Поправка курса

Глава 9

Средиземное Море.

— Порт-Артур отрезан и блокирован, — сказал я, откладывая «Фигаро». Газеты нам передали со встречного судна, есть такая практика у иностранцев.

— Мдя… — протянул Чехов. Человек сугубо мирный, он особенно интересовался ходом военных действий, и, напрягая память, пытался читать «Corriere della Sera». Получалось не очень, итальянский язык в гимназиях не преподают. — И что же теперь будет?

— Осада будет, Антон Павлович. Серьёзная и суровая осада. Массовый героизм русских воинов. Японских тоже. Наша доблестная армия будет осаду прорывать. В общем, долгая история.

Чехов отложил газету и подошел к глобусу, большому, метровому. Нашел корейский полуостров. Япония рядышком.

— Владивосток тоже близко, — радостно сказал он.

— Ну, до Владивостока японцы не доберутся. Вряд ли, — ответил я.

— Нет, наоборот. Нашим войскам близко. До Порт-Артура.

— Сначала нашим войскам нужно добраться до Владивостока, а путь неблизкий. Уж кому, как не вам знать, — Суворин тоже встал у глобуса.

— Теперь есть железная дорога, — возразил Чехов.

— Один вагон — сорок человек или восемь лошадей, — согласился я.

— Вы думаете, до осени не управятся? — не прекращал попыток Чехов.

— В смысле? Возьмут ли японцы Порт-Артур до осени? Уверен, что нет.

— Нет, наоборот. Удастся ли разбить японцев?

— Отсюда, из Средиземного моря не видно, — дипломатично ответил я. — Но я бы хотел обратить ваше внимание на другой аспект проблемы. Двадцатый век. Мы в Средиземном море обсуждаем происходящее на другом конце света. Вчерашняя битва — в сегодняшних газетах. При Петре Алексеевиче новость шла бы месяц, обошлась бы в сотню загнанных лошадей, а тут — купил за пятачок газету, и читай.

— Телеграф, — коротко сказал Суворин.

— И это только начало, — согласился я. — Уже сейчас опыты господина Маркони показывают, что даже океан не является неодолимой преградой для беспроводного телеграфа. Через самое непродолжительное время беспроводной телеграф сумеет передавать не только особые телеграфные знаки, а слова, музыку и даже изображение.

— Через самое непродолжительное — это через какое?

— Не успеет стриженая девка косу заплести. Лет через пятнадцать, через двадцать. И что важнее, затратив умеренную сумму, всякий сможет установить дома приемный аппарат и слушать дальние и ближние города.

— Это всё жюльверщина, уж извините, Петр Александрович. Люди читали, читают и будут читать газеты — заявил Суворин.

— Будут, да. Газеты удобнее. В газете не только сообщат новость, но и истолкуют её. Наконец, газету можно сохранить и перечесть через неделю, через месяц, через год. А жюльверщина — это вовсе не порок. То, о чем сочинял господин Верн, уже сбылось. Уже есть летательные аппараты тяжелее воздуха, уже есть военные подводные суда, уже вокруг света можно объехать не за восемьдесят дней, а много быстрее. И это тоже только начало. И, что немаловажно, Жюля Верна читал, читает и будет читать весь мир. А следом и других. Герберт Уэллс очень интересно пишет. О машине времени особенно рекомендую. Кстати, книжка есть в судовой библиотеки.

— Английскому не обучен, — вздохнул Чехов.

— Есть переводы на русский.

— Знаю одну переводчицу, — Чехов вздохнул повторно, но продолжать не стал.

— О машине времени я читал. Любопытно, но не очень, — заметил Суворин. — Серенький волчок, что кусает за бочок. Только вместо волчка — мастеровые, загнанные под землю. Безлунными ночами выбираются на поверхность и кусают. На революцию намекает господин Уэллс, не иначе.

— Революция ближе, чем принято думать, — ответил я, но тему развивать не стал. Умные люди, своим умом дойдут.

Я за время плавания присмотрелся и к Чехову, и к Суворину. Присмотрелся, подумал, ещё раз подумал — и решил не обижать ни их, ни и себя глупостями. Глупостями — вроде показа кинофильма, а потом говорить, что это им приснилось, да ещё в пьяном виде.

