Популярные очерки о российских императорах

ЕЛИЗАВЕТА ПЕТРОВНА

Годы жизни: 1709–1761

Годы царствования: 1741–1761

Вторая дочь Петра Великого и Екатерины Елизавета родилась 18 декабря 1709 г., когда брачный союз ее родителей еще не был официально оформлен. Цесаревна появилась на свет в то уникальное время, когда традиционная русская культура еще имела свое влияние при все более европеизирующемся дворе, но уже почти во всех сферах жизни давали о себе знать перемены, связанные с именем царя-реформатора. Эта особенность петровской эпохи во всей полноте отразилась в воспитании и образовании Елизаветы. С одной стороны, многое в нем было традиционным, благодаря чему Елизавета прекрасно знала и чтила русские обычаи, с другой же — Петр сделал все для того, чтобы его дочь училась и воспитывалась так, как и любая другая европейская принцесса: цесаревну учили немецкому и французскому языку, танцам, музыке и этикету.

Уже в ранней юности Елизавета слышала самые восторженные отзывы о своем внешнем облике и потому естественно, что к четырнадцати годам она полностью вжилась в роль первой красавицы, а вдохновенное исполнение этой роли стало ее любимым занятием. Не только русские придворные, но и иностранцы восхищались ее красотой, грацией и обаянием. Так, будущий фельдмаршал, тогда еще инженер-генерал Б.-К. Миних, вспоминая о своих впечатлениях от встречи с двенадцатилетней Елизаветой, писал: «В самой нежной юности… она была уже, несмотря на излишнюю дородность, прекрасно сложена, очень хороша собой и полна здоровья и живости. Она ходила так проворно, что все, особенно дамы, с трудом могли поспевать за нею»[45]. А вот как описывала Елизавету в 1733 г. жена английского посланника в Петербурге леди Рондо: «Принцесса Елизавета… очень красива. Кожа у нее очень белая, светло-каштановые волосы, большие живые голубые глаза, прекрасные зубы и хорошенький рот. Она склонна к полноте, но очень мила и танцует лучше всех, кого мне доводилось видеть»[46]. Многие общавшиеся с Елизаветой люди говорили о том, что она «чрезвычайно веселого нрава», «в обращении ее много ума и приятности», «обходится со всеми вежливо, но ненавидит придворные церемонии», она «грациозна и очень кокетлива, но фальшива, честолюбива и имеет слишком нежное сердце». Нужно добавить — влюбчивое и страстное, но вместе с тем — жаждущее искренности и постоянства. И действительно, в личной жизни Елизаветы переплелись присущая ее веку вольность нравов и настоящая любовь, которая бывает лишь одна на всю жизнь.

В окружении Елизаветы ходили самые разные слухи по поводу ее любовников, в том числе назывались и совершенно случайные молодые люди простого происхождения, приглянувшиеся цесаревне где-то в городе, и ее доктор — француз И.-Е Лесток, и даже ее племянник — император Петр II. Причем все эти амурные истории так удачно вписываются в подлинный образ жизни юной Елизаветы, состоящий из балов, загородных путешествий и ночных прогулок по Петербургу, что отделить правду от вымысла становится практически невозможно. Впрочем, слухи на то и слухи, что никаких серьезных подтверждений под собой они не имеют. А вот история настоящей любви Елизаветы, к счастью, известна куда более достоверно и подробно.

Летом 1731 г. из Венгрии в Петербург возвратился полковник Ф. С. Вишневский, который ездил туда за вином к столу Анны Иоанновны, причем не каким-то, а самым модным вином среди столичного дворянства XVIII столетия — Токайским. Однако привез он не только вино: вместе с обозом в столицу империи прибыл двадцатидвухлетний казак Алексей Розум. Согласно легенде, одним из январских дней по дорогое из Киева в Чернигов, у села Чемеры, полковник Вишневский решил остановиться и передохнуть. Зайдя погреться в притвор маленькой церкви, он услышал прекрасное мужское пение. Заинтересовавшись певцом и выяснив, что этот статный, красивый и удивительно скромный молодой человек прислуживает в доме у местного дьячка, полковник быстро переговорил с ним, а через несколько часов Алексей уже ехал в Петербург. Там Розума представили обер-гофмаршалу К.Р Левенвольде, и тот поместил его в придворный хор императрицы Анны, а оттуда его забрала к себе без памяти влюбившаяся в него Елизавета. Сначала, чтобы чаще видеться с возлюбленным, она перевела Алексея из певчих в придворные бандуристы, а затем он стал гоф-интендантом и получил под свое управление двор и все имения цесаревны.

