Популярные очерки о российских императорах

ПАВЕЛ I

Годы жизни: 1754–1801

Годы царствования: 1796–1801

Император Павел Петрович, унаследовавший многие черты своего отца, во многом повторил и его трагическую судьбу. С первых сознательных лет мальчик оказался в центре противостояния не просто поссорившихся родителей, но злейших врагов, и противостояние это, как читателю уже известно, закончилось гибелью Петра III. Всю последующую жизнь Павел открыто демонстрировал нелюбовь к своей матери, но в глубине души не хотел верить в ее причастность к убийству отца. Уже после смерти Екатерины, найдя в ее тайных бумагах приводившееся ранее письмо А. Г. Орлова, где говорится о трагических событиях в Ропше, Павел с облегчением вздохнул, но тень этой драмы не оставляла его до конца дней. Сам же конец этого императора был столь же трагичен, как и у Петра: он был убит заговорщиками, в число которых входил его сын. Но обо всем по порядку.

О некоторых обстоятельствах рождения Павла, породивших немало толков о его реальном отце, читатель уже знает. Крепко державшая в своих руках бразды правления Екатерина полностью изолировала Павла от государственных дел и жизни императорского двора, судя по всему, интуитивно опасаясь его как потенциального соперника. Не желая самого присутствия сына в столице, императрица распорядилась построить для него дворцовый комплекс в Гатчине, где и прошли юность и молодость будущего российского государя.

По словам людей из его окружения, Павел рос живым, веселым, щедрым, любознательным ребенком. Но одновременно в его характере проявлялись вспыльчивость, своенравие, упрямство. В своей гатчинской резиденции он организовал обособленную от столичного двора жизнь. Лут была своя небольшая, но дисциплинированная армия, которая копировала прусские порядки с их четкостью, внешней стороной службы, парадами, построениями. Тут он наслаждался порядком в беспорядочной Российской империи, был хозяином, сам набирал кадры, возвышал и назначал офицеров, требовал от них неукоснительной службы, рвения, честности. Этого он требовал и впоследствии, заняв российский престол.

26 сентября 1776 г. состоялась свадьба цесаревича Павла Петровича и Вюртембергской принцессы Софии-Доротеи-Августы, принявшей православие под именем Марии Федоровны. В декабре 1777 г. у супругов родился первенец, названный бабкой Екатериной Александром, а через полтора года, в апреле 1779 г., родился второй сын, которого назвали Константином. Павел был счастлив рождению детей, однако в будущем отношения с сыновьями стали для него трагедией. Екатерина рано отняла у него и Александра, и Константина, как когда-то Елизавета Петровна отняла у нее самого Павла, и взяла внуков под свою жесткую опеку. Более того, по словам некоторых современников, она стремилась настроить их против Павла Петровича. Мальчики, а позднее юноши буквально разрывались между бабкой и отцом. Постепенно между будущим Александром Павловичем и Павлом возникало непонимание, отчужденность, а позднее — подозрительность и ненависть. Эти чувства обострились в связи с тем, что Екатерина II вынашивала планы сделать наследником своей власти не сына, а внука. И Павел, и Александр знали об этих планах, что еще более осложняло отношения между отцом и сыном.

Подобные отношения, болезненные для любой семьи, в данном случае вырастали до масштабов национальной проблемы, потому что они касались первых лиц государства и влияли на обстановку в обществе, на судьбы миллионов людей. Все знали, что Павел отрицал все, сделанное Екатериной, а Александр, тяготившийся деспотической любовью бабки, все более критически относился к тому, что предпринимал и замышлял его отец Павел.

В те годы Павел и Мария Федоровна имели два собственных двора: у цесаревича это была Гатчина, у великой княгини — Павловск. Кроме того, Павел и его жена имели дворец на Каменном острове в Петербурге и отведенные им апартаменты в Зимнем и Царскосельском дворцах. Они не были обделены императрицей ни деньгами, ни подобающим их сану почетом.

