Пора по домам, ребята

14

Мечтаешь о чем-то годами, видишь это даже во сне — и вот неожиданно сон становится явью, а мечты — реальностью. Старший сержант Родак ехал в отпуск в свои родные края. Не надолго его отпустили, всего на неделю, но главное, что после стольких лет он снова увидит Калиновую, дедушку, дом, в котором родился…

Ехало их человек десять. Командир батальона пришел к выводу, что такая пора, когда завершился сенокос, а жатва еще не началась, больше всего подходит для того, чтобы хотя бы часть солдат немного отдохнула. От Кракова, где сошел сержант Подгурский, Родак ехал один. Он находился в пути уже вторые сутки. Ехал попутными воинскими эшелонами. Пассажирские поезда были так переполнены, что даже на крыше или на подножках было трудно пристроиться. А на линии Краков — Пшемысль они вообще не ходили. Добраться туда можно было лишь в товарных вагонах. Сташек улыбнулся, увидев знакомую «теплушку», в которую ему с большим трудом удалось втиснуться, в таких «теплушках» он добирался из Иркутска на фронт. В вагоне бурлила, шумела, спорила разношерстная толпа. Кого там только не было! Солдаты, направляющиеся в свою часть или в отпуск. Демобилизованные. Узники концлагерей. Репатрианты с востока и запада. Мародеры и спекулянтки. И просто пассажиры, которые ехали кого-то навестить, уладить какие-то дела или же — домой.

Сташек, ужасно уставший, довольный, что нашел в уголке свободное местечко, дремал, зажав автомат между коленями. И время от времени, когда поезд останавливался, открывал глаза, чтобы не прозевать свой Жешов. До него доносились обрывки разговоров.

— Я брата искал в Варшаве. Но где там! Вся Варшава — одно огромное пепелище. Там, где стоял когда-то каменный дом, в котором жил мой брат с семьей, — огромная воронка, наверное от бомбы. И на всей улице то же самое. Редко где человека встретишь. Никто ничего не знает, вот и возвращаюсь ни с чем…

— А один капо, вот уж был сволочь, вы даже себе представить не можете, все время ходил с деревянной дубинкой, похожей на валёк. Вы знаете, что такое валёк? Ведь вы, как мне кажется, из города? Так вот, ходил он с этой дубинкой и лупил при каждом удобном случае. Если удачно попадал, мозги разлетались в разные стороны. Ну, а когда американцы нас освободили, то мы поймали эту сволочь и с помощью его же собственной дубинки превратили в отбивную котлету…

— Пожалуйста, прошу вас, пани, ведь один глоток вам не помешает. «Мы молоды, мы молоды и любим самогон, давайте поднимайте стаканы за любовь». Наше — вам! Вот так! Крепкий, да? А теперь кусочек колбаски, на закуску. А можно узнать, куда такая красавица едет в одиночестве?..

— Что вы там болтаете! Говорю тебе, мир висит на волоске. Вот-вот американцы схватятся с русскими. И вы убедитесь, что все скоро изменится. А когда наше законное правительство вернется из Лондона, вот тогда увидите, что будет. Это я вам говорю…

— Вот послушайте, золотко мое. Сижу я за столом, угощаюсь. Она возле него суетится, подлизывается, заговаривает. Через каждое слово Юзек, Юзек. А он от этого на седьмом небе, и к ней: Валерочка, Валерочка! И вдруг, заметьте, золотко мое, открывается дверь, из комнатки выходит ребенок, улыбается, глазки трет. Он спрашивает: «Чей это такой славный малыш?» А Валерия в ответ: «Твой, Юзек, твой». Понимаете, какая бессовестная? Мужик пять лет просидел в плену у немцев, а она ему вкручивает, что это его ребенок! Если бы на другого напала, схватил бы он ее за космы. А этот, разиня, вы только послушайте, золотко мое, расплакался как баба, взял ребенка на колени и принялся целовать!..

