Пора по домам, ребята

13

В последнее время на майора Таманского все чаще нападала тоска. Страшно тянуло домой, к жене, к детям, в родную сибирскую деревню, к могучей реке. Он тосковал по ним все эти долгие и трудные военные годы, но теперь с каждым днем все острее и сильнее давала себя знать разлука. Может быть, потому, что он каждый день видел, как люди, разбросанные войной, словно перелетные птицы, торопились вернуться в свои насиженные места. А те, кого война лишила крова, отстраивались, вили новые гнезда, начинали новую жизнь. «Что ты здесь делаешь, Таманский? Самое время домой, тебя там ждут. Война закончилась, а ты вместо того, чтобы возвращаться, все еще торчишь в этой далекой Польше». Он с грустной улыбкой думал об этом. Куда деться от мучительной тоски? Солдат есть солдат. Уже дважды он начинал разговор с командиром полка о демобилизации. Полковник кивал головой и разводил руками: «Ничем помочь тебе, Таманский, не могу. Ну кого я поставлю на твое место? Потерпи еще немного, майор, послужи в союзнической армии», — шутливо заканчивал он разговор на эту тему. «А как там с твоим хозяйством? Помни, Таманский, и втолкуй каждому своему солдату, что в этом первом послевоенном году нужно собрать как можно больший урожай — это для Польши вопрос жизни. В стране разруха, люди голодают. Утешай себя тем, майор, что не тратишь здесь время попусту. Твой хозяйский опыт очень нам пригодился». Таманский знал, что не он один так рвется домой. Почти всем его солдатам, с которыми он прошел по дорогам войны, не терпелось поскорее вернуться домой. Ему часто приходилось беседовать с ними, и он видел, с каким чувством они смотрят на зеленеющие поля, на поднимающийся из труб дым, как гладят местных детишек по головке. С какой жадностью читают письма, слушают вести, доходившие до них из центральной Польши, рассказы тех, кто побывал в коротких отпусках. Они даже завидовали тем, кто селился здесь в оставшихся после немцев хозяйствах, кому жены готовили обед, а малыши влезали на колени, соскучившись по скупой отцовской ласке. И радовались даже без всякой зависти, полные надежд, что скоро наступит и их черед, когда демобилизовывались их фронтовые товарищи старших призывных возрастов. Те, кто был родом из центральной Польши, возвращались к себе домой. Жители Подолии, Волыни селились здесь, брали хозяйства, ждали свои семьи. А поскольку они, как правило, не имели ничего, майор Таманский помогал им, чем и как только мог. Одному корову даст, другому — лошадь, третьему — мешок картошки или гарнец зерна. Для успешного старта. Интендант, капитан Лея, рвал на себе волосы, как покрыть недостачу в учетных документах. Но командир приказывал, и перечить ему было нельзя. Ну как не помочь, к примеру, Казику Рашевичу? Ведь это солдат, каких мало. Первоклассный пулеметчик. Сколько фрицев уложил — не счесть. Два Креста за храбрость имеет. Взял хозяйство в Дембине, наверное, эта деревня чем-то напоминала ему родные места. Хозяйство выбрал не очень большое, но и не маленькое. «В самый раз, — как он говорил, — чтобы с бабой вдвоем смог обработать и чтобы еще время осталось и в костел сходить, и на ярмарку в город съездить. Ну, а если захочется, то и стаканчик хмельного меда пропустить».

Таманский вместе с Заторой ехал по деревне. Смотрят, а в одном из дворов кто-то возится с колесом от телеги. Наметан глаз у командира батальона.

— Никак наш Рашевич!

— Рашевич, — подтверждает капитан.

— А ну-ка, останови! — обращается Таманский к Дулику. — Навестим старого вояку. Посмотрим, как он на гражданке управляется.

Запищали тормоза, скрипнула калитка. Рашевич поднял голову. Отложил в сторону колесо. Подкрутил ус. Поправил конфедератку. Только то его и смущает, что ремень висит на дышле и он не успеет подпоясаться, ведь командир батальона уже подходит. Его, Казика, фронтовой командир. Тогда Рашевич идет навстречу парадным шагом, прижимая руки к бедрам. Щелкает каблуками. Отдает честь.

— Товарищ майор, разрешите доложить, капрал Рашевич занят осмотром хозяйственного инвентаря.

