Поп Чира и поп Спира

Глава седьмая. Из неё читатель узнает о том, что произошло у попа Спиры на обеде, который закончился совсем не по программе матушки Сиды

Гость сидел в церковной ограде на скамье под ореховым деревом, служившим постоянной приманкой для деревенских ребятишек и предметом неусыпных забот Аркадия, беседовал со старым учителем, угощался его нюхательным табаком и восхвалял проповедь отца Спиры, сравнивая его с каким-то древним отцом церкви и с трубой иерихонской.

— Извините, что я заставил вас ждать, но ничего не поделаешь, задержался малость с церковными расчётами.

— Ну, какие пустяки, — успокоил его старый учитель. — Мы прекрасно понимаем… и после проповеди вы немного взволнованы.

— Ну, ваше преподобие, мне очень приятно поздравить вас…

— А, значит, вы слушали?

— И с превеликим вниманием… Очень, очень хорошо!

— Да я так частенько… Знаете, раз уж взялся за гуж, не говори, что не дюж. Ежели ты пастырь и пасёшь овец, то и поступай как пастырь.

— Разумеется, разумеется… Говорю вам, просто заслушался, — твердил господин Пера.

— Ну, что вы, что вы… не надо преувеличивать, — протестует довольный отец Спира. — Эх, жалко всё же, что заставил вас так долго ждать.

— Нет, нет… в самом деле. Я прекрасно провёл время. Мой уважаемый господин предшественник был столь любезен, что рассказал мне кое-какие подробности о церковной общине и церковном имуществе. И, право же, вас можно поздравить: община, как видно, благоденствует.

— И даже весьма. Слава богу, с каждым годом богатеем. Хе, мы радеем и приумножаем, а прихожане жертвуют от щедрот своих. Когда мы, то есть я и отец Кирилл, получили этот приход, поистине всяко бывало. С мирян по воскресеньям в четыре тарелки собирали при обходе, в церковь перестали ходить из-за таких больших поборов, а сегодня, как вы сами видели, только в одну, да и от той скоро отказаться можно, слава богу. Церковь богатая — магазины, земли, виноградники, да и наличности достаточно. Однако прошу!

Тронулись. Отец Спира продолжал распространяться о доходах и благосостоянии церкви. По дороге он показал гостю множество интересных вещей. Постояли у нескольких мясных лавок, за которые церковь получала высокую арендную плату, хотя мясники и жаловались на крыс. По этому случаю его преподобие поведал историю одной старой бесхвостой крысы: много лет назад мясник подстерёг её и отрубил хвост; с тех пор она удивительно осторожна и убегает с колоды первая, и как мясник ни старается, подкараулить её не может. Тут господин Пера порекомендовал весьма кстати средство против крыс. Преподобный отец указал гостю на пустыри, где в будущем году предполагалось построить магазины и хлебные склады. Всё это, конечно, чрезвычайно интересовало господина Перу, потому что он то и дело восклицал: «Да неужели!», или «Что вы говорите!», или «Да не может быть!»

Шли они не торопясь, шаг за шагом. Отец Спира показал ему далее лучшие дома своих прихожан, не упоминая, правда, о проживающих в них невестах. Подойдя, наконец, к попову дому, они присели на скамью, посидели маленько, побеседовали, пока им не объявили: «Пожалуйте, суп на столе».

Господин Пера тотчас извлёк из тонкого чистого носового платка кусочки просфоры, протянул один госпоже Сиде, другой фрайле Юле.

— Вот видите, господжица, как я забочусь о вашей душе, — сказал он. — «Тело Христово приимите, источника бессмертного вкусите!»

Юла сказала «спасибо», взяла просфору, проглотила и покраснела до ушей.

Стол был накрыт в так называемой гостиной, самой лучшей и самой большой комнате. Мебель в ней стояла добротная, массивная, но старомодная.

