Поправка курса

Глава 8

Акватория Черного моря.

С моря Ялта выглядит особенно красиво. Так бы и смотрел без конца. Но «Бьюти» резво шла на юг, к турецким берегам, ветер наполнял паруса, солнце светило ярко, море возвращало свет в небеса, в общем, «а ну-ка, песню нам пропой, весёлый ветер».

Предаваясь солнечной эйфории, я сидел в удобном кресле, держа в руке бокал вина, в другой — сигару, в третей — свежий «крымский листок», в четвертой…

Нет, рук у меня по-прежнему только две, и держал я только газету. В ней было написано, что знаменитый ялтинский писатель А.П.Чехов совместно с известным издателем, писателем и драматургом А.С.Сувориным и его семейством отправляются в заграничное путешествие на яхте «Бьюти» видного итальянского мецената графа Берголо. Ну, провинция и есть провинция с её стремлением к ярлычкам — «знаменитый», «известный», «видный»…

Зато обо мне — ни слова. Как будто и нет никакого барона Магеля. Чему я рад, мало того — я сам и устроил так, чтобы не попасть в новости. Пусть обыватели и охранители думают, что поездку затеял Суворин. Нанял яхту, да и отправился с шиком. Ему можно, он миллионщик.

Девочка Надя сидит неподалеку, бонна Мария Карлова выговаривает ей, что девочкам её лет бегать и прыгать невместно. Но через пару минут она вновь будет бегать и прыгать. И правильно делает. Годы болезни ушли, нужно бегать и прыгать! Развивать крупную моторику, говоря занудно.

Впрочем, я в дело воспитания не вмешиваюсь. Я вообще не вмешиваюсь. Сижу, дышу воздухом и читаю газету. А Чехов с Сувориным рассуждают о войне с японцами. Слышу то о Порт-Артуре, то о генерале Куропаткине, а то и, прости Господи, о Цзинчжоуском перешейке. Как и язык не вывихнут — Цзинчжоуский перешеек! А ничего, привыкли, и произносят пребойко.

И всё пытаются втянуть меня в свой разговор.

— Петр Александрович, вы единственный военный среди нас, штафирок. Что вы скажете о войне? — спросил Чехов.

— Война есть война, — ответил я.

— А все-таки? Что вы скажете о войне сегодняшней?

— Там, далеко, есть такая игра, вроде шашек. Японцы зовут её и-го. Некоторые полжизни проводят, играючи. Долго игра тянется, часами. Но мастер только глянет — и поймет, чем дело кончится.

Я ни разу не мастер, но…

— Но?

— Вы, Антон Павлович, сами видели — и Сахалин, и Владивосток. Много ли там порядка? А без порядка, одним героизмом, войны не выиграть.

— Но в стране небывалое воодушевление! — сказал Суворин. Сказал без огня, а только чтобы видно было — он патриот. Видно мне, темной лошадке. Кто знает, с кем я знаюсь, перед кем отчитываюсь.

Если бы он только мог вообразить — перед кем!

— Воодушевлением пушку не зарядишь, Алексей Сергеевич. Но уверен: Владивосток останется русским! — закончил я, и больше на провокации не поддавался.

Легко быть угадчиком, прочитав книгу до конца. Но вдруг что и изменится? Хотя с чего бы вдруг?

Имей я доступ к уху Николая Александровича — это ничего бы не изменило. Будь я самим Николаем Александровичем, попытался бы поскорее заключить мир.

Но кто бы мне дал? Абаза, Безобразов, Витте — и далее по алфавиту?

Я лучше газету почитаю.

Яхта шла хорошо. Волнение слабое. И я дал специальных порошков и девочке, и бонне — чтобы не было морской болезни. И потому завтракали все с аппетитом. Итальянская кухня!

Яхта «Бьюти» — что-то вроде жюль-верновского «Дункана». Водоизмещение двести тонн, даже больше. Есть паровая машина, два винта и двадцать тонн угля в бункере, но это на крайний случай. Паруса, паруса и паруса! Нет, не очень быстрая, не клипер. Бриг оне. Двухмачтовый бриг. Класса «Люкс». Берёт не скоростью, а комфортом.

И нет, не Суворин нанял красавицу. Её никто не нанимал. Граф предоставил её мне. По просьбе своего короля, Виктора Эммануила Третьего. Чтобы я, а будет желания — с друзьями, товарищами и просто знакомыми, — добрался на ней до Неаполя-города.

Встретиться с королевским величеством.

И вот мы двигаемся со скоростью одиннадцать узлов по направлению к Босфору. Для начала. Потом Дарданеллы, Эгейское море со множеством островов, Мессинский пролив, и, наконец, Неаполь.