— Спасибо, капрал. Вольно! — откозыряли, доклад по форме, команда — все как положено и у Рашевича, и у Таманского. Только стоящий сзади майора Затора прячет улыбку в усах, глядя, как приветствует командир своего бывшего воина. Таманский долго не отпускает большую, натруженную ладонь Рашевича.

— Ну, старый вояка, а теперь показывай, как живешь, как думаешь хозяйничать.

— Слушаюсь, товарищ майор. Но может, по обычаю, зайдем сначала в хату?

Зашли в дом, потом в пристройку. Даже в подвал заглянули. Дом из кирпича. Оборудован неплохо. Казик только сомневался, понравится ли его Веронике кухня, ведь печь для выпечки хлеба здесь не такая, к какой она привыкла. Да, это хозяйство не из худших. Посеяно немного ржи, на первое время хлеба хватит. Вот только картошки совсем нет. Ну, а как без нее обойтись?

— Неплохо, неплохо. Картошку одолжишь в имении. Ты же сам ее сажал? Дадут, как пить дать. Вижу, телегу готовишь. А куда собрался?

— Готовить-то, разрешите доложить, готовлю, а как на ней поедешь? Лошаденки, товарищ майор, нет.

— Да, это действительно веский аргумент. А как же ты, Рашевич, собираешься вести хозяйство без лошади? На чем же ты отправишься на станцию встречать свою благоверную? Пешком, что ли, ее приведешь?

— Несолидно как-то, товарищ майор. Но вот лошади-то у меня и нет.

— А знаешь, что, Рашевич, — улыбнулся майор. Затора понимает, что он уже принял решение, — приходи-ка завтра в Зеленое, явись к капитану Лея и скажи ему, чтобы он выбрал тебе лошадь.

— Как это, товарищ майор? Так ведь капитан прогонит меня ко всем чертям! Я-то знаю, как он трясется над лошадьми.

— А разве ты не будешь трястись над своей лошадью?

— Товарищ майор, я бы эту лошадку на руках…

Таманский раскрывает планшет, чиркает что-то на листке и протягивает Рашевичу.

— А теперь, Рашевич, слушай внимательно. Завтра явишься в Зеленое. Если меня вдруг не застанешь, отдашь эту бумажку нашему интенданту. Выделяем тебе лошадь.

— Товарищ майор! — у Рашевича даже голос дрогнул.

И совсем уже не по-военному он стянул со своей седой головы конфедератку и низко поклонился.

— Не надо, Рашевич, не надо. Не свою отдаю. И одолжения не делаю. Ты заслужил не только лошадь. Пусть тебе сопутствует удача на новом месте. Тебе и твоей семье…

Демобилизованные солдаты селились недалеко от Зеленого, брали хозяйства в Гробле, Дембине, Новой Веси и Гурном. Становились хозяевами воссоединенных с Польшей земель, за которые еще совсем недавно они дрались не на жизнь, а на смерть. Выходили с плугом, косой на те самые поля, которые они собственными руками сначала разминировали, а потом сеяли на них хлеб. Перевозили сюда свои семьи, с нетерпением ожидали их приезда, а некоторые даже женились здесь. И нечему удивляться, ведь за всю войну, за все годы оккупации они истосковались по нормальной, мирной жизни.

В один из дней Родака огорошил его подчиненный и самый близкий друг — Фелек Гожеля. Вернулся как-то вечером, когда Сташек уже лежал в постели. Сел на табуретку, обхватил голову руками, оперся локтями на колени, как будто бы очень устал, а может, напряженно что-то обдумывал. И вдруг ударил фуражкой об пол, встал и заявил изумленному Сташеку:

— Была не была! Женюсь, товарищ старший сержант! Как ты к этому относишься?

— Перестань придуриваться. Лучше потуши свет и ложись спать, поздно уже.

— Не веришь! Будешь первым дружкой. Надеюсь, не откажешься?

— На ком, когда?

— На Зосе, конечно. А когда? Да хоть завтра.

— Но ведь ты еще служишь в армии! А где жить будете?