Всё тут было монументально, непоколебимо, просторно и удобно: кровать — так уж двуспальная, одеяла тоже двуспальные, даже зонтик был на две персоны, потому что если поп Спира покупал что-нибудь, то непременно на двоих. В комнате, словно небольшие часовни, возвышаются два громоздких ореховых шкафа, на них расставлен фарфор и банки со всевозможными компотами. По стенам развешаны картины, большинство которых относилось, по-видимому, к прошлому веку; старые гравюры в чёрных рамах; птицы на деревьях с приклеенными натуральными перьями; вышитая бисером картинка, тоже в раме, нечто вроде братской трапезы с множеством крестов и подсвечников со свечами — давний труд фрайлы Юлы, когда она ещё обучалась в немецком пансионе и порадовала отца в день его ангела этим подарком и заранее подготовленной речью, которую забыла и закончила плачем; а повыше — фотография всей семьи: отец Спира и матушка Сида сидят, а между ними стоит с альбомом в руках маленькая Юла, в короткой юбочке и длинных панталонах с оборочками, точно мохноногий голубок; рядом висит портрет добрейшего императора Иосифа; царь, отстранив крестьянина, держится за ручки плуга, а крестьянин шваб, воздев к небу руки и вперив горе благодарный телячий взгляд, восклицает: «Дай боже всякому народу такого монарха!» Рядом висит изображение другого, ветхозаветного Иосифа; он вырвался от похотливой жены Пентефрия[34] и убегает, оставив у неё в руках верхнюю одежду, которая спустя немного времени послужит ей corpus'ом delicti[35]. Затем ещё несколько картин на библейские и прочие темы. Сразу видно, что приобретались они без всякого плана. Но вот раскрасневшаяся, пышущая жаром фрайла Юла принесла суп и поставила на стол, поэтому гость прекратил обозрение картин.

— Пожалуйте, сударь, — пригласил отец Спира, — присаживайтесь сюда, — и указал ему место. — Ты, Сида, там, а я вот здесь, а Юца поближе к двери, ей придётся вставать.

Перекрестясь, уселись. Отец Спира вынул из кармана перочинный нож и стал его точить на оселке, который всегда клали возле его тарелки.

— Никак не могу, — сказал поп Спира, — привыкнуть к столовому ножу, всё перочинным режу. Привычка, вкуснее как-то получается. Двадцать с лишним лет мне служит он, чистейшая английская сталь, острый как бритва. Извольте удостовериться! — И протянул нож господину Пере.

Гость, поражённый высоким качеством стали, только значительно протянул: «О!», — а поп Спира подвинул разливательную ложку поближе к нему и сказал:

— Пожалуйста, угощайтесь, у нас без всяких церемоний.

— Сделайте одолжение, прошу вас, — сказал господин Пера и придвинул ложку к матушке Сиде.

— Э, нет, большая ложка гостю, — запротестовала та и подвинула ложку обратно.

Господин Пера наполнил тарелку и принялся есть. Суп был из цыплят, как раз по его вкусу, и так ему понравился, что вскоре тарелка была пуста.

— Вот вам ножка… чтобы, как говорится, тёща вас любила! — шутит матушка Сида и вновь наполняет гостю тарелку.

— Благодарю, — кланяется господин Пера. — Необыкновенный, замечательный суп!

— Это уж Юцина заслуга, сегодня она редуша.

— Ну, господжица, должен признать… в такие годы и так мастерски готовить! Могли бы пансион открыть! — брякнул гость и, сообразив, что хватил через край, покраснел и поспешил поправиться: — Они там, хочу сказать, просто ученики по сравнению с вами.

Родители, люди умные, сделали вид, будто ничего не заметили, а Юла словно бы и не расслышала; она с увлечением занялась супом, утирая попеременно то салфеткой рот, то передником лицо.

— Пожалуйста, ещё паприкаша, если понравилось, — потчует поп Спира.

— Покорно благодарю! — отказывается гость.