И вечером, когда бонна ушла с девочкой готовиться ко сну, а мы в курительной пили вечерний чай. Не портвейн, портвейн был после обеда.

— Должен признаться, господа, — начал я самым обыденным тоном, — должен признаться, что я неспроста затеял недавно разговор о синематографе и электрическом театре.

— Вы считаете, что у синематографа большое будущее, — сказал Суворин.

— Немного не так. Я не считаю. Я знаю, что у синематографа большое будущее.

— Знаете? Откуда?

— Я пришёл из будущего. Некоторым образом.

Чехов рассмеялся:

— Прекрасно! Так и просится в первую главу романа!

— Ну почему же в первую? Можно и в девятую.

— Нет, нет и нет! Читателя нужно завлечь, и делать это следует сразу. С первой фразы. Никаких «мороз крепчал», а сразу обухом по голове: «Я пришёл из будущего».

— Ну, пусть с первой. Вы писатель, вам и перо в руки. Но сути это не меняет. Синематограф еще младенец, но скоро он станет богатырем. И я хочу вам показать этого богатыря.

— Показать? Как?

— Буквально.

— На «Бьюти» есть синематографический аппарат?

— Ещё нет. Но у меня есть, — и я достал из кармана табакерку. Ну, не совсем табакерку, а как бы. УМ. То есть Универсальный Медиаплеер.

— Это — синематографический аппарат?

— Двадцать первого века, да. А теперь — усаживайтесь поудобнее и смотрите. Все вопросы потом.

И я активировал УМ.

Поначалу я хотел показать «Броненосца Потемкина». С музыкой Шостаковича.

Но, поразмыслив, выбрал «Чайку», с Мэйсоном, Рэдгрейв и Симоной Синьоре. Без дублирования — текст-то оба должны знать. Надеюсь.

Конечно, непривычно им. Смена кадра, монтаж, крупный план, средний план, общий план. Ну, так и селянам, в тридцать третьем году увидевшим впервые кино, тоже было непривычно. Но ничего, постигли язык кино.

И эти постигнут.

— И это… — Чехов постепенно приходил в себя.

— Это синематограф. Электротеатр, если угодно.

— И можно будет вот так — смотреть?

— Да. Не выходя из дому. Или выходя. Одному, вдвоем, в огромном зале на сотни и тысячи мест. С бокалом вина или с пакетом попкорна, как угодно.

— Попкорна?

— Лакомства низших классов Северо-Американских соединенных штатов.

— И когда же это будет?

— О, нескоро. Такое — нескоро. Относительно. Но вы определенно доживёте. Если, конечно, вам на голову не свалится кирпич. Но вам, Антон Павлович, кирпич ни в коем случае не угрожает.

— Это занимательно, — медленно проговорил Суворин. — Весьма занимательно. И подтверждает мое предположение о том, что вы, господин Магель — дьявол. Или около того.

— Алексей Сергеевич! Что это вы… — начал было Чехов.

— Когда я говорю «дьявол», я лишь даю определение, не более того. Не осуждаю и не ругаюсь. После вашего чудесного выздоровления я собрал сведения о господине Магеле. Сведения удивительные, — он достал записную книжку зловещего вида. В чёрном кожаном переплёте.

— Барон Магель Петр Александрович служил в Отдельном корпусе жандармов Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии, откуда убыл в январе тысяча восемьсот восьмидесятого года за смертью при исполнении обязанностей.

Через год человек, именующий себя бароном Магелем, объявляется в Женеве, где издает газету «Правда» на деньги сахарозаводчика Генриха Валькенштейна. После роспуска «Святой Дружины» барон Магель уже в Эдинбургском университете, где проходит курс на медицинском факультете, по завершению которого отправляется в антарктическую экспедицию, организованную лордом Уитфордом, где и погибает вместе со всей экспедицией. Уцелело лишь двое участников. Спустя три года его вновь видят в Европе, точнее, в Софии. В числе добровольцев медицинского отряда «Врачи без границ» во время англо-бурской войны едет в Южную Африку, где опять погибает при исполнении обязанностей.

И вот в феврале этого года барон Магель в качестве частного лица прибывает в Ялту, где становится владельцем Дома Роз, пайщиком кефирного заведения Аксельрода и чудотворцем, исцеляющем неизлечимых больных. Удивительно, не так ли?

