Пора по домам, ребята

9

«Виллис» командира батальона медленно катил по ухабистой, разбитой гусеницами танков дороге. Ехали в Гурное. Там разместилась первая рота поручика Цебули. Майор Таманский сидел рядом с водителем, капралом Дуликом, поглядывал на поля и изредка делился своими наблюдениями с капитаном Заторой. Родак, Гожеля и Браун сопровождали комбата. Хотя после инцидента в Черном лесу в районе расположения батальона было спокойно, но поступали сигналы, что в окрестностях бродят мародеры и разные темные типы, а из лесов время от времени выходят немецкие солдаты — чаще всего эсэсовцы, — либо сами, либо их там вылавливают… Когда они ранним утром покидали Зеленое, солдаты из роты Талярского как раз отправлялись на поля. А здесь, хотя солнце стояло уже высоко и Гурное было видно невооруженным глазом, на полях ни живой души.

— А может, сегодня праздник какой, а? — удивлялся, а скорее, злился Таманский.

Затора усмехнулся:

— Что-то не припомню.

— Ты только погляди. Вон там! Плуг, брошенный посреди борозды. Даже до конца поля не допахал, выпряг лошадь — и домой. Остановись, Янек.

Таманский еще на ходу соскочил и энергично зашагал по вспаханному полю. Не один, а несколько плугов валялось в бороздах. На проселочной дороге стояла сеялка, лежали бороны.

— Вот лодыри. А как пашут? Это же лущение, а не вспашка под сев. Ну уж, я научу их пахать, землю уважать. Неужто у них нет мужика, разбирающегося в пахоте. Поговорю-ка я с этим Цебулей. Поехали, Янек!

«Виллис» мчался по ухабам к деревне, оставляя за собой облако пыли. С утра было сухо, день обещал быть жарким. Фольварк Гурное примыкал к большой деревне того же названия. Первые постройки. Костел с островерхой колокольней. Большое кирпичное здание. Наверное, школа. На спортивной площадке, разделившись на отделения, занимается взвод. С первого же взгляда видно, что разучивают упражнение «одиночный стрелок»: ложись, встать, бегом марш.

— Стой!

Заскрипели-тормоза. Их чуть было не выбросило из «виллиса». Таманский был уже на плацу.

— Взвод, смирно! Равнение направо!

На бегу поправляя мундир, спешил с докладом бравый старшина Вежбицкий.

— Товарищ майор, докладываю, третий взвод проводит занятие по строевой подготовке. Личный состав взвода…

— Спасибо, старшина. Дайте команду «вольно».

Таманский поздоровался с Вежбицким. Ему нравился этот энергичный, всегда подтянутый, награжденный двумя Крестами за храбрость старшина.

— Чем занимаешься, Вежбицкий? Вижу, в войну играете?

— Так точно, товарищ майор. Учу своих стариков отдавать честь, отрабатываю парадный шаг. — Сообразительный Вежбицкий сразу понял, что вызывало неудовольствие командира батальона.

— Довольно, старшина, — прервал Таманский. — Где твой командир?

— Разрешите доложить, наверное, в одном из взводов. Занимаются, как и мы, на разных плацах и лугах.

— Да? И часто вы так «козыряете»?

— Через день, по два часа.

— Так, понятно. Ну, а теперь, старшина, соберите солдат и поищите командира роты. Пусть явится ко мне.

— Слушаюсь, товарищ майор!

Таманский любил поговорить с солдатами. Они знали об этом и ждали подходящего случая. Пока Вежбицкий собирал взвод, Таманский успел перекинуться несколькими словами с Заторой.

— Слушай, Людвиг, а все ли в порядке с головой у этого Цебули, чтобы сейчас, когда каждый час решает судьбу урожая, заниматься строевой подготовкой? Солдата-фронтовика он гоняет на строевую подготовку тогда, когда у того в голове дом, семья. Если солдат понимает, что мы держим его здесь потому, что он должен дать стране хлеб, — тогда все в порядке. А этой капральской муштры, когда земля ждет, наверняка не понимает. Я этому Цебуле все выложу. Кем он был на гражданке?

— Служащим. На почте, кажется, работал. Думаю, товарищ майор, что поначалу надо бы с ним спокойно поговорить. Может, у него какие-то свои соображения…

— Что, уже начинаешь защищать его? Какие могут быть соображения, если земля не вспахана, а он мне тут цирк с солдатами устраивает.