— Плохи мои дела. Дом немцы сожгли, всю семью перебили. И мне бы не избежать этого, если бы еще с вечера не ушел с мужиками в лес. Жить после этого не хочется. Ну коль уж остался жив, надо что-то делать. К счастью, когда русские после окончания войны стояли в нашей деревне, то один, старший из них, сжалился над моей долей и лошадь мне оставил. Ничего не могу сказать, хорошая лошадь, рабочая…

— Упрямый такой, не знаю что и делать. Говорит мне: «Мама, что я здесь, на этом клочке земли, буду нищенствовать, когда на западных землях могу получить хозяйство, дай боже». И поехал. Забрал жену и маленького внучка. Иисус, Мария, подумала я про себя, на верную погибель пошел мой мальчик. Едва его там разыскала. Солдаты подвезли меня на машине. Дом у них хороший, земли много. Только страшно, чужое все. Немцы глядят исподлобья. А он мне объясняет: «Мама, здесь такая же Польша, как и там, у нас». Всегда был упрямый, дальше некуда…

Сташек улыбнулся про себя — ему понравился этот упрямый, непослушный сын. Открыл глаза. Поезд сбавлял ход. Подъезжали к Жешову. Разыскал коменданта станции, поставил печать на отпускном удостоверении.

— Есть где переночевать?

Седоватый хорунжий с колодкой боевых наград на груди протянул ему лист бумаги.

— Я родом отсюда. Пойду. К дедушке.

— В Калиновую? Не советую. Попутной машины не поймаешь, а пешком идти не очень-то приятно.

— А что со мной могут сделать?

Хорунжий усмехнулся в усы, заметив, что Родак непроизвольно поправил автомат на плече.

— Ну, как хочешь. Неделю назад как раз в тех местах двух парней разоружили.

— Кто?

— Разные типы здесь бродят. Говорят — лесные братья.

— А чего они в этом лесу ищут?

— Наверное, не грибы. Говорят, Польшу.

— Но ведь Польша уже есть!

— Верно. Но они ищут другую.

— Найдут?

— Найдут — не найдут, только горько, браток, что польская кровь льется. Будто бы Гитлер мало ее пролил. Один капрал, паренек родом из-под Дынова, приехал в отпуск и не вернулся. Числится у меня здесь в списке, только что из этого? Часть запрашивает, а его и след простыл.

— Что же с ним могло случиться? Убили?

— Могли убить, а мог дезертировать, уйти в лес, у бабы под периной остаться. Кто его знает. Во всяком случае, браток, здесь не фронт. Там по крайней мере все было ясно. Там человек знал: кто свой, а кто враг. А здесь? С ума можно сойти! На станции есть зал ожидания, подремли до утра, а потом пойдешь. Днем всегда веселее…

Сташек уже готов был воспользоваться советом хорунжего, и просто так вышел еще на привокзальную площадь. А как глянул в сторону калиновских холмов и подумал, что за час быстрой ходьбы может очутиться у порога дедушкиного дома, — не выдержал: поправил конфедератку, закинул за спину автомат и отправился в путь… Шел большаком, разбитым, в рытвинах, покрытым толстым слоем пыли. Одним большим хором отзываются в придорожных канавах кузнечики. Квакают лягушки. Иногда залает собака. На холмах, в хатках, притаившихся в перелесках и оврагах, нет-нет да и мелькнет тусклый свет керосиновой лампы и сразу исчезнет! Нет, в это трудно поверить! Он снова здесь! С каждым шагом приближается к заветной цели. Вот обрадуется дедушка! Интересно, женился ли дядя Изидор?

Где-то впереди слышно, как по большаку тарахтит телега, и вновь воцаряется тишина. Остановилась или свернула на проселочную дорогу. Нет, не свернула. Стоит на обочине, недалеко от моста через Струг. Сташек поправляет автомат, придерживает его за ствол. Приближается к телеге. В упряжке пара лошадей. Одна из них громко фыркает, звенит при этом нарядная уздечка. На телеге виднеются четыре силуэта и вспыхивают огоньки самокруток. Молчат. Он проходит мимо них, в двух шагах от телеги. Четверо мужчин. Двое в военной форме, у одного конфедератка на голове, такая же, как и у Сташека. Лиц различить невозможно. Когда он уже миновал телегу, кто-то из них бросает:

— Добрый вечер! Далеко ли собрались?