— Правильно, и я бы так сделала. Надо оставить местечко и для покенса, — одобряет матушка Сида. — Поглядите, какая корочка румяная! — и ставит блюдо перед господином Перой.

Преподобного отца не интересовали тушёные цыплята: как истый серб и сын православной церкви, он терпеть не мог это швабское жаркое и ждал гужвару — любимое своё кушанье.

— Не по нутру мне эти покенсы-нокенсы, или как вы их там называете! Никогда не знаешь, что тебе достанется! Хочется белого мяса, а выудишь шею с головой! Швабская скаредность и только, чёрт бы их драл, извините за выражение! Сотню людей одним цыплёнком хотят накормить — и угостить хочется и опять же, чтоб подешевле! Ничего нет лучше, если сготовлено по-настоящему, по-сербски, даже отсюда отлично видно на кухне, где у него голова, а где, извините, огузок!

Поданная гужвара получила общее одобрение. Даже отец Спира, который вечно твердил, что родителям не полагается, в сущности, хвалить детей в глаза, отступил на сей раз от своего принципа и похвалил гужвару.

— Хорошо испечена и жирна, в этом всё дело! — сказал он. — Меня не интересуют торты и прочие подобные им выдумки. Иное дело гужвара! И перед ней можно съесть только одно блюдо, не больше. Что это за тесто, ежели оно не жирное, ежели жир не течёт по бороде. А тонкости там разные — нет, это не для меня!

— Совершенно верно, вы вполне правы. Я тоже предпочитаю всяким пирожным хорошую савиячу[36], — поддакивает гость.

Гужварой обед закончился; беседа оживилась. Покуда ели, разговаривали мало, а сейчас, за вином, и разговор завязался.

Поп Спира был человек довольно молчаливый, а тем более во время еды, так как придерживался золотого правила Доситея[37]: «Когда ешь — ешь, а не разговаривай». Вино было прекрасное, к тому же ещё поп Спира всё расхваливал его, отмечая достоинства и действие.

— По-моему, — разглагольствовал он, — человек должен жить весело. А как, чёрт возьми, быть ему весёлым без вина? Недаром сказал царь Давид в одном из своих псалмов: «Вино веселит сердце человека!» А такое вино далеко не всюду найдёте. Вот господин нотариус знает толк в вине, и чуть только потянет его хлебнуть доброго винца, он прямёхонько ко мне: «Сердитесь не сердитесь, пришёл, скажет, опрокинуть стаканчик». А кой чёрт стаканчик— выдует целый десяток!

— А то и двадцать! — ввернул, улыбаясь, господин Пера.

— Да, да, именно, как вы сказали, и двадцать! А что вы думаете! Вы ещё не видели его, один красный нос чего стоит! Прошу вас…

— Нет, благодарю!

— Да попробуйте! Терпеть не могу церемоний!

— Разве что попробовать, — уступает гость, — но только с водой, как учили древнегреческие философы.

— С кем поведёшься, от того и наберёшься! Да пропади они пропадом. То был Ветхий завет, а сейчас Новый! — острит отец Спира. — Вы лучше этак, по-христиански, истинно по-сербски, чистого вина тарарахните, как наш Королевич Марко[38]. Только попробуйте!

Господин Пера взял стакан и отпил половину, а отец Спира, облокотясь на правую руку, левой захватил бороду и с блаженным видом уставился, не мигая, на гостя.

— Ну как?! Что скажете на это?

— Отменно, — произносит господин Пера, прищёлкивая языком, и, поражённый, смотрит на хозяев. — Ей-богу!.. И много у вас в погребе такого вина хранится?

— Хе-хе! Сколько есть, столько есть! Одно скажу — за сегодня нам его не выпить, даже если примем в компанию самого Королевича Марко.

— Положа руку на сердце, я не очень разбираюсь в винах, но, уверяю вас, такого ещё никогда не пивал. Такого — никогда!