А когда настало утро 25 ноября 1741 г. и Елизавета Петровна при поддержке обожавшей ее гвардии села на трон своего отца, Алексей на долгие годы стал надежной опорой императрицы в государственных делах. Естественно, что на него буквально обрушился поток царских милостей: в день коронации государыни Разумовский был пожалован чином обер-егермейстера и орденом Святого Андрея Первозванного, а позднее он стал командиром Лейб-компании — подразделения, охранявшего императрицу и ее покои, графом, владельцем тысяч десятин земли и крепостных, генерал-фельдмаршалом.

Но как бы это ни было удивительно, что в наш век безудержного карьеризма, что в тот век не менее безудержного фаворитизма, став влиятельным придворным, Алексей Григорьевич остался скромным и добрым человеком. Он никогда не злоупотреблял своими отношениями с Елизаветой в личных корыстных целях: ни одно пожалование не было выпрошено им, все они были искренними «подарками» императрицы. Он с огромной радостью принимал приезжавших в Петербург земляков, ни на минуту не забывая о своих родных на Украине и всемерно помогая им. Он не стремился к власти и был чужд придворных интриг и политических игр, чем снискал себе уважение многих вельмож, в том числе самых знатных. При этом Разумовский вовсе не был наивен: он знал цену людям, знал цену успеха и не обольщался, слыша в свой адрес хвалебные речи придворных льстецов. Не раз с присущим ему мягким юмором он вспоминал ту почти что сказочную историю, которая привела его в Петербург, в императорский дворец, и прекрасно понимал, что всем своим счастьем он обязан только Богу. Да и сама Елизавета Петровна, попав под влияние Разумовского, все больше перенимала тот образ жизни и тот тип отношений, который был свойственен ее любимому. Это была действительно счастливая и прекрасная во всех отношениях пара.

Но все в этом мире когда-нибудь заканчивается. Закончилась и эта история любви: прожив вместе почти 20 лет, супруги расстались по инициативе Елизаветы, у которой появился новый фаворит — И. И. Шувалов. Без каких-либо ссор и показных обид, Разумовский переехал в Аничков дворец и зажил столь любимой ему жизнью добродушного и ленивого барина. Однако нежные чувства к Елизавете он питал до конца своих дней, и о силе этих чувств лучше любых эпитетов говорит история, произошедшая много лет спустя, уже во времена царствования Екатерины II.

Однажды к пожилому отставному вельможе явился генерал-прокурор Сената А. А. Вяземский и именем государыни потребовал у Разумовского подтвердить или опровергнуть факт заключения брака с Елизаветой. Дело в том, что тогдашний фаворит Екатерины Григорий Орлов стремился под венец с государыней, но при всем своем фаворе не мог добиться желаемого, что, впрочем, вполне понятно, ведь отношения отношениями, но венчание — это официальный брак и официальный статус мужа императрицы для Орлова, дававший ему определенные шансы в будущем самому взойти на трон. Да и общество не было тогда столь либеральным, чтобы благожелательно отнестись к браку императрицы с ее подданным: в этом смысле брак Елизаветы Петровны с Разумовским был исключением, да и то негласным. Потому этот прецедент и был так важен для честолюбивых планов Орлова. Но выслушав посланника императрицы, Алексей Григорьевич подошел к ларцу, достал оттуда венчальную грамоту, дал прочитать ее гостю и… бросил документ в горящий камин. Конечно, в этом поступке была и мудрость многоопытного царедворца, ведь Разумовский сразу понял: если самодержавная государыня, которая вправе делать все, что ей заблагорассудится, не идет под венец с Орловым, а «ищет прецедент» — значит, она ищет предлог уклониться от этого брака, и, уничтожив документ, он окажет Екатерине услугу. Но думается, что были тут и другие, куда более личные мотивы. Показав грамоту посланнику Екатерины, Алексей Григорьевич тем самым подтвердил, что их отношения с Елизаветой были действительно искренними, глубокими и никак не «прелюбодейными», что он вовсе не присваивал себе сомнительный титул «самозваного мужа императрицы», как об этом кое-кто поговаривал, а Елизавета пользовалась славой набожной женщины отнюдь не зря. Уничтожив же документ, он показал, что абсолютно не желает, чтобы их чувства и их брак стали в будущем предметом амурно-политических игр у трона и досужих придворных сплетен. Отныне все их тайны были обречены на то, чтобы так и остаться тайнами и вместе с ними уйти в вечность.