— Удивительно, — согласился Чехов.

И посмотрел на меня.

— Ничего удивительного, — ответил я. — Обычное дело.

— Что — обычное дело?

— Ошибки канцелярии. Хотя, признаюсь, записи о моей гибели делались отчасти и под мою диктовку. Писарям всегда платят мало, и за скромную мзду они напишут что угодно: что люди ходят на руках, и люди ходят на боках… Но в моем случае это диктовалось служебной необходимостью, которую я, пожалуй, раскрывать не стану.

— Но вы не отрицаете, что служили в Третьем отделении?

— Не служил. А был прикомандирован. Временно. Особым распоряжением. И потому я не ротмистр, а капитан. В отставке, впрочем.

— А потом, в Женеве?

— О Святой… прошу прощения, о Священной дружине вам лучше не знать. Есть тайны, прикосновение к которым убивает.

— А Антарктида?

— Обычное дело. Экспедиция разделилась. Мы, пять человек, исследовали Барьер Росса. Все выжили. Нас спасли аргентинцы — спустя полгода после эвакуации основной экспедиции, того, что от неё осталось. Вудвортса и Дота. И об этом тоже писали, но не так широко. Трагедии звучат громче, чем обычные дела.

— А Южная Африка?

— Жара, насекомые, хищники уродуют трупы. Кто-то распознал в убитом меня. Ошибочка, — я отвечал лениво и немножко небрежно. Мол, мог бы и не отвечать вовсе, но из снисхождения к вашим летам…

— Ну, допустим. Хотя не верю. Раз — случайность, два — редкое совпадения, но три смерти — за этим что-то есть. Но я не в претензии. Пусть вы — путешественник во времени. Так ведь и чёрт, в некотором роде, путешественник во времени. И опять я не в претензии, даже если вы трижды чёрт. Вы исцелили Надю, какая тут может быть претензия. Только об одном прошу — чтобы расплачивался за исцеление я, а не Надя.

— Это так не работает, дорогой Алексей Сергеевич. Мы с вами договоров не подписывали, ни кровью, ни чернилами. И потому расплачиваться не придется ни Наде, ни вам. Это безусловное исцеление, не несущее никаких обязательств. Как там у Гёте? «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Но смею уверить, что я, во-первых, не хочу нового зла. Его вокруг столько — бочками черпай, не вычерпаешь. Зачем мне больше? И, во-вторых, я ни разу не чёрт. Просто — путешественник во времени. Точнее, специальный агент охранного отделения, в народе — охранки. Не царской, нет. Мой шеф по другому ведомству. И он посылает меня во всякие места и всякие времена, куда и когда сочтёт нужным.

— А какое время для вас, так сказать, родное, если не секрет? — спросил Чехов.

— Секрет, Антон Павлович, секрет.

— Но вы, получается, знаете, что с нами будет?

— Нисколечко не знаю. Время — это не железная дорога, где после станции Кузякино непременно следует станция Лизюково. Время — это тысячи и тысячи ручейков, бегущих по водоразделу, и, в зависимости от случая, одна и та же капля может попасть то в Атлантический Океан, то в Индийский. Одним этим разговором я меняю будущее. И своё, и ваше, и вообще. На чуть-чуть, на капельку. Ту самую, что бежит в океан. И она пока не знает, уготован ей Ганг, Дон или вовсе Волга, впадающая в Каспийское море.

— Но что-то вы от нас хотите? Что-то ждёте? — не отставал Суворин.

— Если вы думаете, что я вас вербую в Священную дружину или там в интернационалку, то нет. У меня нет для вас ни заданий, ни поручений, ничего. Вы, повторяю, совершенно ничем мне не обязаны. Да и вообще… Вот вы, Алексей Сергеевич, считаете, что у меня есть на вас виды.

— Да, считаю, — упорствовал Суворин.

— Но ведь исцелил я — если допустить, что это я — не вас, а девочку Надю. Вдруг весь секрет в ней? Может, она станет великим учёным, вроде Марии Склодовской, и принесёт в мир такое, что сделает его другим? Или у девочки Нади родится сын Виктор, который станет великим полководцем и спасёт планету от нашествия марсиан? Как видите, стекляшек в калейдоскопе много, узоров несчётно, потому гадай, не гадай — пустое. Потому вы можете верить мне, можете не верить, но никаких просьб, тем паче требований к вам у меня нет. А если нет, что тут можно сделать?