Сташек останавливается. Крепче сжимает автомат. Видимо, они хотят услышать его голос. Проверить: свой или чужой.

— Вечер добрый! Далеко, да не очень: в Калиновую.

— Можем подвезти. Мы как раз едем в ту сторону.

— Спасибо. По правде говоря, совсем недалеко, но на телеге ногам всегда легче.

Он вскочил сзади на подводу, уселся на перекладину. На всякий случай хотел, чтобы все были у него на виду. Они, видно, поняли это, но не стали уговаривать пересесть. Тот, кто завел разговор, был за возницу. Родак видел только его спину. Когда тот обернулся, раз или два, его лицо показалось Сташеку знакомым, но никак не мог вспомнить, кто это. Значит, двое в военной форме. Парень в конфедератке сидел рядом с возницей, поэтому Сташек не мог разглядеть его лица. Он не оборачивался и молчал. Из сидевших лицом к Родаку один был в военной гимнастерке, но гражданских брюках. Похоже, они были сверстниками Сташека, на ногах — офицерские сапоги, блестевшие в свете луны.

— Закурите? — предложил мужчина с высоким, курчавым чубом.

— Спасибо, не курю.

— Ну и счастливчик же вы, старший сержант. В отпуск?

— Да, на несколько дней.

— А где служите?

— Что ты спрашиваешь, дурень. Пан сержант все равно тебе не ответит: военная тайна, — вмешался другой с широким бабьим лицом и писклявым голосом.

— Спрашиваю из любопытства, просто так.

— Служу на западе.

— Неспокойно там? Говорят, немцы опять туда вернутся.

— Не вернутся, будьте спокойны.

— Вы так уверены, старший сержант? А если Запад двинется, тогда…

— Да не морочь ты голову политикой, человек в отпуск едет. — Возница прервал на полуслове кучерявого и спросил: — Извините за любопытство, вы — здешний? Едете в Калиновую, я там почти всех знаю, а вот вас что-то не могу припомнить.

— Ничего удивительного, я уехал отсюда пацаном. Еду к дедушке, к Леону Скочилясу. Вы его знаете?

— Кто же Скочиляса не знает! Сейчас, сейчас, а вы, случайно, не Родак? Сын Бронека Родака? Его семья до войны переехала в Залещики.

— Да, это я.

— Как летит время. Помню тебя… вас помню еще ребенком. Я Зволень, живу возле монастыря. Не помнишь меня, Сташек?

— То-то мне показалось, что я откуда-то вас знаю.

— Знаешь, наверняка знаешь. Я ведь приходил в ваш дом, мы были приятелями с твоим отцом. Хороший был человек. И смотри же, какое несчастье на вас обрушилось: сначала мать в Сибири навечно осталась, а потом отец погиб под Монте Кассино…

— Погиб? Как погиб? Откуда вы взяли?

— Значит, ты еще ничего не знаешь? Ну да, откуда же. С неделю, самое большее две недели назад, вернулся Адам Гробельный, тот — из Дзялов. Тоже служил у Андерса, а потом попал в плен к немцам. Вместе с твоим отцом был под Монте Кассино. Он-то и привез это известие в Калиновую. Рассказывал, что на его руках твой, блаженной памяти, отец и умер…

