой, как он сам выражался, мужицкой привычки летом спать на воздухе под пологом. Однако это имело и свою хорошую сторону, так как было удобно и шло на пользу не только ожиревшей плоти его преподобия, но и всему поповскому дому и даже соседним домам. Сколько раз, бывало, услыша могучий храп, вор останавливался в нерешительности, не понимая, откуда доносится храп, да так и не отваживался перемахнуть через стену ближайших дворов. Так мирно спавший под пологом отец Спира не раз спасал своим громоподобным дворянско-мужицким храпом себя и ещё по крайней мере пять-шесть соседских домов.

Сразу же, с первого взгляда, становилось ясно, что дом этот — полная чаша. Пусть читатель сам судит, сколько крестьян должно было окреститься, повенчаться, развестись и умереть, прежде чем создалось такое хозяйство! И ведь мы упомянули только крупные предметы, а что, если коснуться мелких, например, живности? Какой только птицы не было во дворе! Настоящий Ноев ковчег! Были тут гуски, раскормленные до того, что у отца Спиры слюнки текли, когда он видел их ещё в перьях, и придурковатые индюшки с глупым, надутым индюком, над которым постоянно потешались соседские ребятишки. Он всегда пыжился и выступал с большим достоинством, чем и напоминал им — детям — неопытного учителя. Стоило ему выйти на улицу, как соседская детвора принималась дразнить его, и госпоже Сиде приходилось вмешиваться собственной персоной и заступаться за беднягу. «Не стыдно ли вам, шалопаи, — укоряла она, — нет у вас ни души, ни сердца! Что он вам сделал, почему вы дразните его? Ну? Если вы тут, перед домом его преподобия, так разбойничаете, то можно себе представить, как вы себя ведёте где-нибудь подальше и что вытворяете с другими индюками!» И дети принимались оправдываться и валить вину друг на друга. Было ещё множество кур во главе с петухом — долговязым горластым верзилой, который своим великолепным гребнем походил на якобинца в красной шапке. Он один, а их-то вон сколько! Настоящая мармонская[21] семья! А сколько уток, утят! И все они — потомство одного красивого, но весьма похотливого селезня. Слабость эта до такой степени его скомпрометировала, что вошла у местных жителей даже в поговорку: «Потаскун, что попов селезень!» — говорили обычно о человеке с подмоченной репутацией. Это каким-то образом достигло слуха отца Спиры и, разумеется, очень его огорчило: как это селезень нисколько не считается с домом, в котором живёт? Вместо того чтобы служить примером всему селу, он высох от злосчастного любострастия, точно какой провансальский трубадур. С тех пор преподобный отец видеть его не мог, и в доме из-за него возникали вечные разногласия с матушкой Сидой: как хорошую хозяйку, на которой весь дом держится, её интересовала лишь экономическая сторона. Поп приказывал зарезать селезня, а попадья неизменно откладывала казнь.

— Ах, горе мне! — восклицала она. — Какое же хозяйство без селезня? Зарежем этого, придётся искать другого, всё равно без селезня не обойтись!

— Любого, только не нашего! Глаза б мои не смотрели на этого, — и отец Спира начинал от злости заикаться, — э-э-того ту-ту-турка! Этого, этого ага-га-гарянина!

— Кря-кря! Кря-кря-кря! — орёт селезень, готовый к бою: услыхав заикание хозяина, он решил, что кто-то из его пернатых собратьев намеревается вступить с ним в драку. (Отец Спира позволял себе роскошь держать не только полезную домашнюю птицу, — жил у него, например, головастый ворон Гага, великий забияка и опасный вор, который своим карканьем постоянно сердил селезня.) Это в конце концов рассмешит его преподобие, он развеселится и скажет: «Пропади ты пропадом!» А госпожа Сида счастлива, что жизнь её подзащитного любимца продлена до очередного столкновения. Она прилагала все усилия, чтоб их было поменьше, и сделала ещё одну, последнюю попытку спасти жизнь своему выгодному питомцу. Оторвав кусок кожи от кожаного кресла, в котором ещё её бабушка покоила свои старые кости, а последние пять-шесть лет перед смертью почти его не покидала, она смастерила селезню фартук и чин чином надела на него. Получился ни дать ни взять бондарский подмастерье. Теперь селезень ведёт себя безупречно, и все в доме им довольны, особенно поп Спира. Настроение у его преподобия улучшилось, и он не жаждет больше кровопролития. Мало того, он каждый день с большим удовольствием наблюдает за селезнем и смеётся, когда тот, запутавшись в длинном фартуке, заведёт своё «кря-кря».