— Не беспокойтесь, сержант, все уже продумано, только бы майор дал согласие. Мы его тоже хотим пригласить на свадьбу…

Фелек был родом из деревни под Яновом Люблинским. Служил со Сташеком в одном взводе, а поскольку Сташеку не терпелось узнать, что делалось в Польше во время гитлеровской оккупации, Фелек был первым, кто рассказал ему обо всем. От него он впервые услышал об Армии Крайовой, Батальонах Хлопских, об Армии Людовой.

— Не знаю уж, как для кого, а для меня главным было драться с немцами. Так уж случилось, что сначала я вышел на тех, из АК, ну и примкнул к ним. С таким же успехом мог оказаться в БХ или АЛ. Какое мне было тогда дело до политики. Главное, что у меня было оружие в руках, что чувствовал себя солдатом, что сражался за Польшу.

— Со мной было то же самое: только бы попасть в польское войско, чтобы поскорее дойти до Польши…

Они подружились. Полюбили друг друга. Делились своими самыми сокровенными мыслями и переживаниями. Фелек готов был часами слушать рассказы Сташека о Сибири, о его пути в Польшу. А если и перебивал его, то только для того, чтобы изумленно воскликнуть:

— Ну и пережил же ты, браток! Ну и что, что дальше?

— Что дальше? Мы могли в этом городе просидеть с Ваней до конца войны. Конечно, тяжело было: холодно, голодно и до дома далеко. Но кому во время войны было легко?

— Да, это верно.

— Ну, и в конце февраля, хотя стояли еще сильные морозы, решили больше не ждать. А тут случай подвернулся, какого мы и не ожидали: Ваня стал помощником машиниста. Как-то влетает как на крыльях и говорит: «Сташек, сегодня ночью ведем эшелон до самого Свердловска, как ты?» — «Думаешь?..» А он: «Нечего думать». Неудобно вышло, ведь мы ни с кем не попрощались, хорошим людям даже «спасибо» не сказали… Только теперь мы поняли, как пригодились нам пропуска на железную дорогу и железнодорожная форма. Я крутился у паровоза до тех пор, пока из трубы не повалил дым и он медленно стронулся с места. Тогда я вскочил на тендер — и прощай, город! Не знаю, поймешь ли ты, что я тогда пережил. Едва я почувствовал, как поезд набирает скорость, услышал перестук колес на стыках рельсов, свисток паровоза, меня охватило такое чувство, будто этот поезд остановится уже только в Польше! До Свердловска все было в порядке. А потом по-разному. Чаще всего мы прятались в товарняках, на открытых платформах, так было безопаснее. Кому придет в голову, что на открытой платформе, нагруженной замерзшей и припорошенной снежком серой, можно ехать! А мы с Ваней ехали. Несколько раз чуть совсем не замерзли, потому что оба заснули. Обычно один спал, а другой бодрствовал. Часто нас гоняла железнодорожная охрана. А раз даже задержала милиция. Уже за Уралом, который мы пересекли на открытой платформе. Железнодорожная станция в небольшом городке. Обычно эшелоны на таких не останавливаются. А тут вдруг — стоим. Час, другой. Что случилось? Осторожно выглядываем. Эшелон стоит, паровоз отцеплен, фары погашены. Попросту сломался. Неизвестно, когда подойдет запасной.