— Ой, дельфины! Дельфины! — закричала девочка, и все тут же стали смотреть на дельфинов.

По совету Альтшуллера Чехов решил провести лето и осень в Италии. То ж и Суворин — ради внучки. Нет, повторного заражения и рецидива болезни мы не опасались. Опасались, что Чехова заест текучка. Сотни болтунов, просителей, просто докучливых визитеров. В Италии их всё же поменьше. Но Чехову, конечно, сказали, что сие потребно ради консолидации здоровья. И умно, и загадочно.

И он поверил. Если тебе дали второй шанс, глупо повторять ошибки прошлого. Быстро собрался — и вот он на борту. А с ним решил отправиться и Суворин. Девочке Италия не помешает. Как награда за годы заточения в комнатах, а последний год — в кровати. Солнце, фрукты, музыка, веселье — так у нас представляют Италию. Да ведь и правда: и солнца, и фруктов, и музыки в Италии довольно. Даже бедняки могут петь песни в лучах итальянского солнца. А уж с деньгами-то как поётся! И Чехов, и Суворин тут же согласились — да, Италия — это то, что нужно. Компанию мне они составили не из желания сэкономить сотню-другую франков, и, думаю, не из личной приязни, и даже не из страсти к морским путешествиям. Подозреваю, они просто боятся, что проснутся — а болезнь вернулась. А со мной они чувствуют себя в безопасности.

Нет, болезнь не вернётся. И другие болезни тоже будут обходить их стороной. От пуль, падений с высоты и прочих вариантов насильственной смерти они не застрахованы, но вот здоровье у них на долгие годы отменное. У Чехова и девочки Нади.

Но они этого не знают, а и узнают — будут бояться сглазить. Потому им хочется быть поближе ко мне.

И мы плывём, рассекая синее море. Идём, как говорят моряки в романах. Яхта английской постройки, но итальянской отделки. Роскошно. Итальянцы знают толк в роскоши. Всегда знали.

Беседа стратегов сама собой истощилась, и мы спустились вниз. Ветер и солнце — это хорошо, но в меру. С непривычки и заболеть недолго, а откуда у нас привычка к палубной жизни?

Можно пройти в библиотеку — каюту с тысячью книг. Жаль только, все на итальянском, немецком, французском и только немногие — на английском. Зато есть большой глобус. Смотри и развивайся.

Можно пойти в курительный салон. Но Чехов решительно прекратил курить. Совсем. А, глядя на него, не курит и Суворин.

Впрочем, в курительной можно выпить стакан портвейна. Не российского ярославской выделки, а настоящего. Стюарт ловко нальёт его из особливой бутылки. Семьдесят пять граммов, так принято. И эти семьдесят пять граммов растягиваются на час — это тоже принято.

Чехов робко спросил, не повредит ли ему стакан портвейна. Не повредит, разрешил я милостиво. Даже напротив, пойдет на пользу. Но только один стакан, наполненный на треть.

Он, Чехов, над чем-то думает и что-то пишет. Роман? Рассказ? Пьесу? Не говорит, а мы с Сувориным не спрашиваем. Не принято это — спрашивать у писателей высокого полёта, над чем работают. Они не ответят. Из суеверия, из БСП. БСП — это Боязнь Спугнуть Музу. Профессиональное заболевание Большого Писателя. Ну, и опасаются, что кто-нибудь утащит идею и напишет свой роман. Со времен распри между Гончаровым и Тургеневым славный обычай прежних лет, читать главы нового произведения в кругу друзей и знакомых, сошёл на нет.

А жаль. Гоголь, когда был в ударе, читал отменно. Свидетельствую.

И вот сидим мы в курительной, вдыхаем легкий запах табака, попиваем портвейн, и…

О чем могут говорить трое мужчин, достаточно взрослых, и, как принято говорить, «состоявшихся»?

О женщинах? И ведь говорили. Об артистках. Но всё больше с точки зрения профессиональной: Вера Федоровна открывает свой театр, что из этого может выйти?

Я, будучи полным профаном, не сразу и понял, что речь о Комиссаржевской. А и поняв, помалкивал. Ну, театр, ну, артистка. Ах, Мейерхольд, ах, Брюсов! Нет, это ещё не пришло. Это будет. Или не будет. Сказать Вере Федоровне, голубушка, это не ваше, вы актриса, а не администратор. Играйте, а не проверяйте счета.

Но не послушается. Чужая работа всегда слаще своей. И пряников больше, и пряники те мягче и вкуснее — если издалека смотреть.

— Вы, Петр Александрович, вижу, театром интересуетесь мало, — сказал Суворин.

— Верно.

— Не любите искусство?