Сташек спрыгнул с подводы и пошел прямиком в сторону от большака, куда глаза глядят. Ничего не видел и не слышал. Продирался сквозь мокрое от росы хлебное поле, спотыкался о межи, увязал в картофельных грядках, карабкался на склон оврага, цеплялся за кусты боярышника, терновника, натыкался на деревья. В ушах шумело как у пьяного, а в голове кружили мысли о двух самых дорогих и близких ему людях: матери и отце. Он не видел ничего, только их лица стояли перед ним, слышались их голоса… Мама ставит на стол миску с борщом. Отец идет за плугом: «Но, Сивка, но». Мама поправляет Сташеку ранец на спине, целует в лоб. «Будь осторожен, сынок, когда переходишь через кладку, смотри не упади в воду». Отец: «Помни, сынок, что ты поляк». Уходил, ссутулившись, в залатанных штанах, сжимая под мышкой узелок. «Не доживу, сынок, не увижу больше нашу Калиновую». Бледные, высохшие от болезни материнские руки с трудом держат жестяную кружку с горьким, кровавого цвета отваром из стеблей малины. «Топор, сынок, надо держать вот так. Упрись покрепче ногами и только тогда руби. И смотри на крону дерева, чтобы вовремя заметить, когда оно начнет валиться». Снег по пояс, пилят с отцом толстенную сосну. «Пригласил бы к нам как-нибудь свою Наталку, не будь таким дикарем», — смеется мама. Возвращаются с поля, присели отдохнуть у часовенки. Мама описывает рукой широкий круг. «Ты только глянь, сынок, как красива наша Калиновая. Цветут сады. Течет Струг. А вон, из Тычина, машина едет. Видишь, какой хвост пыли тянется за ней?» Полная хата солдат, беженцев из Варшавы, Силезии, Лодзи. Советуют отцу погрузить на подводу все, что только сможет, увезти, забрать семью и бежать в Румынию. «Здесь мой дом, моя земля. Да разве может человек убежать от своей судьбы?» Ярмарка в Бореке. Пестрые ларьки. Мама покупает Сташеку мороженое, деревянный пугач с привязанной на шнурке пробкой и большой, длинный, завернутый в зеленую папиросную бумагу пряник. И розовое печенье на веревочке, которое можно повесить на шею. «Только не ешь его, сынок, а то весь измажешься краской и животик будет болеть». Отец стоит перед музыкантами во время сельского праздника, поднимает вверх руки и поет: «Ой, одна ты, ой, одна ты у меня, и танцуешь лучше всех ты у меня». Потом хватает маму, и они пляшут, пляшут, пляшут.

Светает. Багряная полоса неба над монастырем медленно светлеет. Из-за холмов выглядывает солнце. Над Стругом стелется густой туман. Поют петухи. Мычат коровы, ждут, когда подоят. Скрипят ворота конюшен. Над покрытыми соломой крышами с трудом пробивается в небо первый дымок. В монастырском лесу начинают свой утренний галдеж птицы. Калиновая просыпается. Сташек сидит на том же холме, у той самой часовенки, где когда-то, еще мальцом, отдыхал с матерью. «Гляди, сыночек, как красива наша Калиновая».

Ему кажется, что он видит сон. Но это действительность. Короткая июньская ночь пролетела мгновенно. Он поднимается со ступенек часовенки. Срывает пучок росистой травы и начинает чистить ботинки, старается привести их в более или менее приличный вид. «Как имя вчерашнего возницы? Зволень? Да, Зволень. А того, который был вместе с отцом под Монте Кассино? Я должен обязательно увидеться с ним, чтобы он мне все рассказал. Гробельный, живет в Дзялах». Дедушкина хата уже недалеко, но Сташек не видит ее, потому что туман над Стругом расползается все шире, клубится как пар над корытом. Родак спускается по меже вниз. Под ногами искрится на солнце крупная, как жемчужины, роса. Туман поднимается вверх, и роса высыхает. Это к хорошей погоде.

Соломенная крыша. Погреб, выдолбленный в каменном откосе над ручейком, где в самый жаркий летний день всегда холодная как лед простокваша. Овин, в котором он так любил спать с отцом на свежем, душистом сене. Конюшня. Он огибает ее. Лужайка перед домом. На изгороди висит глиняный горшок. На лужайке — пестрая корова позвякивает цепью. Глухой стук топора. Дед вбивает колышек, чтобы привязать буренку. Сон это или явь? Дом. Погреб. Конюшня. Овин. Изгородь. Буренка. Дед. Все выглядит так, как Сташек запомнил в детстве и вспоминал долгие годы с непередаваемой тоской.