— Товарищ майор, разрешите доложить, третий взвод построен.

— Дайте команду «вольно». Кругом, разойдись, можно курить.

— Слушаюсь.

Солдаты гурьбой окружили Таманского и Затору. Пачка папирос командира батальона переходила из рук в руки. Таманский относился к тем командирам, которые знали многих бойцов по имени и фамилии.

— Ну, как жизнь, Марковский? Что поделываешь, старый вояка?

— Понемножку, товарищ майор. Домой уж очень тянет.

— А меня, думаешь, не тянет? Четыре года своих не видел. Еще немного — и придет наш черед. Выдержим, Марковский, выдюжим!

— Должны, товарищ майор!

— С каждым днем приближается этот миг.

— Хуже было — и не жаловались.

— Ну уж, не стоит так, Собик, ведь тебя здесь даром кормят и обстирывают. И тебе еще плохо?

— А если серьезно, товарищ майор, самое время по домам…

— Зачем нас здесь держат?

— Ведь война-то окончилась, нас дома ждут.

— Если у кого есть этот дом. Я, к примеру, не знаю, где его искать.

— Что ты, Рутковский, беспокоишься о доме. Прямо в Гурном можешь себе подобрать, какой пожелаешь…

— А если немец вернется, тогда что?

Солдаты засыпали Таманского и Затору вопросами, делились своими сомнениями.

— Нас тут держат, это верно. Ну, а кто же еще нынешней весной посеет здесь хлеб, посадит картошку? Если не мы, то никто за нас этого не сделает. А разве можно землю так бросить, чтобы она заросла сорняком, чтобы не дала урожая? Стране нужен хлеб, и что скажут те, кто придет на эту землю? Взять хотя бы ваши семьи из центральной Польши. А может, кто-то из вас решит здесь остаться? — Капитан Затора продолжил услышанный раньше солдатский разговор. — А немцы сюда уже никогда не вернутся. Вам, думаю, не надо напоминать о большой политике. Еще во время войны великие державы решили в Ялте, что исконные польские земли будут возвращены Польше, а немцев отсюда переселят на запад. Впрочем, как вы убедились, во время последнего наступления большинство из них сами удрали на запад. А те, которые остались, будут эвакуированы.

— Но ведь некоторые возвращаются?

— Отдельные случаи не в счет. Люди — есть люди. Ищут свои семьи. И мы должны это понимать. Что, впрочем, не меняет существа дела — эти земли навсегда вернулись в лоно матери-родины. И можете гордиться, что именно вы, вместе с союзнической Красной Армией, отвоевали их.

— Прав мой заместитель. А знаете, что бы я еще добавил, ну так, искренне и от всего сердца? — Таманский умолк, потому что в тот момент раздался цокот конских копыт. Это скакал на рысях по булыжной мостовой вместе со своим ординарцем командир первой роты поручик Цебуля. Он восседал на огромном буцефале, пригодном для чего угодно, только не для верховой езды. Такая же лошадь была под ординарцем. Разница между наездниками была, однако, огромная: ординарец умело держался в седле. Он ловко соскочил на левую сторону и взял коня своего командира под уздцы. Цебуля тяжело сполз с лошади и, широко расставляя ноги, направился с докладом к майору. Он хорошо знал, что солдаты втихую подсмеиваются над своим командиром. Поручик Цебуля, высокий мужчина с выпученными глазами, красным расплывшимся лицом, явно обозначившимся брюшком, вытянулся по стойке «смирно» и приложил к козырьку фуражки два широко растопыренных пальца.

— Товарищ майор, поручик Цебуля докла…

Таманский нетерпеливо козырнул и не дал ему закончить:

— Ладно, поручик, потом поговорим… — и продолжил начатую мысль: — Так вот что я хочу вам сказать. Это испокон веков польские земли. Таковы факты. Ведь не для того мы свою кровь проливали, стольких наших братьев здесь похоронили, чтобы могло быть иначе. Но эту землю, отвоеванную такой ценой, мы должны уважать. Должны обращаться с ней по-хозяйски, так-то вот! А я еду к вам сюда и что же вижу? Даже сказать стыдно! — Таманский от злости побледнел и повысил голос: — Проржавевшие плуги бросаете в поле. Сеялка валяется, бороны поломаны. Сколько среди вас здесь деревенских? А? Ведь большинство. И ты, Марковский, тоже, не так ли? Ну, так скажи мне, разве ты так на своем поле работал? И так же мелко пахал? И время бы так попусту тратил, когда каждый час дорог, ведь весна повернула на лето? Разве столько земли у тебя бы пустовало? Разве позволила бы тебе поступить так твоя крестьянская совесть? Нет, браток, на своем поле ты торчал бы с рассвета и до заката…