— Верю, охотно верю, — посмеивается с довольным видом поп Спира. — Я вам говорю: чистое, натуральное… безо всяких примесей, а вы ещё отказывались. Эх, что за молодёжь ныне! А потом удивляются, почему так мрут от истощения. Я в вашем возрасте мог натощак выпить столько, сколько трое вас нынешних после жирной отбивной не выпьют.

— Спира, и как ты можешь так говорить? Кто тебя не знает, может подумать, что всё это правда! — перебила его госпожа Сида.

— Э, да что там! Ну и как хватим: «Утром рано, чуть заря настанет, Старина Новак[39] выходит тайно».

— Ах, как красиво! Начнёшь ещё свои куплеты распевать!

— А ты чего бы хотела? Не нравится эта песня, так певали мы в те времена и другие!

— Очень нужна мне твоя песня! — не уступает матушка Сида. — Какая в голову взбредёт, ту и распевали.

— Певали мы и такую, — поддразнивая её, затягивает отец Спира:

— Да перестань же ты, сделай милость! — сердится матушка Сида.

— Или ещё такую! — не унимается преподобный отец:

— Да какой в тебя бес вселился?! — прерывает пение госпожа Сида. — Ах, извините, сударь! Юца, душенька, ступай в кухню и приготовь чёрный кофе. Знаю, вы, горожане, его любите. А я так три дня не сплю после одной чашечки.

С кофе дело немного застопорилось — никак не могли отыскать мельницу, которой в доме попа Спиры пользовались столь же часто, сколь пили кофе.

Всё же спустя некоторое время Юла принесла и подала кофе. Кофе был в меру горячим и крепким. Учитель пил да похваливал, выплёвывая плававшие на поверхности плохо промолотые зёрна.

— А где ваш кофе, господжица?

— Я не пью! Папа говорит, что кофе волнует кровь и лишает сна.

— А с молоком, пьёте?

— Да.

— А пунш?

— А гефроренес[40] кушаете?

— Да.

— А айскафе[41]?

— Нет.

— Как странно! Кто бы мог сказать? — удивляется гость, не зная, о чём бы ещё спросить Юлу.

— Ну что, прополощем ещё маленько горло? — предлагает отец Спира.

— А много ли у вас в погребе вина? Совсем забыл спросить! — интересуется господин Пера.

— Да бочонков тридцать найдётся. Притом не моложе пяти лет и не слабее того самого, что сейчас пьём, летом. Но хранится у меня винцо, несравненное и по возрасту и по вкусу; разлито в бочонки ещё во время оно — вскоре после того, как мы с Сидой поженились. Выдержанней и лучше вряд ли где найдётся. Подобное пили разве только в древние времена на свадьбе в Кане Галилейской[42], прости меня господи!

— Это вино ,— вмешалась в разговор матушка Сида, — мой супруг решил почать, когда будем выдавать замуж нашу Юцу. Пусть на ее свадьбе насладятся. Раз уж, как говорится, давать приданое хорошее, так пускай и вино будет хорошее; если жениху досталась замечательная девушка, пусть и сватам тоже что-нибудь перепадёт… А дело ведь не за горами — не нынче-завтра… есть на примете неплохие партии; к примеру…

— А-а-а, вот вы как?! — несётся из кухни голос матушки Персы. — Поглядите-ка на них! В доме гости, а они ни гу-гу! Я-а вам задам! Нет, вы только поглядите на них!

А сейчас, дорогие читатели, представьте себе, как исказилось лицо матушки Сиды и что она испытала, когда речь её в самом начале прервал донёсшийся из кухни возглас госпожи Персы. Автор отлично сохранил всё в памяти, но перо его бессильно, не поможет ему и весь письменный прибор правильно описать это событие, вот почему он обращается за помощью к читателям, ибо всё это легче вообразить, чем описать.