— Дедушка!

Старик застыл с занесенным топором. Медленно поворачивается в ту сторону, откуда, как ему показалось, услышал голос.

— Дедушка! Дедушка!

Сташек бежал длинными прыжками, перескочил через изгородь и очутился в объятиях старика.

— Сташек, внучек!..

Дедушка был в доме один. Сели завтракать. Творог, масло, яичница. Сташек открыл консервы. Дедушка вытащил из буфета бутылку самогона.

— Полагается выпить по одной со свиданьицем, — сказал он, как бы оправдываясь перед внуком. — Ну и мужичище из тебя вырос!

Опрокинул большую стопку из толстого граненого стекла. Крякнул, вытер усы и налил туда же Сташеку.

— Твое здоровье, дедушка! — Сташек выпил, поперхнулся, закашлялся. — Ну и крепка!

— Это самогон. Сразу видно, что непьющий ты. Это хорошо. — Заткнул бутылку свернутой из газеты пробкой. — А я здесь, как видишь, один-одинешенек горе мыкаю. Стефан, с тех пор как его немцы забрали в концлагерь, а случилось это под Рождество в сорок втором году, не дает о себе знать. Боюсь, как бы он там случайно…

— Не думай так, дедушка. Война только что закончилась, люди еще только возвращаются.

— Дай бог, чтобы так было, как ты говоришь. А Изидор, с тех пор как влез в политику, совсем не бывает дома. По правде говоря, за ним уже несколько раз приезжали из Жешова.

— Чего хотели?

— Говорили, что он прячет оружие и связался с лесными братьями.

— Дедушка, а скажи мне, только честно: чего хотят эти лесные? Чего не хватает дяде Изидору? Ведь Польша-то уже есть. Так что им еще нужно?

— А я знаю? Говорю ему: «Ты лучше хозяйством займись, ведь это твое крестьянское дело, а в политику не лезь». А он мне в ответ: «Ты хочешь, чтобы коммунисты костелы позакрывали, а тебя в колхоз загнали?» Ну и сказывает, что коммунисты не удержатся долго у власти, вот-вот Запад выступит и погонит русских. Новая война, говорит, скоро начнется.

— Что они там с ума посходили с этой войной? Им все еще мало? Как и с этими костелами. Вот мы даже сами там, в Поморье, ксендзу провели в костел электричество. А знаешь, кто отдал такой приказ? Наш командир батальона, русский, майор Таманский. А разве у вас здесь закрыли хоть один костел?

— Э, где там, у ксендзов как брюхо росло, так и растет. До сих пор эти юродивые им кур носят. А колхозы? Ты ведь, Сташек, был в России и знаешь, как там?

— Знаю, дедушка. Никто там из одной миски не ест, общих жен тоже не имеют. А если кто хочет работать, не ленится, тот и живет по-человечески. Но это Россия, а здесь, у нас, Польша. Если бы государство собиралось создавать колхозы, зачем бы оно тогда раздавало помещичьи земли крестьянам?

— Так-то оно так. У нас тоже провели земельную-реформу в Саркачках. Но люди поначалу взяли землю, а потом некоторые из них перепугались и сдали ее обратно. Боятся.

— Чего?

— А вдруг вернется довоенная власть? Лесные тоже против реформы. В Бороке двух крестьян убили.

— За что?