— Ну почему не люблю. Манипулятивное искусство, искусство заставить людей чувствовать то, что нужно тебе — это увлекательно. Просто за последние тысячелетия особого прогресса не видно. Аристофан, Лопе де Вега, Шекспир — после них поле сжато. Осталось подбирать колоски, а это, что ни говори, дело невеликое.

— То есть как это? А прогресс?

— Московский художественный театр на паях, где артисты пайщики — это прогресс? Так ведь и театр «Глобус» был на паях. И, кстати, «Глобус» — это три тысячи зрителей на представлении. Какова вместимость новых театров? И ещё — рядом с «Глобусом» были «Лебедь», «Куртина», «Роза». То есть разовая вместимость театров времен Шекспира была выше вместимости нынешних московских и петербургских театров. И много выше. Потому о прогрессе можно бы и поспорить — но не вижу смысла. Что есть, то и есть.

— Значит, вы не против театра? — с ехидцей спросил Суворин.

— Помилуйте, что значит — за, против? Я не артист, не драматург, не антрепренер, не барышник. Я даже рецензий не пишу. Единственно что я могу — это купить билет или не купить, этим моё влияние на театр и ограничивается. Но поскольку в славном городе Ялте театр можно увидеть только случайно, какую-нибудь труппу бродячих артистов, то и тут мои возможности невелики.

— В Ялте гастролировал Художественный театр, — вступился за Мельпомену Чехов.

— Да, мне рассказывал Исаак Абрамович. И он считает, что в ближайшие лет десять Художественный театр более в Ялту не приедет. Не по причине нелюбви к городу, а — чистая экономика. Базис надстройку определяет, как говорят господа марксисты. Театр — штука и дорогая, и немасштабируемая.

— Дорогая, это я понимаю, а что значит «немасштабируемая»? — удивился Чехов.

— Возьмем тот же Художественный театр. Или любой другой. Предположим, он замечательно поставит замечательную пьесу замечательного драматурга с замечательными артистами. И даст — ну, мы теоретизируем, конечно, — даст за год сто представлений. Сколько людей смогут посмотреть спектакль? Сто тысяч. Каково население Москвы? Миллион человек. То есть в идеальных условиях спектакль увидит только каждый десятый москвич. Говорить о населении Российской Империи не приходится вовсе. Они могут только читать рецензии — вот и всё приобщение к искусству. Вам, господа, вероятно, приходится выдерживать настоящий штурм, когда с просьбами о контрамарке или билете к вам обращаются родные, приятели и даже вовсе незнакомые лица, полагающие, что вы, как люди к театру близкие, обладаете пачками билетов и контрамарок.

— Так оно и есть, — подтвердил Суворин. — Но что с этим можно поделать? Размеры зрительного зала нельзя бесконечно увеличивать, и требования зрителя сегодня выше, чем в шекспировские времена: стоять в грязи никто не хочет.

Чехов согласно кивнул.

— А как вы, господа драматурги, относитесь к синематографу?

— Балаган, — коротко ответил Суворин. Чехов же покачал головой, мол, слышал, но не видел.

— Балаган — это жанр, и только. Балаганное представление можно поставить и на сцене Александринки, случись на то нужда. Да, сейчас синематограф занимается пустяками, комедией тортов и оплеух, но пройдет немного времени — очень немного! — и мы увидим на экранах и Шекспира, и Островского, и присутствующих в этой каюте драматургов. Хотите верьте, хотите нет, но это неизбежно. Но. Но засинематографировать вашего, Антон Павлович, «Медведя» на целлулоидную пленку, а потом с этой пленки сделать тысячу копий — вполне возможно. И разместить в стране тысячу синематографических проекторов тоже возможно. Не в один год, но вы удивитесь, как быстро это свершится. Потому что синематограф не только показывает изображение на экране. Он приносит деньги. И большие деньги. И вашего «Медведя» увидят не сто тысяч человек, а пять миллионов. Вернее, столько, сколько захотят. В отличие от спектакля Художественного театра, на который попасть дано не всякому, привезти синематографический аппарат можно будет в каждое село.

— Ну, положим, не в каждое… — протянул Суворин.

— Сейчас — нет, но через самое непродолжительное время — в каждое, — не отступал я. — И показ электроспектакля будет во много раз дешевле гастролей самой захудалой труппы. Заплатит сельский житель гривенник или пятиалтынный — и смотри себе «Ромео и Джульетту», сидя на лавке и лузгая семечки.

— Я ж и говорю — балаган! — но в словах его появилась задумчивость. «Новое время» тоже называют низкопробным балаганом — а какую прибыль даёт!

Ударил корабельный колокол.

Время обеда.