В Павловске тихо шелестели шелка и бархат нарядов придворных дам и строго чернели сюртуки лейб-медиков Марии Федоровны, которая с 1777 г. пребывала в состоянии перманентной беременности: она родила за двадцать один год десять детей — четырех мальчиков и шестерых девочек. В связи с этим акушеры, гинекологи, педиатры, терапевты были в Павловске почти в таком же числе, что и камер-юнкеры и камергеры. Гатчина же была маленьким военным лагерем. Еще ребенком Павел получил из рук матери звание генерал-адмирала российского флота, и тогда же в Гатчине был расквартирован морской батальон, а вслед за тем на глади гатчинских прудов забелели паруса кораблей и заплескали весла галер. Начались учебные плаванья и особенно милые сердцу цесаревича морские парады. Прошло еще несколько лет, и Павел стал шефом Кирасирского полка — тяжелой кавалерии. В Гатчине появился эскадрон кирасир, а со временем в резиденции цесаревича разместилась целая армия, состоявшая из шести батальонов пехоты, егерской роты, четырех полков кавалерии — драгунского, гусарского, казачьего и жандармского, а также из двух рот артиллерии — пешей и конной. Правда, вся эта армия насчитывала две тысячи солдат и матросов, двести пятьдесят унтер-офицеров и тринадцать обер- и штаб-офицеров, что равнялось полному штату лишь одного реального армейского полка. Главным занятием гатчинского войска, одетого в темнозеленые мундиры прусского образца и живущего по уставам армии Фридриха II, были строевые учения, смотры, разводы и парады.

Между тем, дни Екатерины Великой подходили к концу. В ночь на 5 ноября 1796 г. Павлу приснился странный сон: ему казалось, что некая неведомая сила поднимает его и возносит к небу, заставляя парить над облаками. Это повторилось несколько раз, когда в очередной раз Павел проснулся, как бы вернувшись на землю, он увидел, что Мария Федоровна тоже не спит. Павел спросил жену, почему она бодрствует, и Мария Федоровна ответила, что всю ночь ее не оставляет сильная тревога.

За обедом Павел рассказал о своем сне ближайшим придворным, а вскоре в Гатчину один за другим примчались несколько курьеров из Петербурга с одной и той же вестью: государыня при смерти. Первым приехал Николай Зубов, посланный к Павлу своим братом Платоном — последним фаворитом Екатерины. Платон Зубов боялся грядущего царствования и решил еще до кончины своей повелительницы навести мосты между Петербургом и Гатчиной, рассчитывая на милость нового императора и забвение былого неудовольствия. Павел, увидев приехавшего Николая Зубова, решил, что тот прибыл, чтобы арестовать его, но, когда узнал об истинной причине появления того в Гатчине, оказался близким к обмороку.

Придя в себя, Павел помчался в Петербург. За ним тянулся длинный хвост возков, карет и открытых экипажей. В девятом часу вечера 5 ноября Павел и Мария Федоровна прибыли в Зимний дворец, перед которым стояли толпы людей. Александр и Константин встретили отца в мундирах Гатчинского полка и вместе с ним и матерью прошли в опочивальню Екатерины. Они застали больную в беспамятстве и из беседы с врачами поняли, что часы императрицы сочтены.

Отдав первые распоряжения, Павел направился в кабинет Екатерины и сам стал искать и распечатывать все находившиеся там бумаги, особенно усердно отыскивая те, которые касались престолонаследия. Так, между опустевшим кабинетом императрицы и опочивальней, заполненной отчаявшимися врачами, провел Павел эту последнюю ночь в жизни своей матери. Он, Мария Федоровна и их старшие дети всю ночь не смыкали глаз. То же самое творилось и с сотнями придворных, дворцовых служителей, офицеров и генералов армии и гвардии, на глазах у которых нервный, возбужденный Павел то входил, то выходил из комнаты, где лежала умирающая Екатерина. Как только он вышел в последний раз, раздался ужасный стон, который разнесся по всему дворцу: Екатерина умерла. Тотчас же вышел доктор Роджерсон и сказал:

— Все кончено!

Павел повернулся на каблуках на пороге дверей, надел огромную шляпу и, держа по форме в правой руке трость, хрипло прокричал:

— Я ваш государь! Попа сюда!