Немало было здесь и гусят. Их-то и кормила в ту минуту молоденькая румяная девушка — фрайла Юла, попова дочка, — всецело погрузившись в это занятие. Услыхав вдруг за спиной шипение гусака, она вздрогнула и оглянулась. Старый гусак шипел на гостя, который, выслушав пространные разглагольствования отца Спиры о том, как он выплатил остаток долга, лежавшего на доме, подошёл к девушке и, сняв шляпу, поклонился:

— Здравствуйте, господжица[22]! Петар Петрович, здешний учитель… то есть новоприбывший, вновь назначенный. Ваш уважаемый батюшка был так добр, что пригласил меня к себе, и теперь, осмелюсь сказать, его вина в том, что я побеспокоил вас в ваших занятиях по виртшафту — по хозяйству, я хочу сказать.

— О, нисколько! —ответила Юла и поспешно выпрямилась; в смущении она продолжала держать в руках жёлтого гусёнка, самого робкого, которого родные его братья не подпускали к деревянной миске с кашей. — Напротив, если уж кому следует извиняться, так это нам, за то, что принимаем гостей среди такого беспорядка.

— Как раз наоборот, господжица: я всегда жаждал насладиться подобной картиной, — запротестовал немного смешавшийся гость и присел на корточки, вознамерившись погладить кривоногого гусёнка, но старый гусак напал на него и ещё больше смутил своим шипением.

Юла сконфузилась пуще прежнего и опустила своего питомца на землю. Так и стояли они оба, глядя чуть не с родительским умилением на гусят, которые толкались и припадали огузками, к земле около миски с кашей.

— А где мать? — спросил отец Спира.

— Вон там, возле коровы.

— Ступай, доченька, позови её, она и не знает, что у нас гость.

Матушка Сида наблюдала за служанкой, доившей корову. Жужа была здоровенная толстуха с такими ядрёными щеками, о каких говорят: ударишь по одной, лопнет другая! Но хоть так и говорится, никто этого не делал — наоборот, всякий предпочитал ущипнуть её за щечку или даже поцеловать, и так как она обычно не противилась, то это случалось довольно часто. Одна только матушка Сида никогда не щипала её за щёчку, напротив — нередко ругала, обзывая ленивой девкой, которая целый день дремлет, а по ночам ворует смалец и тайком, когда все уснут, жарит пирожки и угощается с себе подобными (мы употребляем собственные выражения матушки Сиды, которая уже услышала о госте и тотчас, вспомнив приснившийся ей в позапрошлую ночь сон, направилась к дому).

Подойдя ближе, она раскланялась с гостем.

— Моя супруга… Господин Петар Петрович, наш новый учитель, — познакомил их отец Спира.

— Очень приятно! — протянула госпожа Сида. И в самом деле ей было приятно! Учитель сразу ей понравился, особенно же приятно было то, что он и её дочь застал за работой, и, конечно, ему, как учёному человеку, известна пословица: «Гляди на мать, и узнаешь, чего стоит дочь». Очень ей понравился учитель, с первого же взгляда — вежлив, скромен и пробор посредине: точь-в-точь такой, как у её попа во время оно, когда, изучив богословие в Карловцах, он влюбился в неё и всё распевал: «Ах, Венера, страшная богиня. Над смертными свирепая княгиня!» Ну и славная же пара получилась бы, если бы они поженились! Он красивый, высокого роста, и она красивая, только чуть пониже; но жене и полагается быть немного ниже, это гораздо лучше, чем если муж и жена высокие или, упаси боже, если муж маленький, а жена долговязая! Вот, к примеру, как неприятно смотреть, когда Арса-грек шагает рядом с женой: она длинная как каланча, а он маленький и приземистый, вроде утки. А ещё как возьмутся под руку, то издалека кажется, будто какая-то женщина возвращается с базара с битком набитой кошёлкой. Вот о чём думала про себя матушка Сида, прежде чем вступить в разговор.