Автор должен только добавить, что, когда семья отца Чиры оказалась уже в комнате, матушка Сида спешно выскользнула в кухню, чтобы трижды там перекреститься от удивления. Слишком уж велико оно было! Подобный сюрприз можно было сравнить разве лишь с тем, что случилось больше года назад, ещё до того, как ворота были усажены огромными гвоздями. Однажды, войдя неожиданно в комнату Жужи, матушка Сида застала там Жужиного ухажёра; субъект этот расположился так, словно фотографироваться пришёл: перед ним стоял полный бокал вина, а сам он, нахал этакий, пускал клубы дыма из самой драгоценной, с длинным чубуком, пенковой трубки его преподобия. И тогда, как и сейчас, матушка Сида не в силах была вымолвить ни слова. Казалось, швырни кто с улицы кирпичом и разнеси вдребезги весь её фарфор, она не опешила бы так, как услыхав голос госпожи Персы. «Если меня вчера не хватил удар, — вспоминала позже госпожа Сида, — значит, буду жить по крайней мере на пятнадцать лет дольше покойной маменьки!»

— Мы, сказать по правде, решили без всяких церемоний нагрянуть к вам, — затараторила, вступая в комнату, матушка Перса; за ней шествовал поп Чира, а за ним уже Меланья. Выпалив это, матушка Перса спохватилась и продолжала: — Ах, извините! Ну и хороши же мы! Мне говорят: «У отца Спиры гости». Ну, думаю, Лалика, верно, с ребятами приехала. А это… О, простите, тысячу извинений!..

— Ничего, ничего, — говорит с довольным видом отец Спира и встаёт. — Не Лалика, а ещё более редкий гость и более дорогой. Пожалуйста, отец Чира, садитесь; садитесь, матушка Перса. Меланья, чадо, ты вот сюда, к Юце.

Меланья двинулась было в ту сторону, но матушка Перса, одёрнув её незаметно, подтолкнула к другому стулу, рядом со стулом господина Перы, и, таким образом, справа от него оказалась Юла, а слева Меланья.

— До чего удачно получилось, что пришли, — говорит матушка Сида, — а я уже собиралась посылать за вами или предупредить, чтобы вы нас ждали.

— Вот видите, а получилось и так и этак, потому что, надеюсь, вы не откажетесь от приглашения пожаловать к нам на чашку кофе?

— С удовольствием, с большим удовольствием, если только, разумеется, согласится господин Пера, — говорит матушка Сида, и в это мгновенье матушка Перса кажется ей совсем зелёной.

— О, почту за честь для себя! — восклицает господин Пера. — Пожалуйста, располагайте мной по вашему усмотрению.

_ Э, э, — тянет с довольным видом поп Спира, — как же хорошо вы сделали, что пришли. Сида, давай скорее чистые стаканы и вина похолоднее.

Затем он оборачивается к попу Чире, чтобы ответить на вопрос, каков сегодня церковный сбор, хвалит «Херувимскую», а учитель — проповедь.

Пока преподобные отцы беседовали друг с другом, молодой учитель сидел как на иголках между двумя красавицами. Господин Пера не принадлежал к числу салонных красавцев и балбесов, которые умеют сразу найтись в женском обществе, блеснуть дюжиной скучных и шаблонных заученных фраз и пленить простоватых женщин и которые умным женщинам обычно быстро приедаются, ибо, выложив сразу всё, что знают, не в состоянии поддерживать по-настоящему интересный разговор. Нет, Пера принадлежал к разряду таких людей, которые кажутся на первый взгляд неловкими и молчаливыми, а раскрываются только в живом, интересном разговоре. (Такова была и Юла.) Язык у господина Перы точно прилип к гортани; ни слова не вымолвив, он взял забытый на столе нож и принялся разбирать фабричную марку. Ножи и вилки были старинного фасона, но хорошо сохранившиеся. Они появились давно, вместе с приданым матушки Сиды, но вынимались из буфета лишь в тех случаях, когда в гостиной снимали канифасовые чехлы со стульев, кресел и дивана, а это случалось только, когда жаловали гости.