— Люди сказывают — за то, что взяли помещичью землю, с коммунистами якшались. Ведь у нас тоже их здесь, в Калиновой, немало. К примеру, Юзеф Скочиляс, не наша родня, только фамилия такая же, — хороший мужик, ничего сказать не могу. Так эти лесные уже несколько раз за ним приходили, только везло ему, потому что не заставали дома. А теперь он уже даже дома не ночует, прячется по ночам, где только может. А по правде говоря, и нам не помешал бы кусок земли из Саркачек, почва-то там плодородная, как раз под свеклу. Ну и близко, прямо через Струг…

После обеда собрался Сташек в Дзялы к Гробельному. Судьба отца не давала ему покоя. Да еще этот дядя Изидор. Ничто не радовало его. Не так он представлял свое возвращение в родную деревню. Сташек шел проселком по полю, сторонился людей. Ему ни с кем не хотелось встречаться. В деревне уже знали, что к старому Скочилясу приехал в отпуск внук, здесь никогда ничего не утаишь, да тем более когда в деревню приезжает чужой, да еще — издалека. Но все-таки не удавалось совсем избежать встреч, особенно с соседями. То пройдешь через чей-то двор, то через чей-то сад, либо под чьими-то окнами. Сташек ходил в форме, с автоматом, иначе было нельзя. Может быть поэтому, люди, едва увидев его, исчезали за дверями, сворачивали за угол, выглядывали из-за занавесок. Калиновая жила не только желанием все узнать, но и страхом. Горько было от этого у Сташека на душе. Те же холмы и овраги, перелески и тропинки, старые вербы, одинокие груши и деревянные кресты на перекрестках дорог, тот же белокаменный монастырь и тот же Струг. И ведь люди-то те же, только многих из них унесла война. И оказывается — это уже не край его счастливого детства, где он бегал босиком, с вечно ободранными коленками, с краюхой хлеба, смоченной молоком и посыпанной сахаром, с сопливым носом, плескался в Струге, таскал мак с грядок и яблоки из соседних садов…

Хату Гробельного найти было легко. Выкрашенная в голубой цвет, с соломенной крышей, она одиноко стояла у самого леса над скалистым карьером, откуда крестьяне вывозили камень и щебень. Когда он взбирался — сначала по оврагу с крутым глинистым склоном, а потом по тропинке, — она все время была перед ним, как на ладони. И он даже забеспокоился, потому что во дворе не было ни души. А ведь он специально выбрался в обеденное время, чтобы кого-нибудь застать. В поле, кроме того, как вывезти поздний покос и окучить картошку, делать было сейчас нечего. От быстрой ходьбы он взмок. Хотелось пить. Назойливые мухи и большие слепни немилосердно жалили. По всему было видно, что собиралась гроза. Вблизи хатка выглядела еще более убого. Стены вросли в землю, окошки маленькие — чтобы заглянуть в них, надо было нагнуться, двери вели и в избу, и в конюшню. Маленькая пристройка служила курятником и сараем для дров. Овин совсем развалился. Несколько кур копошились в навозной куче. У овина белый кролик с красными, как бусинки, глазами, замер, стрижет ушами и смотрит на Сташека. Как и перепуганная, облезлая псина — рычит, но не отваживается вылезти из конуры. Сруб колодца зарос зеленым мхом, колодезный журавль с деревянным, шарообразным отвесом, погнутое, прохудившееся ведро. Он опустил его в колодец, достал воды, поставил ведро на сруб, чтобы не очень забрызгаться, сдвинул конфедератку козырьком назад и жадно прильнул к ведру. Вода была вкусная. Но когда он пил, почувствовал, что кто-то за ним наблюдает. Не отрывая головы, бросил быстрый взгляд в сторону. Из-за угла овина на него смотрел мальчик лет девяти-десяти. Не меняя позы, чтобы не испугать, Сташек окликнул его:

— Мальчик, скажи своему папе, что пришли от Скочиляса и хотят с ним увидеться. Беги, а я здесь подожду.

Мальчик исчез, будто его ветром сдуло…

— Я видел, что кто-то поднимается к моей хате, но не разглядел — кто. И тут примчался перепуганный мальчонка и говорит, что пришел кто-то в военной форме, с автоматом. Ну, подумал я, пойду-ка на всякий случай в лес, земляники поем, а что?