Но вернемся в 1741 г. и обратимся к подробностям того, как Елизавета Петровна взошла на российский престол. Как мы уже отмечали, Брауншвейгская фамилия, оказавшаяся у трона после ареста Бирона, крайне слабо вникала в государственные дела и столь же слабо держала власть в своих руках. Правительница Анна Леопольдовна и ее сторонники располагали некоторыми сведениями о готовящемся против них заговоре, но недооценили его опасность и не предприняли никаких решительных мер. А заговор этот был абсолютно серьезен и примечателен тем, что его основной движущей силой было не столько собственное желание Елизаветы стать императрицей (она была честолюбива, но не склонна к риску и вполне довольна свободной жизнью цесаревны), сколько деятельность иностранных дипломатов при русском дворе: французского посланника маркиза И. Ж. де ла Шетарди и шведского — барона Э. Нолькена. И французский, и шведский двор хотели видеть на троне Елизавету, поскольку рассчитывали, что с ее воцарением они повернут внешнюю политику России в выгодное им русло, и потому труды послов по подготовке переворота весьма щедро финансировались как из Парижа, так и из Стокгольма.

Сигналы о готовящемся перевороте становились все сильней, и 23 ноября 1741 г. Анна Леопольдовна в присутствии двора обвинила цесаревну Елизавету в сговоре с иностранными дипломатами. Елизавета упала на колени и все отрицала, говоря, что во всем виноват ее врач, француз Иоганн-Герман Лесток, ведущий какую-то неведомую ей игру. Елизавете Анна Леопольдовна поверила, в серьезность заговора — нет, и, «по-семейному» поговорив с цесаревной, отпустила ее с миром. Елизавета же ясно поняла, что тучи над ней сгущаются, и в следующий раз номер со слезными уверениями в любви и верности может не пройти. Накалил ситуацию Лесток, небезосновательно опасавшийся за свое положение, а возможно, и жизнь. Он сам впоследствии рассказывал, как поздним вечером того же 23 ноября пришел к Елизавете и положил перед ней две игральные карты: на одной была изображена цесаревна на троне в короне и мантии, на другой — она же, но в монашеской рясе, стоящая перед виселицей. Выбор был очевиден, и Елизавета решилась.

Как выяснилось, к цесаревне Лесток пришел не один, а с несколькими гвардейцами, которые высказались в поддержку «матушки Елизаветы», упомянув и о том, что им, во-первых, совершенно не хочется по холодам отправляться под Выборг воевать со шведами, куда их посылает Анна Леопольдовна, а во-вторых, что им довольно давно не платили жалование. Елизавета намек поняла, и на следующее утро распорядилась отнести свои бриллианты в качестве залога нескольким столичным ювелирам и получить у них нужную сумму. А в 11 часов вечера к Елизавете пришла группа из двенадцати гвардейцев, которые изъявили готовность к активным действиям. Цесаревна велела послать за теми своими сторонниками, кому всецело доверяла. Это были Лесток, Алексей Разумовский, трое братьев Шуваловых — Петр, Александр и Иван, Михаил Воронцов, дяди Елизаветы — Карл и Фридрих Скавронские, принц Эссен-Гомбургский с женой и некоторые другие. И хотя все собравшиеся заверили Елизавету в своей преданности и поддержке, сама цесаревна все еще колебалась. Тогда Лесток надел ей на шею орден Святой Екатерины, дал в руки серебряное распятие и вывел из дворца к ожидавшим у ворот саням. Усадив цесаревну в сани, он сел с ней рядом, а Воронцов и Иван Шувалов встали на запятки. Другие заговорщики сели во вторые сани, и небольшой кортеж поехал по заметенным снегом ночным петербургским улицам.