— А мы только вчера рассуждали, я и мой супруг, насчёт того, когда же вы приедете. Решили, что уж совсем не приедете. Может, передумали, говорим, — он себе не враг, чтобы заживо похоронить себя в нашем деревенском болоте, когда есть столько красивых городов и столько городских барышень. Молодой образованный человек любит развлечения, рояль, светские разговоры, и всё по-немецки, — так он и явится сюда, держи карман, чтобы омужичиться с нами! Да и мы разве жили бы здесь, будь наша воля!

— О милостивица, — прервал её гость, — вы мало цените красоты сельской жизни, раз так говорите. Поверьте, и в селе можно прекрасно жить.

— Так-то так, сударь, — поправляется матушка Сида, — и всё же я повторяю: одно дело город, другое дело село. Всё здесь по-иному. Взять, к примеру, хоть девушек. Деревенские девушки неуклюжие, конфузливые, слова из них клещами не вытащишь. Чуть что скажут ей — покраснеет до ушей и готова сквозь землю провалиться, а уж об унтергальтунге[23] и помину нет! Или стесняются, или попросту не знают. А в городе они такие деликатные, какие манеры, играют на рояле, распевают немецкие арии, хе, а это каждому молодому человеку всегда больше нравится. Признайтесь, разве не правду я говорю?

— Кря-кря! — вмешался в разговор селезень, воспользовавшись короткой паузой, возникшей после вопроса матушки Сиды. Гость взглянул на селезня в фартуке и улыбнулся.

— Но, Сида… — заметил отец Спира, — что ты докучаешь гостю?

— О, напротив! — возразил тот. — Кому как, а мне, смею вас уверить, всегда больше нравился простой удобный домик со скромной, трудолюбивой хозяйкой, которая образцово ведёт хозяйство, подавая этим пример, скажем, своей дочери, чтобы и та со временем стала хорошей домоправительницей и помогала матери на кухне, чтобы, чтобы… и тому подобное, — закончил гость, слегка зарапортовавшись.

— Ах, вот как? — удивляется матушка Сида. — Кто бы мог подумать, что вам это нравится?!

— Да уж поверьте, милостивица. Это мой идеал. Маленький домик с огородом. Простая кухня, скромная, самая обыкновенная, но вкусная пища: допустим, куриный суп, паприкаш[24] с ушками и сербская гужвара[25], — на большее я не претендую, лишь бы хозяйка сумела сготовить мужу обед.

— Да что вы говорите?! — снова удивляется матушка Сида. — Кому бы в голову пришло?.. Кстати, раз уж вспомнили про обед… — И, обращаясь к попу, спрашивает: — Спира, ты пригласил гостя на завтра обедать? Зачем ему скитаться бог знает где? Чего доброго, к этому швабу пойдёт, у которого кухарка, говорят, еврейка. Стоит ли, да ещё в воскресенье, там обедать, есть хлеб с тмином и прочие еврейские блюда?

— Само собой разумеется, и господин Пера был настолько добр, что выразил согласие, — гордо отвечает отец Спира.

— О, благодарю вас, благодарю, — кланяется гость, — вы слишком любезны.

— А завтра как раз дочкина очередь готовить, — говорит матушка Сида. — Ты хорошо запомнила всё, что любит гость? Она у нас не стремится читать да писать, зато уж в стряпне ни одна из сверстниц не может с ней состязаться во всей округе. Юца, дитя мое, ступай в кухню, — пора ужин готовить; знаешь ведь, что отец любит ужинать пораньше.

— Юца, доченька, раз уж ты идёшь, принеси-ка нам по стаканчику ракии, если позволите, так сказать, предложить, — сказал отец Спира, обращаясь к гостю. — И принеси стул… нет, два стула. Есть у меня замечательная сремская сливовица. Сида, как это патер Иннокентий говорит, когда выпьет, а? «Айн варес гетлихес гетренк, айн варер нектар, дизе слинговиц»[26]. Прислал мне приятель из Фрушки… Одну только чарочку…

— Нет, покорно благодарю.

— Да одну-единственную.