Мгновенно явился священник, поставил аналой, положил на него Евангелие и крест и первой привел к присяге императрицу Марию Федоровну. После нее присягал цесаревич Александр. Когда текст присяги был произнесен полностью, Павел подошел к сыну и велел добавить к присяге слова: «И еще клянусь не посягать на жизнь государя и родителя моего». Очевидец происходившего А. М. Тургенев позднее писал, что «прибавленные слова к присяге поразили всех присутствующих, как громовой удар»[95]. Они стали пророчеством, сбывшимся через четыре с половиной года.

Уже в день смерти Екатерины к присяге были приведены все чиновники Петербурга, а также Сенат, генералитет и Святейший Синод. Объявляя в манифесте о кончине Екатерины, Павел извещал о своем вступлении на престол и приказывал «верным Нашим подданным учинить Нам в верности присягу»[96]. Вслед за тем сразу же последовали указы, названия которых говорят сами за себя: «О приеме Государем Императором на Себя звания Шефа и Полковника — всех гвардии полков», «О запрещении генералам носить другие мундиры, кроме того корпуса, которому принадлежит, а офицерам другого одеяния, кроме мундиров», «О запрещении служащим, как генералитету, так и в штабах генеральских, носить мундиры разных цветов» и другие, касающиеся формы, субординации и новой регламентации воинских уставов.

А уже утром следующего дня две сотни полицейских начали срывать с голов петербуржцев круглые шляпы, а фраки рвать в клочья: новому императору очень не нравилась такая мода. Одновременно все парадные двери начали перекрашивать в черно-белую шахматную клетку. Петербург присмирел. Страх усилился еще больше после того, как 10 ноября в город церемониальным маршем, под визг флейт и грохот барабанов, гусиным прусским шагом вошли гатчинские войска. Они скорее напоминали иностранный оккупационный корпус, чем часть российских вооруженных сил. Гатчинцы немедленно были рассредоточены по гвардейским полкам, чтобы стать руками, глазами и ушами нового государя. Вполне естественно, что вскоре вспыхнул конфликт между петербургскими гвардейцами и гатчинцами, разгоравшийся тем сильнее, чем глубже происходила ломка старых порядков. Дело дошло до того, что на смотре Екатеринославского гренадерского полка любимец императора Аракчеев назвал георгиевские знамена этого подразделения «екатерининскими юбками». Складывалось впечатление, что Павел принципиально не хотел делать выводов из ошибок отца.

Все, что составляло основу и суть предыдущего царствования, с первых же дней правления Павла ломалось и уничтожалось. За несколько дней Петербург, Москва, а затем и губернские города России неузнаваемо преобразились. Всюду появились черно-желтые полосатые будки, шлагбаумы, пуританская строгость в партикулярной одежде: запрещалось носить все те же фраки, круглые шляпы и якобинские сапоги с отворотами. Для всех офицеров стало обязательным ношение мундира по всей форме во всякое время суток и при всех обстоятельствах. Любой из партикулярных граждан, будь то мужчина, женщина или ребенок, при встрече с императором обязаны были стать во фрунт (военная стойка), а затем снять шляпу и кланяться. Равным образом это относилось и к тем, кто ехал в возках или каретах: они обязаны были, выйдя из экипажа, кланяться императору. Нерасторопность и невнимательность наказывались арестом и препровождением на гауптвахту.

Среди общегосударственных законодательных актов, изданных в правление Павла I, прежде всего, нужно отметить опубликованное в 1797 г. «Учреждение об императорской фамилии», отменявшее петровский указ о престолонаследии. Отныне трон должен был переходить строго по мужской линии от отца к сыну, а при отсутствии сыновей — к старшему из братьев. Для содержания императорского дома было образовано ведомство «уделов», которое управляло землями, принадлежавшими императорской фамилии, и жившими на них крестьянами. В том же году был издан «Манифест о трехдневной барщине». Он запрещал помещикам использовать крестьян на полевых работах по воскресеньям, рекомендуя ограничивать барщину тремя днями в неделю.