Остановился он возле кордегардии Преображенского полка — своеобразного «города в городе», где жили гвардейцы, не имевшие или не снимавшие другого жилья в столице. Приехавшие разбудили всех, и Елизавета обратилась к собравшимся с распятием в руках. Напомнив гвардейцам, чья она дочь, цесаревна взяла с них клятву в верности и приказала никого не убивать. Гвардейцы поклялись, и весьма внушительный отряд двинулся по Невскому проспекту к Зимнему дворцу. У Адмиралтейства заговорщики остановились. Часть из них пошла арестовывать ключевых сторонников Брауншвейгской фамилии — Б.-К. Миниха, А. И. Остермана, К. Левенвольде и М. Г. Головкина, остальные должны были сделать главное — арестовать правительницу-регентшу, ее мужа и младенца-императора. Отряд из восьми наиболее преданных Елизавете гвардейцев, изобразив ночной патруль, подошел к четырем часовым, стоявшим у входа в Зимний, и, внезапно напав, обезоружил их. Так и не встретив серьезного сопротивления, заговорщики вошли в спальню Анны Леопольдовны, вместе с ними туда вошла и цесаревна. Подойдя к кровати правительницы, Елизавета стянула с нее одеяло и произнесла: «Сестрица, пора вставать!» Так, без крови и даже без особого шума, Анна Леопольдовна, Антон-Ульрих и двое их детей — годовалый Иван VI и его трехмесячная сестра Екатерина, были арестованы. Убедившись в успешном завершении дела, Елизавета попросила дать ей младенца-императора, бережно завернула царственного ребенка в теплое одеяло и поехала к себе во дворец, приговаривая: «Бедный, невинный крошка! Во всем виноваты только твои родители»[47]. И с этим можно было бы согласиться. Вот только волею самой Елизаветы и двух последующих государей этого «бедного невинного крошку», как и всю его семью, ждала судьба куда более трагичная, чем у многих отъявленных бандитов, о чем читатель уже знает.

Но все же нельзя сказать, что Елизавета Петровна была человеком циничным и лицемерным, который лишь хочет казаться милосердным, но не является таковым: взятая ею с гвардейцев клятва в том, что во время ареста никто не будет убит, была, как представляется, искренним проявлением ее гуманности. Впоследствии даже появилась версия, что долго не решаясь и наконец решившись на переворот, Елизавета дала обет не проливать крови ни в ходе самого переворота, ни уже будучи императрицей, который и исполнила, не подписав за двадцать лет своего царствования ни одного смертного приговора. Вместе с тем, как и в характере любого другого человека, в характере Елизаветы сосуществовали контрастные черты и рождались самые противоположные эмоции, иллюстрацией чему может служить следующая история.