— Нет, нет, право же… не пью.

— Ну чарочку, сделайте милость.

— Ах, ни капли, ни капельки! — отнекивается гость; встаёт, кланяется и благодарит. — Не пью, верьте слову, не пью!

— Неужто так никогда и не пробовали?

— Не то что никогда… пробовал, помнится, как противоядие после слив… и, знаете, исключительно с целью предупредить лихорадку.

— Значит, из симпатии к сливам согласны, а из симпатии к нам отказываетесь, — говорит матушка Сида и, подталкивая локтём Юлу, шепчет: — Скажи: «А из симпатии ко мне, сударь?»

— А из симпатии ко мне, сударь, тоже не хотите? — молвила Юла, покраснев до ушей, испуганно взглянула на гостя и поднесла на подносе ракию.

— Э, э, вам отказать не могу, — сказал гость, — но, поверьте, поступаю против моих принципов! — Он взял стаканчик, отпил половину и, поклонившись, поставил обратно на поднос.

— Такусенькую чарочку и только до половины? — запротестовала матушка Сида.

— Больше, право, не могу. Я сразу чувствую, как вредно она действует на мой организм и конструкцию тела. — Затем гость встал и вежливо раскланялся. — Итак, всего доброго, прошу извинить, что отвлёк вас от дел.

— Ну, раз вы так торопитесь, не смеем задерживать, но завтра? Завтра, значит, будем надеяться, вы окажете нам честь своим посещением, — говорит матушка Сида.

— Я буду настолько дерзок…

— Ну, что вы! Еще чего выдумали!.. — прерывает матушка Сида. — Как это дерзок?! Мы ведь не совсем чужие, не какие-нибудь швабы…

— До свидания! Целую ручку, сударыня… целую ручку, господжица, — и господин Пера поцеловал матери руку, а дочери вежливо поклонился.

— Прощайте, — ответила Юла и поклонилась, как обычно кланяются деревенские барышни, то есть немного вытянув шею на манер черепахи.

Гость ушёл. Все остались довольны его посещением, особенно же той счастливой случайностью, что он застал Юлу за работой.

— До чего хорош и деликатен этот молодой человек! — восторгается матушка Сида. — И как складно говорит, будто по книге. Наша семинария может гордиться, что такую воспитанную молодёжь выпускает. Деликатный юноша, точно в монастыре воспитан, в монастыре! — повторяет матушка Сида. — И как учтиво извинился! «Повредит, дескать, моей конструкции!» Насилу полчарки выпил! Бедный юноша, даже сам удивился, как на него подействовало.

— Ах, очень подействовало, ей-богу! Такая жалость! — насмешливо бросает отец Спира. — Где это видано, чтоб богослов пил ракию?! Подобные песни и я когда-то, помнится, распевал, а, Сида, вспоминаешь? А сейчас, ей-богу, сейчас…

— Вот ещё что! И чего ты себя с ним сравниваешь. Его конструкция — и твоя!

— Э, вот ещё выдумала!.. Конструкция! А знаешь ли ты, Сида, что тощие нильские коровы пожрали тучных? Видали, как выворачивался! Не знаю я богословов? Никогда не был в семинарии, не учился? Брось ты, Сида, ей-богу, плетёшь как, как… Пьёт и этот, напивается поди до зелёного змия, потому и худой такой, я тебе говорю.

— Ну конечно, — не уступает госпожа Сида.

— Брось, брось! Насквозь вижу таких притворщиков. Он как раз подобного сорта.

— Чего пристал, да ещё при ребёнке?! Юца, дитятко, не слушай отца… На него порой находит, не успокоится, пока не изведёт, сердце и душа у него не на месте.

— Э, э, я свое сказал, — отвечал поп Спира.

И он не ошибался; опытного попа Спиру отнюдь не сбила с толку ссылка господина Перы на конструкцию. Господин Пера, как и всякий богослов, любил сливовицу. Сколько раз он распевал, потягивая сливовицу, ей же посвящённый и так хорошо всем богословам известный тропарь: «Пресвятая мученица, препеченица»[27]. Пил он часто, и в одиночку и в обществе друзей, и нередко впадал «в меланхолию», как и всякий богослов.