Во внешней политике Павел I был не менее экстравагантен, чем во внутренней. Так, он принял под свое покровительство Мальтийский орден, став его магистром, а когда в 1798 г. Наполеон захватил Мальту, император объявил Франции войну в союзе с Англией и Австрией. И все бы ничего, но вот когда Мальту оккупировала Англия, отвоевав ее у французов, последовал разрыв отношений России с Англией и союз с Францией. Вершиной же внешнеполитических странностей государя стала его затея с отправкой в Индию 40 полков донских казаков. Это было сделано по договоренности с Наполеоном, главным образом, для того, чтобы досадить англичанам.

Блестящая, веселая, часто праздничная столица великой империи преобразилась при Павле Петровиче в прусское захолустье, где, по словам адмирала А. С. Шишкова, «настал иной век, иная жизнь, иное бытие»[97]. За малейшее нарушение предписанных правил следовала неотвратимая кара — высылка из Петербурга, лишение должности, понижение в чине, арест или опала. Доминантой общественного состояния стал страх. И, пожалуй, более прочих Павла боялись его сыновья. Полковник конной гвардии Н. А. Саблуков писал: «Оба великих князя смертельно боялись своего отца, и когда он смотрел сколько-нибудь сердито, они бледнели и дрожали как осиновый лист. При этом они всегда искали покровительства у других. Вот почему они внушали мало уважения и были непопулярны»[98].

Настороже были многие сановники и генералы, ибо Павел все чаще впадал в приступы гнева и многих изгонял из обеих столиц, с министерских и генеральских постов, лишал званий, наград и имущества. Павел поднял руку и на личное достоинство офицеров-дворян: в мае 1800 г. штабс-капитан Кирпичников его приказом был разжалован в рядовые и после этого прогнан сквозь солдатский строй, получив тысячу шпицрутенов. Это означало, что отныне ни один офицер не мог считать себя в безопасности. И не только его честь могла быть унижена — в опасности оказывалась и жизнь, поскольку тысячу ударов палками мог вынести далеко не каждый.

Известный историк и писатель Н. М. Карамзин писал о том, что в период Павловского правления «награда утратила свою прелесть, наказание — сопряженный с ним стыд»[99], ибо достойные люди изгонялись из службы, а ничтожества столь же внезапно возвышались. Несправедливой раздачей чинов и наград, немотивированными разжалованиями и изгнаниями Павел озлобил против себя гвардию, генералитет и сановников. Он запретил губернские дворянские собрания, отменил право избрания дворянских заседателей в уездные и губернские собрания и тем нанес оскорбление своим чиновникам и офицерам, уже полтора десятилетия почитавших себя вольными людьми, свободными от самодержавного произвола. Павел унижал Сенат, никогда не бывал в нем, а Общее собрание называл «овчим», чем восстановил против себя многих сенаторов, гордившихся тем, что они были членами Сената — Высокого и Правительствующего.

Не меньшим тираном и сумасбродом он выглядел и среди самых близких и родных ему людей. Сыновья Александр и Константин боялись лишний раз попасться ему на глаза, а, увидев отца, бледнели и трепетали. Даже тихая, добрая и ласковая невестка императора Елизавета Алексеевна возненавидела своего тестя и мечтала о его свержении. 4 августа 1797 г. она писала своей матери: «Я, как и многие, ручаюсь головой, что часть войск имеет что-то на уме или что они, по крайней мере, надеялись получить возможность, собравшись, что-либо устроить. О! Если бы кто-нибудь стоял во главе их! О мама, в самом деле, он — тиран!» А за полтора месяца перед тем она же писала матери: «Правда, мама, этот человек мне противен, даже когда о нем только говорят… Представьте себе, мама, он велел однажды бить офицера, наблюдающего за припасами на императорской кухне, потому что вареная говядина за обедом была нехороша. Он приказал бить его у себя на глазах, и еще выбрал палку потолще… Вот образчик всяких мелких историй, происходивших ежедневно. Впрочем, ему безразлично, любят ли его, лишь бы его боялись. Он это сам сказал»[100].