В молодые годы Елизавета, наслаждавшаяся славой красавицы, любила заказывать свои портреты и даже установила на них определенный канон: ее лицо запрещалось изображать в профиль. Когда же императрица располнела и о прежнем изяществе уже не было речи, на ее живописные изображения была введена цензура, а функцию цензора выполняла Санкт-Петербургская академия художеств, без разрешения которой портрет было невозможно ни выставить на обозрение, ни продать. И все же один из дошедших до нас портретов Елизаветы уникален: это любительская гравюра работы Конона Тимофеева. Служивший на таможне талантливый гравер-самоучка не был склонен приукрашивать действительность, и потому его портреты получались на удивление живыми. Так случилось и с портретом Елизаветы, которую Тимофеев, судя по всему, видел на таможне (государыня любила лично посмотреть на товары, привозимые из-за границы). На гравюре Тимофеева Елизавета Петровна изображена без прикрас: это полная женщина с толстым приплюснутым носом, отвисшим подбородком и тяжелыми веками. И так уж случилось, что гравюра эта попалась на глаза профессору академии Я. Штелину, отвечавшему за цензуру живописных изображений императрицы. Штелин скупил все гравюры Тимофеева и представил их императрице, сопроводив эдаким «доносом-рецензией», в которой весьма хитро сумел одновременно и восхититься талантливой работой, и выразить свое негодование. «Омерзительно великолепная гравюра» — так было охарактеризовано произведение. Увидев и прочитав все это, Елизавета пришла в ярость, Конона Тимофеева арестовали, пытали, а поскольку он так и не признал себя виновным в «хуле на государыню», его засекли кнутом до смерти. Не по приговору: просто «палач перестарался»[48].

Елизавета Петровна в полной мере обладала всем тем, что было необходимо для успешного правления. По словам Б.-К. Миниха, она «была одарена от природы самыми высокими качествами, как внешними, так и душевными… У нее был живой, проницательный, веселый и вкрадчивый ум и большие способности»[49]. В апреле 1743 г. английский дипломат К. Вейч отмечал, что «ни одна принцесса в Европе не входила на троны, обещая быть более великим человеком, и провидение ее достаточно одарило всеми качествами и всеми талантами, нужными для того, чтобы быть любимой и уважаемой своими подданными и другими нациями». Некоторые современники утверждали даже, что «она была образцовая монархиня, в которой соединены были все свойства великой государыни и правительницы, хвалы достойной»[50]. Однако имеется немало свидетельств и о том, что прекрасные качества Елизаветы Петровны не находили себе нужного применения. Тот же Миних заявлял, что «императрица не управляла ничем, и формою государственного управления при ней был произвол ее фаворитов». Ну а Вейч в значительной степени перечеркивал свой отзыв о Елизавете заключительной фразой: «но ее любовь к удовольствиям портит все». Другой иностранный дипломат утверждал, что «умственная леность… препятствует ей исполнять многие из обязанностей, неразлучных с ее высоким саном. Из великого искусства управлять народом она усвоила себе только два качества: умение держать себя с достоинством и скрытность»[51].

Многие современники сходились во мнении о душевных качествах Елизаветы Петровны. По словам А. Т. Болотова, «она была государыня кроткая, милостивая и человеколюбивая и всех подданных своих как мать любила»[52]. И. Позье писал, что «Елисавета Петровна была от природы добра и необыкновенно приветлива в обращении со всеми, кто имел счастье приблизиться к ней». Иоганна-Елизавета Ангальт-Цербстская — мать будущей императрицы Екатерины II, утверждала, что «у императрицы Елисаветы сердце доброе, великодушное, человеколюбивое. Доброта и скромное веселонравие составляют сущность ее нрава»[53]. Вместе с тем более проницательные люди понимали особенности характера Елизаветы несколько глубже. Так, в 1735 г. леди Рондо писала: «Приветливость и кротость ее манер невольно внушают любовь и уважение. На людях она непринужденно весела и несколько легкомысленна, поэтому кажется, что она вся такова. В частной беседе я слышала от нее столь разумные и основательные суждения, что убеждена: иное ее поведение — притворство». Емкую характеристику личности Елизаветы дал французский дипломат Ж.-Л. Фавье: «Сквозь всю ее доброту и гуманность… в ней нередко просвечивают гордость, высокомерие, иногда даже жестокость, но более всего — подозрительность… Императрица Елизавета вполне владеет искусством притворяться. Тайные изгибы ее сердца часто остаются недоступными даже для самых старых и опытных придворных»[54]. Натура императрицы действительно была сложна и противоречива, и та же леди Рондо полагала, что «никто не может читать в ее сердце»[55]. Многие современники, в особенности иностранные дипломаты, писали о лени, беспечности и легкомыслии Елизаветы Петровны, которая среди развлечений не находила времени даже для подписания бумаг. М. М. Щербатов впоследствии также отмечал, что «не токмо внутренние дела государственные… но даже и внешние государственные дела, яко трактаты», месяцами оставались без движения «за леностью» императрицы. О «врожденной лени» Елизаветы писала и Екатерина II. Она же сообщила в своих записках весьма интересный факт к вопросу о медлительности императрицы в решении дел: у Елизаветы «была привычка, когда она должна была подписать что-нибудь особенно важное, класть такую бумагу, прежде чем подписать, под изображение плащаницы, которую она особенно почитала; оставивши ее там некоторое время, она подписывала или не подписывала ее, смотря по тому, что ей скажет сердце»[56].