— Пока не знаю, — ответил Суворин.

— Вот в этом и подвох. Знай вы, что от вас ждут, вы можете менять свое поведение — пойти навстречу или пойти наперекор.

— Это ладно. Меня другое волнует. Если вы из будущего, то знаете, чем закончится война?

— Я знаю, чем закончилась война в моем будущем. Что будет сейчас — как знать? Вдруг да и что изменится?

— Но в вашем будущем? Как закончится война?

Я только покачал головой.

— Война закончилась миром, министры и генералы получили награды, а мертвые солдаты — покой и забвение. Как обычно, Антон Павлович, как обычно.

— А этот… электротеатр, он уничтожил театр обыкновенный? — Суворина театр интересовал больше войны.

— Нет, ни в коей мере.

— И пьесы Антона Павловича ставят на сцене Художественного театра?

— Еще как ставят, Алексей Сергеевич, ещё как! И Художественного, и всех остальных. В каждом губернском городе будет казённый драматический театр. И любительские будут, народные. И даже в уездных городах будут.

— А артисты? Представляю, какие там артисты!

— Разные, Алексей Сергеевич, разные. Все с высшим артистическим образованием. Будут специальные университеты для артистов, на которых станут преподавать всякие артистические науки.

— А в результате?

— Общий уровень повысится. Несомненно. Я так думаю. Не знаю. Как сравнить? Если в электротеатре это легко: вот посмотрел постановку, допустим, одна тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года и две тысячи сто четырнадцатого, и делаешь выводы. Но как судить о постановке Художественного театра тысяча восемьсот девяносто восьмого года? По воспоминаниям, по газетным рецензиям? По афишам?

Но и с электротеатром всё не просто. У каждого времени своя эстетика, своя энергетика, свой синтаксис.

— Можно только позавидовать, — вздохнул Чехов.

— А нынешнему времени завидовали бы фон Визин и Сумароков. Но утешу — многие через сто лет мечтают о том, чтобы оказаться в тысяча девятьсот четвертом году от рождества Христова. Всегда кажется, что хорошо там, где нас нет. Что есть неправда. Любое место хорошо именно потому, что мы — в этом месте. Человек красит место, — меня несло. Отчасти я и сам отпустил вожжи. Пусть видят во мне болтуна и резонера. Лучше болтун, чем Чёрт Чертович. Ну, и расслабить их нужно. После сеанса. Это ведь огромная нагрузка для неподготовленного человека — увидеть фильм.

— И сколько артистов ежегодно выходит из артистического университета?

— Право, не интересовался. Думаю, достаточно. Их ведь несколько, университетов. Даже в Воронеже есть Институт Искусств. Окончил — и получаешь диплом «Артист драматического театра».

— Признайтесь, вы шутите.

— Нисколько. Скажу больше: есть даже литературный институт, готовящий литературных работников — прозаиков, поэтов, критиков, переводчиков. Впрочем, не возбраняется сочинять и без диплома. Самоучкам.

— И их публикуют?

— Ещё как! Кроме того, существует и электропубликация. Всякий, совершенно всякий человек волен написать и опубликовать любое произведение. Роман, повесть, рассказ, поэму, критику, да что угодно.

— Без цензуры?

— Практически без. Нельзя лишь покушаться на власть и задевать чувства православных и мусульман. Это чревато.

— А… А, простите, эротика? Порнография?

— Легко. Можно с иллюстрациями.

— Нет, вы точно шутите, — Чехов смеялся до слёз.

— Ну, пусть шучу.

— Не шутите, — печально заключил Суворин. — А жаль…

— А не выпить ли нам чего-нибудь? — спросил Чехов. — По случаю первой главы?

И стюард принес нам бутылку граппы. Очень, очень старой граппы. Бутылку, три стакана и порезанный сыр с порезанным же лимоном.

Да здравствует Италия!

Хочу обратить внимание читателя на отношение Чехова к водке — причем личное отношение, касающееся непосредственно его. Добавлю лишь, что старшие братья Антона Чехова, Александр и Николай, были настоящими алкоголиками.

И далее о водке Чехов уже не писал…