Полдень. Валит мокрый снег. Ветер. Мы дрожим не только от холода, но еще и от голода. Голод иногда досаждал нам больше, чем мороз. К дороге мы готовились, насушили немного сухарей, получая хлеб по карточкам. Но нашему путешествию конца не было. «Как ты думаешь, — говорит Ваня, — может, выскочим, осмотримся?» — «Давай». Со станции мы выбрались без приключений и двинулись прямо на базар. Там всегда можно купить что-нибудь поесть, а на худой конец выменять. У нас были с собой деньги, заработанные в городе, и даже довольно много. Базар как базар. Одни продают, другие хотят что-то купить, а еще крутятся там разные людишки, чаще всего подростки — сироты, которые только и ищут, где плохо лежит. Ходим, смотрим. Видимо, наш вид не вызывал доверия у продавцов, как только мы подходили к какой-нибудь женщине, она сразу же хватала крепче корзину с яйцами, либо прикрывала полотенцем оладьи из промерзшей тертой картошки. Потому как вид у нас был не дай боже! Что там говорить! Прошел почти месяц, как мы мыкались по станциям и товарнякам, на снегу, морозе, на угле или сере, редко когда в крытом вагоне или на прессованном сене, накрытом брезентом. Грязные, голодные, невыспавшиеся, в промасленных телогрейках. Выпили мы на базаре по стакану теплого молока, купили немного жареных тыквенных семечек, только этим сыт не будешь. Да и на дорогу что-нибудь надо было купить. Подошли к замотанной в платки торговке, продававшей лепешки. «Почем?» Она подозрительно глянула на нас. «А деньги-то у вас есть?» — «Не бойся, тетя, даром не берем». — «А ну-ка, покажите деньги, а то знаем мы таких». — И баба прикрыла лепешки полотенцем. Ваня вытащил из кармана пачку денег. Баба заломила такую цену, что мы опешили. Тогда-то и выкинули глупость — надо было заплатить и уходить, но нам кровь ударила в голову от ее нахальства. Вокруг бабы собралась толпа, и все набросились на нее: «У тебя совесть есть, так обдирать?», «Спекулянтка!», «Гнать таких надо, с человека последнюю шкуру спустит!», «Гляньте на нее, вон как разжирела на чужой беде!», «В милицию ее надо отвести!», «Работать заставить!» Не успели мы оглянуться, а милиционер тут как тут и под одобрительные выкрики толпы забрал толстую торговку с ее лепешками и нас с Ваней. В качестве свидетелей. Только этого нам не хватало!

— Черт побери, ну и влипли же вы! Ну и что дальше?

— У нас не было выхода. Мы переглянулись и дали деру. Ваня бросился наутек в одну, а я в другую сторону. Милиционер что-то кричал, но бабу отпустить не решился. Голодные, перепуганные, ночью мы уже снова тряслись на платформе.

Чем ближе к фронту, тем становилось все сложнее. Военные патрули, милиция. Города в развалинах. Следы войны чувствовались на каждом шагу. Эшелоны с ранеными. Покореженная военная техника. Один за другим шли на запад эшелоны с войсками. Мы с Ваней выбиваемся из последних сил. Но, наученные горьким опытом, ни к кому не обращаемся, потому что ясно как божий день, что в армию нас не возьмут, отправят обратно в тыл. Мы решили, несмотря ни на что, добраться до фронта, на передовую, а оттуда нас уже не завернут. Только в конце марта, когда уже запахло весной, хотя шли дожди и было холодно, мы оказались совсем близко от фронта, в Рязани. А я, где только представлялась возможность, искал и расспрашивал о польском войске. Не везло мне, столько тысяч километров отмахали, а польского солдата так и не удалось встретить. Конечно, о поляках знали. Несколько раз случалось слышать о них от раненых бойцов, которых я встречал на вокзалах или базарах. Но они не очень-то знали, где поляков искать. Некоторые говорили, что в Смоленске, другие, что в Рязани. Счастливый случай помог нам с Ваней очутиться в Рязани. Встретился нам комендант станции, редкой души человек. Потому как в Рязани, представь себе, мы снова попались, причем в руки железнодорожной охраны. Тут уж было не до шуток. Прифронтовая полоса. Попробуй сбежать от них: стреляют без предупреждения. Они потребовали документы. Какие там документы! Ну и отвели нас к военному коменданту станции, пожилому подполковнику. Стоим у его письменного стола. А он за один присест сто вопросов решает. Стоим и молчим. Наконец он на минуту освободился. «Зайцы?» Врать было бесполезно. Такому человеку нельзя врать. У него были усталые, умные, проницательные глаза. Ну, мы все ему и выложили. Он молчал. Кивал головой. Тут снова затрезвонили телефоны, кто-то там опять вошел с каким-то вопросом. «Савич! — громко позвал подполковник. Появился бравый усатый старшина. — Забери этих двух героев, накорми, попарь в бане и приведи потом ко мне. Сторожить их не надо. Не сбегут». «Слушаюсь», — ответил старшина. Ну и через минуту — впервые за последний месяц — мы досыта наелись густой солдатской каши, помылись и облачились в чистое, солдатское белье. И выспались в тепле. А утром меня забрал от подполковника Лебедкина, ну ни за что не отгадаешь кто? Наш капитан, а тогда еще поручик Затора.

— Ну и повезло же тебе, парень!

— Еще как!

— А что там Затора делал?