Солдаты соглашались с майором, стояли, опустив глаза. Поручик Цебуля, сообразив, куда клонит майор, то краснел, то бледнел…

Когда они спустя несколько часов уехали из Гурного и направились в Дембины, где находилась третья рота хорунжего Дереня, майор Таманский, уже несколько успокоившись, говорил своему заместителю:

— Ты только посмотри, Людвиг, как меняются люди. Ведь я сам назначил этого Цебулю командиром роты. И что же, может, он плохо проявил себя на фронте? Воевал хорошо, был смел, людей ценил, вроде голова была на плечах. А сейчас, что с ним произошло. Парады устраивает, солдат муштрует, кавалериста из себя строит. Когда он подъехал на этом коне, я думал, что лопну со смеху. Свил себе теплое гнездышко у какой-то Гретхен, пузо растет, морда краснеет. А о сельском хозяйстве не имеет ни малейшего представления.

— Думаю, что после сегодняшней взбучки он встанет на путь истинный.

— Сомневаюсь. Но я за ним присмотрю. Хотя надо отметить, что с мельницей он неплохо вышел из положения. Но это скорее заслуга его старшины.

— Зеленецкого?

— Сразу видно, что он настоящий хозяин.

В Таманском все больше проявлялось пристрастие к земле, прорезывался в нем директор совхоза. Точно так же, как его вывела из себя бессмысленная муштра поручика Цебули, тогда как люди от зари до зари должны были работать в поле, так его и порадовал хозяйский подход к делу, который он увидел на фольварке: ухоженные скотные дворы, выросшее поголовье скота. И что уж особенно порадовало Таманского, так это то, что в Гурном восстановили моторную мельницу. Это решало проблему не только снабжения батальона мукой, но также позволяло обеспечить ею местное население: и оставшееся немецкое, и прибывающее польское…

В отличие от первой почти вся третья рота работала в поле. Заканчивали сев картофеля, распахивали большой участок недавно разминированного поля. Командира роты, уже немолодого, степенного хорунжего Дереня, они нашли в поле. Он с несколькими механиками пытался завести трактор. Эта картина особенно порадовала майора Таманского. Механики, раззадоренные появлением командира батальона, наконец-то запустили двигатель. Старая, проржавевшая развалина дымила, чихала, но в конце концов тронулась, и трехотвальный плуг начал аккуратно кроить пашню.

— Вот молодцы! — радовался Таманский. — Трактор есть трактор. А представьте себе, если бы сейчас выпустить на эти поля с десяток «челябинцев»! Таких, какие были у меня в совхозе. Вмиг бы с залежью расправились. Молодцы, ребята, хорошо начали. Нет у тебя еще таких машин?

— Едва этот сумели собрать. Есть, правда, еще паровой локомобиль, но он нам ток дает, — докладывал Дерень.

— Молодцы! А что будешь здесь сеять? Ведь время уже ушло.

— Так точно, поздно уже, товарищ майор. Но огорчаться могу лишь теоретически, так как у меня не осталось ни одного зернышка, ни одной картофелины. Посею зеленую массу, сгодится на корм скоту, ну и поле дичать не будет.

— Разумно. Ну, веди, Дерень, показывай свое хозяйство, рассказывай, что у тебя нового…

Хорунжий Дерень, довоенный кадровый унтер-офицер, не только знал армейскую службу, что сразу бросалось в глаза, но был и настоящим хозяином. Почти всю роту он расквартировал в одном месте, в приусадебных строениях. Сам фольварк находился чуть в стороне от них, окруженный небольшим парком. Ближайшая деревня была небольшой, но очень красиво расположена и — самое главное — почти не разрушена.

— Люди в деревне есть?

— Из восьмидесяти пяти хозяйств заселены только двадцать.

— Немцы, поляки?

— Шесть семей немецких. Поляков больше. Даже ксендз и солтыс[7] есть. Поляки, главным образом те, кто еще до войны приехал сюда из Польши на заработки.

— За хлебом, на заработки у нас ездили до войны, — пояснил капитан Затора.