Основным качеством Елизаветы Петровны как человека и как политика была осторожность. Пожалуй, за всю свою жизнь дочь Петра I не сделала ни одного поспешного и опрометчивого шага. Императрица принимала решения только после тщательного обдумывания разноречивых мнений своих советников. С. М. Соловьев полагал, что именно это обстоятельство навлекло на Елизавету Петровну не всегда справедливые упреки в лени и беспечности. Он отмечал, что «выслушивая одно мнение, она принимала его и по живости характера не могла удержаться от выражения своего одобрения; не торопясь решать дело по первому впечатлению, она выслушивала другое мнение и останавливалась на новой стороне дела; приведенная в затруднение, сравнивая и соображая, она, естественно, медлила и тем приводила в раздражение людей, желавших, чтоб их мысль была приведена как можно скорее в исполнение. Они кричали, что императрица не занимается государственными делами, отдает все свое время удовольствиям»[57]. Елизавета Петровна действительно не отличалась аскетизмом, однако причина ее медлительности в решении дел заключалась не только в этом. О себе императрица говорила: «Я долго думаю, но если раз на что-нибудь решилась, то не оставлю дела, не доведши его до конца»[58]. Елизавета умела объективно и трезво оценивать окружающих и выбирала себе по-настоящему умных и компетентных советников. Неизбежное соперничество между ними в стремлении подчинить императрицу своему влиянию нисколько ее не смущало. По словам Соловьева, «главным достоинством Елисаветы… было беспристрастное и спокойное отношение к людям, она знала все их столкновения, вражды, интриги и не обращала на них никакого внимания, лишь бы это не вредило интересам службы; она одинаково охраняла людей, полезных для службы, твердо держала равновесие между ними, не давала им губить друг друга»[59].

Уже в Манифесте о вступлении на престол от 28 ноября 1741 г. Елизавета Петровна заявила о намерении придерживаться курса, намеченного Петром I, и только ближайшие сторонники императрицы знали, что никакого более или менее конкретного плана государственных мероприятий у нее нет. Зато государственных проблем была масса, и первая из них — сами масштабы российской империи: она включала в себя земли от Балтийского моря до Тихого океана, что создавало серьезные сложности в управлении этой колоссальной территорией, особенно учитывая тогдашний уровень развития дорожной сети и транспорта. При этом численность населения страны была сравнительно небольшой — около 19 млн человек, а заселение различных регионов было неравномерным. Крайне неоднородным был и состав населения: основная масса проживала в селе, лишь 5 % — в городах, а из крестьян порядка 60 % были крепостными. Все это не позволяло России активно продвигаться по пути индустриального развития, проложенного Петром I, и, несмотря на беспрестанные и горячие заверения Елизаветы о твердом следовании курсом «Великого отца нашего», Россия еще очень долго, вплоть до середины XIX в. оставалась преимущественно аграрной страной, экономика которой основывалась на феодальной эксплуатации крестьянского труда. В наследство от предшественников елизаветинскому правительству достались также плачевное состояние бюджета, путаница в сфере законодательства и управления, массовое бегство крестьян в отдаленные районы империи (на Дон и в Сибирь) и очень серьезные соперники на внешнеполитической арене.