Обедали мы в кают-компании. В присутствии капитана и старшего помощника. Перед отплытием меня спросили — желаю ли я, чтобы капитан и первый помощник присутствовали на обеде. Я, конечно, желал. Капитан — непременная часть путешествия на корабле.

Правда, кроме меня, присутствие капитана и помощника в полной мере могла оценить только девочка Надя: капитан, кроме итальянского, говорил на французском, немецком и английском, но не на русском, и девочке Наде пришлось быть переводчицей и для дедушки, и для дяди Антуана.

Ничего, переводила. Разговоры были самые общие. О погоде, о море, о яхте.

Капитан держался достойно. Улыбался девочке (и трудно не улыбаться) и внимательно прислушивался к робким попыткам Чехова говорить по-французски.

Вот вам и гимназическое образование. Таганрог, он и есть Таганрог, что в царское время, что в советское. Или это вина самого Чехова? Он же дважды второгодник!

После десерта (итальянское мороженое, не очень сладкое, но вкусное) мы разошлись по каютам. Отдохнуть.

От чего отдыхать — вопрос интересный. Но морской воздух, но легкая качка, но шум моря навевают неодолимый сон. И даже на броненосце «Потемкин» свободные от вахты нижние чины после обеда спят час или около того. Положено!

Я не спал, конечно. Думал. О электротеатре. Построить в Ялте таковой нетрудно, закупить лучшие кинопроекторы — это легко. Важнее создать ялтинскую киностудию. Снимать свои фильмы.

Но.

Но не моё это дело — двигать историю в одной отдельно взятой стране. Сама, голубушка, сама! Могу лишь подсказать. Намекнуть. Прямо в лоб, как сегодня. Возьмётся Суворин, нет, не знаю. Он сейчас театром увлечён. Устроить показательный киносеанс не сложно. Показать что-нибудь наилучшее не из сегодняшнего, а из ближайшего будущего. «Пражского студента», например. А что, сначала напоить, и хорошо напоить, потом показать, а потом заявить, что ничего не было, и всё господину Суворину приснилось.

Или уж «Броненосец Потемкин»? Создать провидческий сон, сразу двух зайцев одним выстрелом уложить?

Что показывать — у меня есть, чем показывать — тоже есть. Главное — подпоить. Много-то и не нужно, добавлю в бокал каплю-другую хитрого снадобья, и дело в шляпе.

Но не сейчас. Не сразу. Выжду два, а лучше три дня.

А пока — неспешные разговоры.

И уже вечером, перед сном, я завел разговор о цели поездки.

— Нет, я не везу препарат Аф в Италию. Не за этим прислал король за мной яхту, хоть Альтшуллер и считает иначе. Не за этим. Итальянский король — нумизмат.

— Кто? — удивился Чехов.

— Собиратель древних монет. А у меня есть редкая монета. Очень редкая. Ради того, чтобы заполучить её в свою коллекцию, он готов на многое. Например, выкупить эту яхту у владельца, графа Берголо, и подарить её мне. Только не возьму, к чему мне яхта? Одного экипажа тридцать человек. Нет. Но что-нибудь на эту монету я выменяю, непременно.

— Что за монета, за которую готовы отдать яхту? — Суворин играл роль скептика-резонёра.

— Сребреник, точнее, тетрадрахм. Один из тех, который получил Иуда.

— И как можно удостовериться, что он — подлинный?

— Легко. Желаете посмотреть?

— Желаем, — ответил Чехов.

И мы прошли в мою каюту. Вернее, мои покои.

В кабинете я достал из стола хрустальный ларец.

— Раскрывать нельзя, но и так хорошо видно.

И в самом деле — видно. Афина Паллада аверс и реверс. В обличии людском и совином.

— Монету вижу, но это ничего не доказывает, — продолжал упорствовать Суворин.

— А вы положите руку на ларец, Алексей Сергеевич.

Он, криво усмехаясь, прикоснулся к ларцу.

И улыбка сползла, её заменило изумление, понимание, благоговение.

Истина, данная в непосредственном ощущении.

Следом к ларцу прикоснулся и Чехов.

— Но как? Как можно с этим расстаться? — спустя час, уже в кают-компании воскликнул он.

— Нужно, Антон Павлович. Король — Хранитель Плащаницы. Сребреник — для равновесия.

О том, что этих сребреников еще двадцать девять, я умолчал.

Европа в средние века была наводнена реликвиями. Так, щепочек креста, на котором распяли Иисуса, хватило бы на Ноев Ковчег.

Как отличить подлинную реликвию от подделки?

«Реликвия говорит за себя сама, не оставляя ни малейших сомнений» — из трудов Сильвестра Второго, знаменитого учёного и Римского Папы.