— Но есть и такие, кто из концлагерей или с принудительных работ из Германии возвращался, деревня им понравилась, вот они и остались.

— Смотри, кому попало государственного имущества не раздавай, чтобы все не растащили. Ты в ответе за всю деревню, пока гражданские власти ее от нас не примут.

— Слежу, товарищ майор. Ну, а воры у нас уже тоже побывали. Не далее как позавчера приехали на грузовике и начали шастать по домам, тащили все, что могло сгодиться. Я послал несколько ребят, они их задержали и доставили сюда. Оказывается, возвращались из Германии, где-то раздобыли машину, ну и кидали в кузов все, что только под руку попадалось.

— И что ты с ними сделал?

— Отобрал, что награбили. Сказал, что, если имеют желание поселиться здесь, пожалуйста, пусть займутся хозяйством, а если нет, то пусть убираются подобру-поздорову.

— А грузовик?

— Конфисковал для нужд роты.

— Ну и правильно, — заметил по-русски Таманский. — Говоришь, Дерень, что люди сами себе солтыса выбрали? Вот и хорошо. Должен же кто-то их представлять. Со всеми сразу не поговоришь. Так пусть этот солтыс и еще кто-нибудь, ну хотя бы твой старшина, составят опись всего имущества, перепишут скотину. Ведь хорошие люди приедут, для них все это будет необходимо в хозяйстве.

— Разрешите доложить, я уже так и сделал.

— Ну и молодец! — Таманский был явно доволен третьей ротой и ее командиром.

Они шли по деревне в направлении фольварка. Дома, дворы в основном пустующие. Изредка мелькнет фигура человека, перебежит дорогу одичавший кот. Рядом с небольшим костелом — ухоженный, одноэтажный жилой дом с крыльцом, увитым диким виноградом.

— А вот и наш ксендз… — От костела шел статный, в черной сутане человек средних лет, но седой как лунь. Он направлялся к ним. — Сейчас наверняка будет жаловаться на меня, — улыбнулся Дерень.

— А что ты здесь натворил? С духовным лицом надо жить в согласии. Что ж, поговорим с ксендзом, послушаем, что слуга божий хочет нам сказать, — с шутливой ноткой в голосе произнес майор, хотя, честно говоря, глядя на приближающегося священника, чувствовал себя не слишком уверенно, не очень-то представляя, как с такой персоной говорить. С военным капелланом он уже сталкивался, знал его обязанности, да и привык к нему еще с тех времен, когда формировалась дивизия в Сельцах. Привык и к тому, что солдаты пели каждый вечер «Присягу»[8], а после подъема — «Когда загораются ранние зори». Но с «гражданским» ксендзом майору соприкасаться еще не приходилось. Больше всего он боялся задеть религиозные чувства или же проявить неуважение к обрядам своих подчиненных. «Да, непроста эта Польша. Ничего не попишешь. А сейчас, ко всему прочему, еще мне ксендза черти, а вернее — ангелы, подкинули». Тем временем ксендз, улыбаясь, приближался к офицерам.

— Слава Иисусу Христу. Как приятно видеть на этой земле наши польские мундиры, наших офицеров, наше польское войско!

Ксендз склонил седую голову. Таманский отдал честь, размышляя не столько над ответом, сколько над тем, как обращаться к священнику. Затора сориентировался в ситуации и начал первым:

— Мы тоже приветствуем ксендза. И рады, что вы поселились здесь. Собираются понемножку поляки.

— Как говорится, зернышко по зернышку. — Таманский протянул руку и поздоровался с ксендзом.

— Моя фамилия Будзинский. Вы абсолютно правы. Эта страшная война нас, поляков, так разбросала, что трудно будет не только собраться, но и досчитаться многих. Я возвращался из концлагеря вместе со всеми. Увидел по пути католическую святыню. Вошел поклониться богу. Так и остался. Да и люди просили, здесь уже горстка поляков собралась, а в округе, кроме меня, священника польской национальности пока нет. Прихожане на мессу собираются даже из соседних селений. Да и ваши солдаты, могу сказать, тоже посещают храм божий. Только хорунжий Дерень пока не оказал мне такой чести, хотя не могу жаловаться, вообще-то живем мы с ним в согласии.

— Рад это слышать, а то Дерень, когда увидел вас, предупредил, что вы на него наверняка будете жаловаться. Только не успел сказать, на что именно.

Ксендз и хорунжий с улыбкой посмотрели друг на друга.