Для решения этих проблем, а также для укрепления своих позиций на престоле Елизавета Петровна «раздала всем сестрам по серьгам». Крестьянам она простила недоимки подушной подати за 17 лет (около 2,5 млн рублей), а позднее по инициативе графа П. И. Шувалова была осуществлена программа по ее снижению (правда, с одновременным ростом налогов на соль и вино). Купечество и владельцев предприятий не могла не радовать отмена внутренних таможенных пошлин (1753 г.), за что императрице был преподнесен в дар бриллиант весом 56 карат, а также введение заградительных таможенных тарифов на те виды иностранных товаров, которые конкурировали с отечественными (1757 г.). Аристократия и столичное дворянство было весьма довольно восстановлением петровской системы государственного управления: Сенату были возвращены полномочия в сфере внутренней политики, некоторые упраздненные ранее коллегии были восстановлены, и начала свою работу личная императорская канцелярия — Кабинет Ее Императорского Величества, что, помимо прочего, создало некоторое количество столь «ценимых» в этой среде государственных должностей. Но больше всего приобрело дворянство рядовое, провинциальное. Во-первых, дворянство получило серьезные, в ряде случаев монопольные, привилегии в сфере промышленности и торговли высокодоходными категориями товаров. В результате число дворян-предпринимателей в елизаветинское правление серьезно возросло, что, в общем, неудивительно, ибо эпоха предписывала дворянину жить роскошно, а доходов от одного землевладения для этого часто было недостаточно. Во-вторых, еще более усилилась власть дворян над крепостными: помещик получал право продавать и закладывать своих крестьян, а в случае неповиновения ссылать их в Сибирь с зачетом в качестве рекрутов. При этом сами крестьяне уже не могли поступать на военную службу по собственной воле, что было единственной реальной возможностью для крепостного изменить свой социальный статус. И наконец, при Елизавете существенно облегчились введенные Петром «служебные тяготы» дворян. В годы ее правления распространилась практика записи дворянских детей в полки буквально с младенчества, в результате чего молодой человек, приезжая на место службы, уже имел офицерский чин и половину необходимого 25-летнего срока службы за плечами. Оставшаяся же часть срока нередко была также не сильно утомительна за счет долговременных, иногда и по году, отпусков. Выйдя в отставку в возрасте примерно 30 лет, дворянин возвращался в свое имение, где вел вольную жизнь, обеспечиваемую бесплатным крестьянским трудом. Разумеется, дворянство было очень признательно «матушке Елизавете» за такую заботу. Как позднее писал о годах правления Елизаветы Петровны граф Н. И. Панин, «сей эпок заслуживает особливое примечание: в нем все было жертвовано настоящему времени, хотениям припадочных людей и всяким посторонним малым приключениям»[60].

Окончательно «засахариться» дворянству не давали проблемы во внешней политике, с некоторыми нюансами которой Елизавета познакомилась еще до того, как взошла на трон. А с ее воцарением при российском дворе окончательно сложились две внешнеполитические группировки. Во «французскую партию», возглавляемую маркизом де ла Шетарди, входил также упомянутый ранее И.-Г. Лесток, а позднее к ним присоединились мать великой княгини Екатерины Алексеевны принцесса Иоганна-Елизавета Гольштейн-Готторпская и обергофмаршал двора наследника престола Петра Федоровича О. Ф. Брюммер. «Английскую партию» возглавлял умелый и опытный политик, сенатор и вице-канцлер (с 1744 г. — канцлер), граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. Как видно из названий группировок, одна из них пыталась влиять на императрицу с целью принятия ею решений, выгодных для французской короны, другая добивалась того же для короны английской (что, объективно, больше соответствовало интересам самой России). Но в чьих бы интересах ни действовали все эти персонажи, наверняка знакомые читателю по телефильмам С. С. Дружининой о гардемаринах, и как бы не хотела избежать этого сама Елизавета, итогом очередного раунда европейских политических интриг стала новая крупномасштабная война. К сожалению, вековая практика ведения внешней политики была такова, что всевозможные дипломатические средства — от тайных интриг до официальных переговоров, воспринимались лишь как способы приобретения союзников и ослабления противников в будущей войне. Война же решала исход противостояния, и в зависимости от успешности ведения боевых действий каждая из сторон могла рассчитывать на более или менее выгодные условия мирного договора.