Фрайлу Юлу не смущали паузы, но фрайла Меланья их не выносила и поэтому тотчас же защебетала:

— Ну, как вам нравятся, сударь, наши места?

— Необыкновенно, господжица.

— Ах, вы говорите так только из любезности, — возражает Меланья. — Как может вам тут понравиться? Променять Карловцы, такое романтическое место, на эту равнину со скучными окрестностями!

— Ах, господжица, как могут не понравиться столь красивые окрестности? — И господин Пера указал на своих соседок.

— Не слишком ли скоро, сударь? — замечает Меланья.

— Нет, почему же, это всегда дело одного мгновенья.

— Не знала, признаться, что карловацкие богословы такие любезники! — не унимается Меланья и украдкой ударяет Юлу веером.

— Поверьте, что я один из самых неловких и далеко не любезник и не льстец, а просто что правда — то правда.

— Юла, верно, что господин льстец?

— Конечно, — отвечает Юла.

— Как, и вы того же мнения? Значит, я в стане врагов?

— Ах! Неужели мы вам враги? А, Юла? — спрашивает Меланья из-за спины гостя, покачиваясь на стуле. — Ты разве враг господину Пере?

— Нет… отчего же? — лепечет Юла, заливаясь румянцем, и думает о том, какую бы найти себе работу на кухне или ещё где-нибудь, чтоб только не сидеть тут.

— Вот видите, — говорит Меланья.

— Но вы во всяком случае.

— Ну, пока ещё нет, но… со временем… может быть, — манерничает Меланья.

— Однако, господжица, — замечает немного осмелевший господин Пера, осушив подряд два стакана, — я и не предполагал, что вы такая коварная.

— Ах, нет, нет, только в том случае, если заслужите.

— Тогда прошу вас заранее предупредить меня, чего я должен остерегаться! Чем я могу заслужить вашу немилость?

— Ну, например… если в нашем обществе станете расхваливать городских барышень. Правда, Юла?

— Да! — соглашается Юла.

— Поверьте моему честному слову, — говорит молодой учитель, — если я и хвалил их до сего времени, то отныне мне ничего не остаётся, как прекратить это и изменить своё мнение.

— Как это понимать? — кокетливо спрашивает Меланья и помахивает веером так, что ветерок шевелит волосы гостя. — Итак, отвечайте, пожалуйста… Какое мнение?

— Мнение? Как я могу сказать вам о нём, когда вы так смотрите на меня?

— Хорошо, я стану смотреть на Юлу, а вы отвечайте. Правда, Юла?

— Значит… моё мнение… Я полагаю, что городские господжицы не могут даже идти в сравнение с деревенскими, — произнёс гость, у которого наконец развязался язык. — Или, вернее, городские господжицы по сравнению с деревенскими — всё равно что… тепличные цветы без запаха по сравнечию с благоухающими цветами природы из цветника или сада.

— Ах! — восклицает Меланья. — Какое чудесное сравнение! О, если бы это была правда!

— Сравнивать легко, — отвечает господин Пера, — когда это так.

— Юла, спроси господина: какие мы цветы, я и ты? Как бы он нас назвал?

— А почему это я должна спрашивать? — возражает Юла, смущённая и покрасневшая. — Сама спрашивай.

— Счастье ты моё, — шепчет про себя матушка Перса, неотрывно наблюдавшая, с каким успехом Меланья ведёт наступление.

— Вы обязательно хотите, чтобы я сказал? — спрашивает господин Пера.

— О, мил… простите… господин Пера, мы вас просто умоляем, — сложив ладони, просит Меланья, — и я и Юла.

— Так вот… Вы роза, махровая роза, а господжица Юла — скромная фиалка.

— Ух, — не выдержала матушка Сида, — эти мухи!