— Я думал, что ксендз о локомобиле вам расскажет, — пробормотал немного оторопевший Дерень.

— Что вы, пан хорунжий. Разве я бы осмелился наши внутренние, местные дела вытаскивать на свет божий. А во-вторых, я бы не позволил себе такой ерундой морочить голову пану майору.

— Ерунда не ерунда, но коль скоро вы уж начали, то скажите, пожалуйста, о чем идет речь. Дерень, что это за история с локомобилем?

— Пан майор, об этом мы с хорунжим сами договоримся. У меня к вам большая просьба, и я рассчитываю, что вы, пан майор, и сопровождающие вас лица не откажут мне в этом. Сердечно приглашаю вас к себе на чашку чая. Пожалуйста, пан майор. Это действительно будет для меня большая честь…

Они сидели в большой комнате, заставленной темной, массивной мебелью. Пожилая, опрятно одетая немка, как потом оказалось — экономка, подала чай. Ее предыдущий хозяин — немецкий священник — эвакуировался при приближении фронта и не вернулся. Ксендз достал из буфета бутылку белого вина. Выяснилось и то, о чем до сих пор ксендз с Деренем не сумели договориться. Так вот, с помощью локомобиля, используемого обычно в качестве привода к молотилке, находчивые бойцы Дереня запустили динамо-машину, и в фольварке загорелся электрический свет. А у ксендза в костеле был электрический орган, но не было источника тока.

— Ну как же так может быть, пан майор, чтобы в католической церкви молчал орган? Вот я и подумал, если бы пан хорунжий Дерень был столь любезен и отдал соответствующее распоряжение, то можно было бы подвести к костелу ток, чтобы в нем хотя бы по воскресеньям играл орган.

По правде говоря, майор Таманский не очень-то понимал, почему так важно, чтобы в католическом костеле играл орган, но, когда он первый раз в Польше попал в костел, чтобы посмотреть, как он выглядит, органная музыка ему очень понравилась. Ну, а к тому же этот ксендз был такой гостеприимный и симпатичный. Поэтому-то майор и промолвил с улыбкой:

— Думаю, что уже в ближайшее воскресенье орган заиграет. Как ты считаешь, Дерень?

— Немного далековато, проводов не хватит. Да и локомобиль слабенький, — пытался не очень убедительно защищаться Дерень.

Но Затора поддержал майора и тем самым решил исход дела:

— Должен заиграть, если людям нужно. Мы, поляки, должны здесь держаться друг за друга. Вместе обжить эти земли, возродить здесь польский дух.

— Слышал, Дерень? — добавил Таманский, обрадованный поддержкой замполита.

— Так точно, товарищ майор, заиграет.

Ксендз поднял бокал. Встал.

— Пан майор, я хотел бы поднять этот тост за то, что Польша спустя века возвратилась на свои исконные земли. Мы снова здесь, в Поморье, как во времена князя Мешко, как во времена Болеслава Кривоустого. За вас, пан майор, и за ваших солдат…

Четвертая рота подпоручика Сильницкого размещалась дальше всех, к югу от штаба батальона, в имении Гробля. Поля, лежащие по обеим сторонам дороги, были почти все вспаханы, а прямо в деревне бойцы засыпали глубокие противотанковые рвы. Как имение Гробля, так и деревня того же названия были значительно большими, чем Гурное и Дембина. Но Гробля была сильно разрушена. Здесь прошли жестокие бои. И между тем оказалось, что Гробля наиболее многолюдная из всех деревень, которые они объехали. Подпоручика Сильницкого, молодого, щупленького офицера, они разыскали возле канала, разделившего деревню на две части. Его солдаты, вместе с советскими воинами, наводили мост. Они заканчивали уже кладку, ставили временные деревянные перила. Когда Таманский со своей группой подъехал ближе, подпоручик Сильницкий разговаривал с советским капитаном…

— Разрешите доложить, товарищ майор, вот уже почти неделю мы бьемся с этим мостом. Но его необходимо было как можно скорее закончить, а то ведь деревня разделена и на другую сторону никак нельзя перебраться, да и вообще люди должны жить нормально. Вот мы и договорились с капитаном Козинцовым, общими усилиями уже его почти навели.