Так произошло и в 50-е гг. XVIII в., когда в Европе сформировалось два мощных военно-политических блока: в один вошли Франция, Австрия, Испания, Саксония и Швеция, в другой — Пруссия, Англия и Португалия. Примечательно, что начался этот конфликт даже не в Европе, а в Северной Америке, где за господство над колониями сошлись английские и французские войска. Однако вскоре обе эти страны, будучи влиятельнейшими европейскими державами, подключили к конфликту своих союзников в Старом Свете, и потому перенос театра военных действий в Европу стал неизбежен. Но ради чего в эту войну вмешалась Россия? Все дело в том, что на стороне Англии выступила Пруссия — крупнейшее германское государство во главе с выдающимся политиком и полководцем Фридрихом II, который, помимо прочего, посягал на петровские завоевания в Прибалтике. Для многих, в том числе и для Елизаветы, было очевидно, что союз Англии и Пруссии столь силен, что имеет все шансы выйти из начавшейся общеевропейской схватки победителем, и для того чтобы не допустить чрезмерного усиления Пруссии и в будущем не остаться с этим сильным врагом один на один, Россия вступила в ничего не сулящую ей войну, получившую название «Семилетней».

«Инструкция» по ведению войны, составленная А. П. Бестужевым-Рюминым и подписанная императрицей, обрекала русскую армию на бездействие. Впрочем, причина была не в самой «Инструкции», а в объективной неготовности русских войск к столь масштабной военной кампании: ряд полков был недоукомплектован, не хватало современного вооружения и, главное, нужного числа опытных офицеров, ведь за предшествующие 20 лет (со времен последней войны с Турцией) у России не было серьезного опыта боевых действий. Сыграла свою роль и нерешительность главнокомандующего русской армией, фельдмаршала, графа С. Ф. Апраксина, имевшая как минимум две причины. Во-первых, Апраксин ожидал тактических изменений в результате боев между австрийскими и прусскими частями и, согласно союзному договору с Австрией, собственных активных действий не предпринимал. Во-вторых, изменения были возможны и в самой внешнеполитической позиции России, поскольку Елизавета серьезно заболела, вполне реальной стала перспектива восшествия на престол наследника Петра Федоровича, а тот, казалось, презрев элементарный здравый смысл и такт, открыто поддерживал своего кумира Фридриха II. Позднее, когда поправившаяся Елизавета отстранит Апраксина от командования армией и отдаст его под суд, всплывет обвинение в том, что фельдмаршал, дескать, принимал взятки от прусского двора. Впрочем, справедливость этого обвинения маловероятна хотя бы потому, что под командованием Апраксина русская армия все же дала бой прусской и одержала важную победу в сражении при Гросс-Егередорфе. Успехи были и в дальнейшем — при главнокомандующих В. В. Фермере (взятие Кенигсберга) и П. С. Салтыкове (битвы при Пальциге и Кунерсдорфе), и дело шло к общей победе России над Пруссией, но роковую роль сыграло окончательно пошатнувшееся здоровье Елизаветы: 25 декабря 1761 г. императрица скончалась, а занявший престол Петр III поспешил заключить мир с почти уже разгромленным Фридрихом. Сама же Елизавета Петровна, оставив после себя гардероб из 15 тысяч платьев, недостроенный новый Зимний дворец и кучу неоплаченных счетов, с легкой руки гениального В. О. Ключевского вошла в российскую историю как «умная и добрая, но беспорядочная и своенравная русская барыня XVIII в., которую по русскому обычаю многие бранили при жизни и тоже по русскому обычаю все оплакали по смерти»[61].