В опалу государю попал и великий А. В. Суворов, так и не дождавшийся назначения главнокомандующим действующей армии. Он по-прежнему «цепенел в бездействии», ибо Павел немедленно отменил Французский поход, возвратил войска из похода персидского, отозвал эскадры, боровшиеся с английским флотом. Он заявил, что его царствование будет для России эпохой мира. Он отменил рекрутские наборы, но все же оставил огромную армию, решительно перестраивая ее на прусский лад, поставив на первое место ничего не дающие для боевой подготовки парады.

В свете этого Суворов был для нового императора живым воплощением ненавистной ему екатерининской армии, которому не было места в новом павловском войске, построенном по совсем другому образцу, о котором дерзкий старый фельдмаршал ничуть не стеснялся в открытую говорить обидные и неприятные для государя вещи. 24 ноября 1796 г., менее чем через три недели после смерти Екатерины, Суворов был назначен командующим Екатеринославской дивизией с оставлением в Тульчине. Получив вслед за тем предписание вступить в новую должность — инспектора, Суворов счел себя оскорбленным, ибо вместе с ним на такую должность назначались и ординарные генерал-майоры. Он тут же послал императору прошение об отставке, но получил отказ. Тогда Суворов стал игнорировать все приказы императора: он не ввел новые уставы и обучал войска по-старому, предоставляя собственной властью отпуска своим офицерам, что по новым временам стало прерогативой императора.

Павел ни от кого не терпел ни малейшего прекословия и 15 января 1797 г. объявил Суворову первый выговор по армии, а вскоре — еще один. В ответ на это Суворов послал еще одно прошение об отставке. Вместе с ним подали прошения об отставке восемнадцать его офицеров.

6 февраля при разводе караула, когда император отдавал распоряжения по армии, он сам зачитал высочайший приказ: «Фельдмаршал граф Суворов, отнесясь, что так как войны нет и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы, без права ношения мундира»[101].

Дождавшись официального письменного разрешения на выезд, Суворов выехал в свое огромное имение Кобрино вместе с восемнадцатью офицерами, проявившими с ним солидарность. Он предложил каждому из них по небольшому имению и должности управляющих, ибо руководить семью тысячами крепостных одному ему было не под силу. Но едва все они добрались до Кобрина, как 22 апреля туда прибыл коллежский асессор Ю. А. Николаев с повелением Павла: «Немедленно перевезти Суворова в его боровичские деревни и отдать под гласный надзор городничему Вындомскому, а в случае необходимости требовать помощи от всякого начальства»[102]. Николаев потребовал немедленно отправляться в дорогу, и арест этот был столь внезапен, что Суворов не только не смог отдать каких-либо распоряжений по хозяйству, но даже не успел взять с собой ни денег, ни драгоценностей. Все приехавшие с ним офицеры были арестованы без предъявления каких-либо обвинений. 5 мая 1797 г. опальный фельдмаршал прибыл в одну из своих новгородских деревень — Кончанское, где и прибывал в ссылке без малого два года.

Недовольство Павлом было столь велико, что Суворову однажды предложили возглавить заговор против царя. Но, верный присяге и монархии, он с ужасом воскликнул: «Кровь соотечественников! Нет, нет!»[103] И, конечно же, он не выдал офицеров, сделавших ему такое предложение. Между тем, реальный заговор зрел в Петербурге.

Общее положение дел накануне переворота хорошо описал один из заграничных заговорщиков, опальный русский посол в Лондоне граф С. Р. Воронцов. В письме из Лондона от 5 февраля 1801 г., написанном симпатическими чернилами, он уподоблял Россию тонущему в бурю кораблю, капитан которого сошел с ума. Воронцов писал: «Я уверен, что корабль потонет, но вы говорите, что есть надежда быть спасенным, потому что помощник капитана — молодой человек, рассудительный и кроткий, к которому экипаж питает доверие. Я заклинаю вас вернуться на палубу и внушить молодому человеку и матросам, что они должны спасти корабль, который частью, равно и груз, принадлежит молодому человеку, что их тридцать против одного и что смешно бояться быть убитому этим безумцем-капитаном, когда через несколько времени все, и он сам, будем потоплены 104 этим сумасшедшим»[104].