— Они грузились в эшелоны, нашу дивизию перебрасывали как раз на Волынь. Подполковник сообщил коменданту польского эшелона, тот — дежурному офицеру, ну и появился поручик Затора.

— И забрал тебя?

— А что ему оставалось делать? Привел меня к майору, тогда еще капитану Таманскому, а тот на свой страх и риск приказал включить меня в состав батальона. Что ты, командира нашего не знаешь? У него на все свой ответ: «Беру на свою ответственность, и все».

— Ну, а что с твоим другом?

— С Ваней? Остался в Рязани, у того подполковника. Думаю, он его не обидел. Распрощались мы с ним. Поверь мне, Фелек, какой это парень! Он мне как брат. Я многое бы отдал за то, чтобы еще когда-нибудь с ним увидеться.

— Может, даст бог, увидитесь. Гора с горой не сходятся, а человек с человеком… А знаешь, я ведь тоже начинал с Заторы, тоже сначала с ним встретился. Порядочный человек. Многое помог мне понять… Фронт прошел, вышли мы из леса — и что дальше? Польша есть, а нам говорят, что не такая, какая должна быть. Русские, говорят, будут в ней править, всех в колхозы загонят. А тут снова увидел польское войско с орлами на фуражках. Может, даже и тебя тогда видел?

— В Люблине?

— Нет. В Янов к нам приехали.

— Меня там не было. Я был только в Люблине.

— Плакаты. Объявления о наборе в армию, война-то продолжалась, до Берлина еще далеко. А, думаю, плевать я хотел на всю эту болтовню подполья. Подбил еще несколько ребят и пришел с ними на призывной пункт. Мобилизовали нас и направили в Люблин. Там продержали недолго в запасном батальоне, так я и попал в нашу часть. Недоверчивые тогда были многие, запуганные. Что тут говорить, а в некоторых вопросах ничего не секли. Затора как будто чувствовал, что нас волнует. Помнишь, как собирал нас, новеньких, и с нами часами беседовал, объяснял?

Потом уже вместе, и Сташек и Фелек, освобождали Варшаву и Быдгощь, дрались за Поморский вал и Берлин. Теперь все это, к счастью, уже позади. Времени вполне было достаточно, чтобы притереться, узнать друг друга, подружиться. И вот теперь Фелек приглашает Сташека на свадьбу.

— Но ведь Зося из Варшавы, городская. Что она будет здесь, в деревне, делать?

— Какой ты, Сташек, наивный. Если люди любят друг друга, им везде хорошо. Ну что из того, что она варшавянка? Мы с ней все уже обговорили. Она ведь закончила среднюю школу, любит детей, вот и будет их здесь учить. Даже разговаривала уже об этом с новым уполномоченным из повята. Мы подобрали себе домик в Новой Веси. Зосе там очень понравилось. Ну, а ты как? Может, еще соседями будем, а? Что-то мне кажется, товарищ старший сержант, что в последнее время ты довольно часто заглядываешь в Новую Весь.

— Давай, гаси свет, трепло. Спать охота…

Что правда, то правда. Как только представлялась возможность, Сташек садился на мотоцикл и гнал как сумасшедший в Новую Весь. К Ванде, конечно. А возможность такая представлялась довольно часто, поскольку взвод Родака занимался в последнее время в основном решением транспортных задач. В районе расположения батальона формировались гражданские власти. Повятовый уполномоченный, местом пребывания которого был близлежащий городок, где было расквартировано также командование полка, часто наведывался в Зеленое и вместе с Таманским объезжал деревни, которыми до сих пор практически управляли командиры отдельных рот. С каждым днем прибывало все больше репатриантов. Они выгружались на железнодорожной станции, а оттуда на военных грузовиках их развозили по окрестным селам. Родак отвечал за транспорт и часто по старой привычке сопровождал командира батальона в его поездках. И Таманский, и Родак не могли надивиться, как быстро эти земли, в первые послевоенные дни совершенно заброшенные и безлюдные, заселялись. В поселках появились вывески на польском языке, таблички с нарисованным от руки гербом Польши — орлом, оповещающие, что здесь находится милицейский участок или какое-либо другое учреждение.