«Фиалка… хорошо ещё, что свёклой не обозвал!» — усмехнулась про себя матушка Перса. Не проронив из беседы ни слова, она осталась довольна: видно было, что дело идёт на лад.

— Экие вы мужчины! Настоящие насмешники, мастера подтрунивать, ничего не скажешь! — щебечет Меланья и грозит ему сложенным веером.

Затем между Меланьей и Перой завязался весьма оживлённый разговор, причём говорила преимущественно Меланья, а Юла только добродушно и кротко улыбалась и лишь изредка вставляла «да», «нет» или «конечно». Не менее оживлённый разговор шёл и между попами. Только они беседовали об урожае да о банатской и влашской пшенице.

— И хорошо и плохо, дорогой сосед, — говорил отец Чира, — что такой урожайный год. Амбары от хлеба ломятся, сушилки ждут кукурузы; а кукуруза замечательная, я только вчера ходил смотреть: улан верхом проедет — не заметишь, початки — что твой валек! Боюсь только, как бы мужик не взбесился, чёрт бы его драл! И хорошо и плохо! У меня твёрдое убеждение: как выдастся урожайный год и подешевеют продукты, обязательно быть войне. Уж и не знаю, что нас нынче ждёт. Чего доброго, и цари что твои мужики взбесятся. Вот увидите ещё, что Батюшка затеет!.. Такое будет, только держись!

— Ей-богу, ежели вмешается этот наш северный дядя, достанется и по шеям и по спинам, на то похоже. И я точно так же кумекаю, — соглашается поп Спира. — Поглядеть хотя бы на новобранцев — кого только в армию не берут! Лишь бы пушечного мяса побольше! Все калеки, все дураки в ход пошли, никем не брезгуют. Вон Перин — заика, двух передних зубов нет, сексера от крейцера не отличит, а взяли в кавалерию. Худо, очень худо! Не миновать, как говорили наши деды, кровопролития, не миновать, никак не миновать!

Пока попы так беседовали, стаканы непрерывно наполнялись и пустели. Пьют оба попа, потягивает и гость, — забыл о древних философах и дует чистое вино. Недаром, значит, отец Спира изрёк: «Будь вода хороша, в ней бы не лягушки квакали, а люди». Все оживлённо и приятно беседовали, только у матушек что-то не ладилось, шло как-то через пень колоду. И та и другая ссылались на усталость и жару. Так время шло до пяти часов, пока госпожа Перса не напомнила обществу, что хорошо было бы и у них побывать.

И пришлось это весьма кстати. Задержись они здесь хоть немного, началось бы извержение вулкана, клокотавшего от гнева: я хочу сказать, взорвалась бы матушка Сида, позабыв обо всём, с чем должна считаться всякая гостеприимная хозяйка. А причин к этому было более чем достаточно. Прежде всего, она была крайне недовольна Юцей и Меланьей. Первая сегодня после обеда, как назло, конфузилась, чтобы не сказать больше, а вторая, эта самая Меланья, пустилась в такие разговоры с гостем, словно была с ним наедине. «Это уже было мало похоже на беседу в семейном доме, — рассказывала позже госпожа Сида. — Так могла вести себя какая-нибудь еврейская фрайла, болтая где-то в Шабаце на променаде с уланскими лейтенантами под звуки военного оркестра. Видала, говорит, я всякие чудеса, но подобного позора — никогда!» Второе, что рассердило госпожу Сиду так же, если не больше, было поведение самой госпожи Персы. Правда, никто ничего не заметил, кроме одной только матушки Сиды, но для неё этого было достаточно. Видела она, как госпожа Перса вытирала своим чистеньким носовым платочком стакан, якобы плохо вымытый! «А стакан был чист, как алмаз!» — уверяла матушка Сида. И это до такой степени её рассердило, что она чуть не взорвалась и не отчитала гостью в собственном доме. Но, к счастью, та напомнила, что пора идти, да и попы уже поднялись. И, таким образом, извержение гнева матушки Сиды было на сей раз отложено.