Определенную роль в обострении создавшейся ситуации сыграло то, что в начале 1801 г. Павел вызвал в Петербург тринадцатилетнего племянника своей жены принца Евгения Вюртембергского. Этот мальчик еще в 1798 г. получил от Павла звание генерал-майора и стал шефом драгунского полка. Воспитателем при нем был генерал барон Дибич, в прошлом адъютант Фридриха Великого. 7 февраля принц Евгений был представлен Павлу и так ему понравился, что Павел сказал Дибичу о своем намерении усыновить Евгения, прибавив, что он «владыка в своем доме и государстве, и потому возведет принца на такую высокую ступень, которая приведет всех в изумление»[105]. Это обстоятельство не ускользнуло от внимания Александра и его сторонников и стало еще одним козырем в руках заговорщиков, так как всем было вполне ясно, о какой «высокой ступени» говорил император. Разумеется, что на этой «высокой ступени» двоим стоять было невозможно, и Александр понимал, чем это все может кончиться лично для него. Решение было принято, и его осуществление не заставило себя ждать.

Утром И марта 1801 г. генерал от инфантерии граф Михаил Илларионович Кутузов вместе со своей старшей дочерью Прасковьей Толстой, фрейлиной императрицы Марии Федоровны, были приглашены в Михайловский замок к августейшему столу. В начале застолья Павел был сумрачен и сразу же стал много пить, вскоре заметно опьянев. Но не только Павел был мрачен: еще более бледным и печальным выглядел Александр.

— Не болен ли ты? — спросил отец-император. Александр ответил, что чувствует себя хорошо. И вдруг Павел сказал:

— А я сегодня видел неприятный сон.

Все затихли.

— Мне снилось, — продолжал император, — что на меня натягивают тесный парчовый кафтан и мне больно в нем.

Александр побледнел еще более.

Ужин кончился в половине десятого. После этого Павел ушел к себе в спальню и велел вызвать к нему полковника Н. А. Саблукова, конногвардейский эскадрон которого охранял замок. Явившемуся Саблукову Павел приказал убрать свой караул, ибо император не мог доверять конногвардейцам, чьим шефом был Константин Павлович. Им на смену в караул заступили гвардейцы Преображенского и Семеновского полков, что для обреченного императора было ничуть не лучше, так как шефом Семеновского полка был знавший о готовящемся перевороте Александр, а командиром Преображенского — один из активных заговорщиков, генерал-майор Талызин.

В это же время в доме у Платона Зубова собрались на ужин сто двадцать офицеров и генералов, на которых заговорщики могли положиться. Некоторые еще не знали о существовании заговора, но когда застольные разговоры, умело направленные хозяином дома в нужное русло, захлестнули всех его подвыпивших гостей, то все пришли к соглашению, что такой император, как Павел, не имеет права управлять Россией. Особенно настойчиво Платон Зубов говорил о том, что цесаревич Александр в отчаянии от бедствий России и согласен спасти Отечество, низвергнув отца-императора и заставив его подписать отречение от престола. Никто не сказал ни единого слова об убийстве Павла, подчеркивая, что речь идет лишь об его отречении. Между тем, оставив Зубова с гостями, другой ведущий участник заговора граф П. А. фон дер Пален уехал во дворец, но вскоре вернулся и сообщил, что все идет по плану. Александр совершенно спокоен и ждет их помощи.

В полночь заговорщики вышли из дома, разделившись на две группы по шестьдесят человек. Во главе первой группы шли Платон и Николай Зубовы и генерал Л. Л. Беннигсен, впервые оказавшийся среди заговорщиков. Они шли прямо к Михайловскому замку. Вторая группа, возглавляемая Паленом, направлялась к Летнему саду, обходя замок с другой стороны. Плац-адъютант Павла, шедший в первой группе, знал по своей должности все входы и выходы, все лестницы и переходы замка, и потому заговорщики бесшумно проникли внутрь и беспрепятственно прошли до передней императора, расположенной рядом с его спальней.