Родаку как-то раз удалось заскочить и в Грудек. А ему давно очень хотелось попасть туда, во-первых, из-за Клары и, во-вторых, расспросить о судьбе Вани Воронина. Он рассчитывал, что начальник госпиталя все ему расскажет. Но он просчитался. Советского военного госпиталя в Грудеке уже не было. Совсем недавно его передислоцировали на родину. И как это обычно бывает в армии — никто не знал точно куда. Военная тайна. Сташек был очень огорчен. Он рассчитывал, правда, еще на то, что Ваня, зная его адрес, номер полевой почты, напишет сам. В больших красных корпусах размещался теперь польский военный госпиталь, а поскольку другого в округе не было, то принимали всех больных. Сташек, сжав в руке фуражку, слонялся по госпитальным коридорам, заглядывал в палаты, надеясь встретить Эву или Клару. Узнает ли его Клара? И какая будет ее реакция? Не напомнит ли он ей Зеленое и пережитые там тяжелые минуты? У Сташека перед глазами стоял образ Клары: ее тонкое лицо, испуганные глаза, седые волосы, красивая, стройная фигурка. Он относился с большой симпатией к этой девушке, его беспокоила ее судьба. Не мог примириться с тем, что она отгородилась от мира, ушла в себя. Она словно призрак, потерявшая интерес ко всему, бродила по берегу моря и аллеям парка.

— Пан сержант!

Сташек обернулся. Перед ним стояла Клара. Прекрасная, будто сошедшая с картинки. Седые волосы собраны с большой пучок, на них наброшена белая газовая косынка. Изумленные глаза. Мягкая улыбка.

— Клара! Здравствуйте. А я как раз ищу вас и Эву.

— Эва спит после ночного дежурства. Вот обрадуется! Моя смена сейчас кончается, давайте пойдем вместе к Эве.

— Я не помешаю?

— Да что вы! А я, я хочу сердечно поблагодарить вас за то, что вы сделали для меня. Эва мне все рассказала.

Они шли по улицам городка. Девушки жили недалеко, за госпиталем. На приморском бульваре, где лишь в нескольких местах были еще видны следы бомбежек, они присели в тени каштана. Клара рассказывала о себе:

— …со Старувки[12] до центра города мы пробирались каналами. Если бы еще одни, но ведь с нами были раненые. Некоторых из них приходилось тащить на себе. Немцы бросали в люки дымовые шашки, гранаты. Это был настоящий ад. Но мы все-таки прошли. Центр города еще удерживали наши. Раненых мы разместили в жилом доме с внутренним двориком, напоминавшим колодец. Но это были последние часы восстания. В дом ворвались немцы, начали расстреливать раненых, жгли из огнемета. За мной помчался какой-то пьяный эсэсовец. Может, потому, что он был пьяный, мне удалось скрыться. Я спряталась в развалинах, а ночью добралась до своих. Когда восстание было подавлено, я затерялась в толпе гражданских лиц, которых гнали из пылающей Варшавы. Согнали всех вместе в лагерь в Прушкове. Оттуда отбирали молодых женщин и девушек на работу в Германию. Так я попала в Зеленое, к баронессе фон Клейст…

— Клара…

— Знаю, вы не хотите, чтобы я возвращалась к этим кошмарным воспоминаниям. Я вам за это благодарна. Но вы не бойтесь. Вот если бы я снова очутилась в Зеленом или вдруг встретила эту страшную бабу… Бр-р!

— Не надо, Клара.

— Ей все хотелось сделать меня своей наложницей. Меня били, запирали в темный, затхлый подвал, где полно было крыс… В один из дней я вдруг перестала существовать. Потеряла память. Только здесь, в госпитале, я поняла, что война закончилась, что снова есть Польша. Врачи, русские девушки, санитарки, а особенно медсестра Лена Рубцова, очень заботились обо мне. Мы все изревелись, когда они уезжали. Обещали написать.

— Может, у вас есть их адрес? Вы ведь знаете, что я встретил здесь своего друга…

— Знаю! Того молодого, без ног. Воронина. Его отправили отсюда раньше. Он даже немного говорил по-польски. Рассказывал о вас, когда мы приходили с Эвой проведать Дубецкого. Какой мужественный парень. Боже мой, такой молодой — и без обеих ног. К сожалению, он так нам и не написал. Адрес, как вы понимаете, они не могли оставить, сами не знали, куда переводят госпиталь.