Капитан Козинцов, симпатичный очкарик, перетянутый новеньким ремнем, невысокого роста, был здесь командиром советского этапного пункта. В его задачу входило обеспечить продовольствием, организовать ночлег и отдых возвращающимся с фронта частям, в его ведении находился также транспорт с военными трофеями. «Хозяйство» капитана располагалось недалеко от Гробли, а точнее — на краю села, рядом с железнодорожной станцией. Таманский и Затора не имели к Сильницкому больших претензий: поля в меру возможностей возделаны как надо, рота неплохо размещена, видно, что Сильницкий, несмотря на молодость, с солдатами справлялся хорошо.

— А как в деревне, Сильницкий, как там дела?

— Люди прибывают с каждым днем. В Гробле на принудительных работах было много польских семей. Ну и те, которые возвращаются из Германии… Приехали сюда даже из центральной Польши. В деревне есть железнодорожная станция. Живут и несколько немецких семей, преимущественно пожилые люди и еще женщины с детьми. Поляки интересуются, когда начнется эвакуация немцев?

— Начнется, начнется, пусть не волнуются. А как у тебя со снабжением?

— Многое получаю из батальона. Ну, а остальное организуем на месте. Не жалуемся.

— Еще бы! Только я спрашиваю тебя не о снабжении роты, а о том, что люди в деревне едят.

— С этим по-всякому, товарищ майор. Кто что в своем дворе найдет, тем и довольствуется.

— А коли ничего не найдет, что тогда ест? Как с хлебом? Не забывай, Сильницкий, что ты здесь представитель власти и для гражданских. Отвечаешь сейчас не только за своих солдат, но и за каждого, кто окажется на твоей территории. Вот так-то. Ну и как же ты выкручиваешься со снабжением?

— Мы с Козинцовым отремонтировали моторную мельницу, и если есть что, то мелем. Открыли пекарню. Делимся с гражданскими хлебом, крупой. Выдали им также карточки, ну и старшина, в общем, как-то с этим управляется. Но в целом со снабжением плохо, товарищ майор. Тяжело будет дотянуть до нового урожая.

— Всюду, браток, тяжело. Но продовольствие из центральной Польши на подходе. И его будет с каждым днем все больше. Скоро гражданские власти примут от нас административные дела, снабжение.

— А уж совсем плохо с ребятишками…

— С какими еще ребятишками?

— Ну есть в семьях: и польских, и немецких. Дети есть, а молока для них нет.

— Да! Ну, ты только посмотри, Людвик, Сильницкий — холостяк, а уже понимает, что детям в первую очередь нужно.

— А что, поручик, не осталось в имении коров? — вмешался Затора.

— Честно говоря, есть одна, но сейчас она на отеле. Ну и с десяток телок сохранилось каким-то чудом. А в деревне даже козы нет, что уж тут говорить о коровах. Пытался с Козинцовым договориться, но тот не хочет ни о чем и слышать.

— А какое отношение к этому имеет Козинцов?

— Часто в стадах, которые перегоняют по этапу из Германии, есть дойные коровы. Разумеется, несколько литров молока на деревню он дает, но ни о какой корове он даже не хочет и слышать.

— Знаешь что, Сильницкий, пригласи-ка сегодня своего Козинцова на ужин. Мне кажется, что надо с ним поближе познакомиться. Как ты думаешь, Людвик, стоит?

— Думаю, товарищ майор, что в этом есть резон.

— Если у тебя есть, что на стол поставить, приглашай гостей, поручик.

Майор Таманский любил и умел петь. Особенно после нескольких рюмок, да когда компания за столом собиралась достойная. На ужине, который устроил командир четвертой роты, было немного спирту, да и компания подобралась подходящая. Впрочем, много ли надо, чтобы фронтовики, собравшиеся спустя несколько недель после войны, быстро нашли общий язык. Им было о чем поговорить, о чем повспоминать, о чем взгрустнуть. Поляки были на своей земле, у себя дома. А майор Таманский, капитан Козинцов и его заместитель — старший лейтенант Лисовский — далеко от своей родины. И поэтому, когда майор Таманский затянул свою любимую старую военную песню:

капитан Козинцов украдкой вытирал на удивление часто запотевавшие очки и подпевал:

Когда на следующий день рано утром они отправились в обратный путь в Зеленое, уже сидевший в машине Таманский подозвал подпоручика Сильницкого:

— Послушайте, подпоручик, чуть было не забыл сказать вам об одной важной вещи. Сегодня же явитесь к капитану Козинцову, передадите ему привет от меня и замените своих телок на дойных коров…