В передней спали два хорошо вооруженных камер-гусара. Заговорщики постучали в дверь.

— Что такое? — услышали они голос одного из гусар. Шедший вместе с заговорщиками один из флигель-адъютантов ответил:

— Пожар!

Гусары хорошо знали его голос и знали, что в подобных случаях он обязан извещать императора в любое время суток. Гусары тут же отворили дверь, но, увидев толпу вооруженных людей, схватились за оружие. Одного из них тут же зарубил саблей князь В. М. Яшвиль, другой успел убежать в соседнюю комнату, где спали четыре фельдъегеря, и закричал:

— Бунт!

Но помощи не последовало: фельдъегери, испугавшись, заперлись и затаились. Когда же заговорщики подошли к двери туалетной комнаты, их увидел дежурный камер-лакей, который, почувствовав недоброе, стал кричать и звать на помощь. Его тут же убили, оттащили в сторону и все же остановились перед дверями спальни, напуганные его криками.

В этот момент Николай Зубов произнес:

— Все кончено, господа, надобно бежать…

Но ему тут же возразил решительный и хладнокровный Л. Л. Беннигсен:

— Как! Вы довели нас до этого места и предлагаете теперь отступление? Мы слишком далеко зашли. Отступления для нас быть не может, иначе мы все погибнем. Бутылка раскупорена, господа, надо из нее пить. Вперед!

Заговорщики воспарили духом и ворвались в спальню, но она была пуста. Обескураженные, они заметались по комнате и вдруг обнаружили Павла, спрятавшегося за портьерой у двери, ведущей в спальню Марии Федоровны. Если бы он не приказал забить эту дверь гвоздями, опасаясь ночных соблазнов, то смог бы уйти от смертельной опасности. Выскользни он бесшумно в спальню жены, перед ним открылись бы десятки комнат, коридоров, лестниц и переходов замка, где найти его было бы совсем непросто. Но дверь была закрыта наглухо, и насмерть перепуганный Павел затаился за портьерой, забыв о потайной лестнице, ведущей в спальню его фаворитки.

Как бы то ни было, испуганного Павла вытащили из-за портьеры и силой усадили за стол. Платон Зубов положил перед ним заранее написанный акт об отречении от престола в пользу Александра, но Павел, хотя и был испуган, категорически отказался подписывать этот документ. И вдруг в эти самые мгновения за дверью раздался топот множества ног, звон оружия и шум десятков голосов. Заговорщики испугались, они не знали, что по коридору идут их сотоварищи из группы Палена, а подумали, что там находятся верные Павлу гвардейцы, и поэтому бросились бить и душить упрямого императора.

Есть версия, что Пален намеренно шел медленно, чтобы в случае, если отряд Зубовых и Беннигсена попадет в западню, он изобразит себя и своих офицеров спасителями Павла, спешащими ему на выручку. Когда же Пален вошел в спальню, дело было сделано: тело мертвого императора пинали и топтали, таская по полу спальни.

Убедившись, что все кончено, Пален вышел из спальни и отдал распоряжение об аресте наиболее верных покойному императору людей — коменданта Михайловского замка П. О. Котлубицкого, обер-гофмаршала А. Л. Нарышкина, генерал-прокурора П. Х. Обольянинова, инспектора кавалерии Литовской и Лифляндской инспекций генерал-лейтенанта А. С. Кологривова, командира Измайловского полка генерал-лейтенанта П. Ф. Малютина и жившего в Михайловском замке любимца Павла графа Г.Е Кушелева. Затем Пален обошел залы замка, где стояли солдаты, объявил о смерти Павла и прокричал «ура» новому императору.

В это время Александр, находившийся в том же Михайловском замке, только в другом его крыле, лежал на постели, не раздеваясь. Около часа ночи к нему вошел Николай Зубов, всклокоченный, красный от волнения, в помятом мундире, и хрипло произнес:

— Все исполнено.

— Что исполнено? — спросил Александр и, поняв, что его отец убит, заплакал. Но в этот момент возле него появился спокойный, подтянутый Пален, который холодно произнес:

— Хватит плакать. Ступайте царствовать, государь.