— Понимаю, конечно, понимаю. Очень хотелось бы мне найти Ваню. Я ведь даже не успел попрощаться с ним. Никак не мог раньше выбраться сюда. Как-то глупо получилось…

— Не расстраивайтесь, Сташек, вы обязательно его отыщете. — Нежная, теплая девичья ладонь легла на его руку. Вдруг Клара оживилась, хлопнула в ладоши. — О, я не сказала вам самого главного. Моя мама нашлась! А я уже потеряла всякую надежду. Папа погиб в первые дни восстания. Он был врачом в отряде повстанцев, оборонявшихся на Воле. Мама сначала была со мной, на Старувке. Была ранена осколком бомбы. Ее вывезли куда-то в Мокотов. И след ее затерялся. Дом, в котором мы жили, разрушен, как и вся улица. Когда я вновь стала собой, то вспомнила о тете, которая жила под Варшавой, в Веселой. Написала ей. Хотя ни на что не надеялась. Несколько дней назад получаю письмо. Распечатываю! Думала, что снова сойду с ума, но теперь уже от радости. Это было письмо от моей мамы! Она живет у тети. Умоляет, чтобы я как можно скорее возвращалась.

— Почему же вы не едете?

— Прямо сегодня же, на крыльях полетела бы к маме, в Варшаву. Но должна еще немного побыть здесь. Это ведь госпиталь. Столько больных нуждается в помощи, а людей не хватает. Мне помогли добрые люди, так как же я сейчас могу уехать? А вы когда возвращаетесь домой?

— Домой? Надо этот дом иметь…

Дом. Мать. Отец. Эти слова, независимо от того, кем и при каких обстоятельствах произносились, всегда болезненно воспринимались Сташеком. Матери у него не было. До сих пор он ничего не знал об отце. А дом? Где, собственно, теперь после войны, его дом? На Подолию он не вернется. В Калиновой, где он родился и где жил его дедушка, не за что зацепиться: ни собственного угла, ни клочка земли. А может, останется здесь, в Поморье? Этого он еще не решил. Ждал отца, может, вместе определят дальнейшую судьбу. А пока дома нет. Просто нет — и все тут. Но ему всегда становилось как-то не по себе, когда на такой обычный, самый нормальный для любого человека вопрос: «Где твой дом?», он не знал как ответить…

Ванда тоже расспрашивала его о доме. Они сидели на дюнах и любовались зеленым, спокойным в тот день, залитым солнцем безбрежным морем. Пустой пляж. До самого горизонта мерно колыхающееся море. Слабый, едва ощутимый ветерок теребил распущенные, рассыпанные по плечам густые Вандины волосы.

— Красиво! — Сташек не мог удержаться от восторженных слов. — А знаешь, Ванда, ведь здесь я впервые в жизни увидел море.

— А я без моря не могу представить себе этот мир. Свыклась с ним с самого детства. Иногда отец брал меня с собой на рыбную ловлю. Часто я забиралась одна на высокую дюну и смотрела, как меняется море. Оно никогда не бывает одинаковым. То спокойное и тихое, как сейчас, то вдруг гневное, грозное. Но всегда прекрасное. И ему все можно рассказать… А как там у тебя, в твоих родных краях? Ведь я даже и не знаю, где он — твой дом.

— Мой дом?..

Сташек с задумчивой грустью произнес эти слова и вместо ответа обнял Ванду, нежно притянул к себе и поцеловал. Она ответила ему, но тотчас же вырвалась из его объятий и побежала. Он бежал за ней, утопая в теплом, сыпучем песке. Наконец догнал, уже в воде — и целовал, целовал, целовал!

— Дикарь! — сказала она, когда он наконец вынес ее на руках, на берег и опустил на песок. С них обоих лилась вода. — Еще кто увидит…

— Ну и что? Пусть видит. Больше всего…

— Что больше всего? Я вся мокрая. Как теперь появлюсь дома? А ты! Мундир, сапоги — все намокло.

— Не волнуйся. Высохнем. — И подошел к Ванде, взял в ладони ее мокрое лицо. — Спрашиваешь, что больше всего? Больше всего — и готов сказать каждому — я люблю тебя. Понимаешь? Люблю, люблю, люблю!

— Сташек!

…Они долго лежали на горячем, сыпучем песке за дюной. От карликовых сосен резко пахло смолой. Их переполняло счастье.