Они сидели с Гробельным неподалеку от колодца в тени старой липы, на пне уже давно срубленного дерева, поскольку с него облезла вся кора. Гробельный такой же неприметный мужичок, как и его хата, невысокого роста, небритый. Он то и дело покашливал, время от времени сплевывал густую слюну, кожа на лице была землистого цвета. На босых ногах — стоптанные старые полуботинки. Заношенные брюки. Только шерстяная зеленая рубашка и короткая военная куртка выглядели добротно и даже опрятно.

— А ты похож на своего отца как две капли воды. Подумать только, как в жизни бывает, мы оба с Бронеком, то есть с отцом твоим, из Калиновой, так? А встретились только там, в Италии. Бронек прошел через Россию, Ливию, а я через Румынию, Францию, Тобрук. Я вернулся, сижу себе на солнышке, гляжу на Калиновую, на Струг, а он там, бедолага, лежит под скалами… В одном взводе мы с ним были, так? В пятой дивизии из Восточной Польши. А под Монте Кассино нас бросили в мае сорок четвертого. Вокруг одни скалы да горы. Вот видишь эту скалу, поставь таких, как она, пять или даже десять одна на другую, вот такие там были горы. Немец сидит себе на этих скалах, а мы в долине, как на сковородке. Ну и надо лезть на эти скалы, так? Ведь приказ есть приказ. Сам знаешь. Вооружены мы были ничего, даже отлично. Оружие в основном английское. И автоматы были, только немного другие, не такие, как твой. У «томпсона» нет круглого диска, так? Немец тоже, что ни говори, драться умел, так? А если уже окопался или сидел в бункере…

А твой отец всегда был веселым. Если иногда и грустил, то только когда тебя вспоминал. Перед этим боем будто предчувствовал свой конец. «Ну, Адам, если влезем на эти скалы, то и в Польшу вернемся, а если нет, конец нам». Так и сказал. Это было в ночь с 11 на 12 мая. Подняли нас в атаку. Мы и пошли. Вокруг такая тьма, что в двух шагах ничего не видно. Дыхания не хватает, чтобы забраться на скалы, а еще надо стрелять, отбиваться прикладом. И финку в ход пускать, так? А немец засел на горе, косит перекрестным огнем, гранатами забрасывает, минами накрывает. Не знаю и знать не хочу, как выглядит настоящий ад, но, пожалуй, мало чем отличается от того, что мы там, под этими скалами, увидели. А Бронек, отец твой, от пули погиб. Залегли мы на перевале — немец лупил так, что головы нельзя было поднять. А тут взводный Скрудлик, помню он был родом из Познаньского воеводства, весь дрожит, «томпсоном» размахивает. «Вперед, — кричит, — ребята, ведь лежа мы никогда до Польши не дойдем!» Вскочили мы тогда, так? Ну и Бронек упал. А был рядом со мной, почти как ты сейчас, с правой стороны. Не мучился. Пуля попала в лоб, как будто кто-то специально прицелился в него в этой темноте. Я склонился над ним, так? «Бронек, что с тобой?» Но он слова не успел вымолвить. Умер у меня на руках. И тут меня такая обида взяла, что трудно сказать. Рванулся вперед. Забрались мы на эти скалы. Но немец перешел в контратаку. Меня ранило в грудь. В бессознательном состоянии попал в плен. Немцы еще успели вывезти меня в Германию, в концлагерь. Рана зажила, но только сверху. А легкие по кусочкам выплевываю. Денег на докторов у меня нет. Люди советуют собачье сало пить. Но я ведь своего Бурка не съем, не живодер же я, так? Да и в лесу должен прятаться. Потому как, скажу тебе, дело обстоит так. Эти, из леса, говорят: «Ты, Гробельный, андерсовец, с запада вернулся, давай к нам, это как раз для тебя». Командует здесь ими поручик «Орлик». А когда приходят с милицейского участка из Тычина или из управления госбезопасности из Жешова, то начинают грозить пальцем и говорят: «Что ты, Гробельный, андерсовец и реакционер, мы хорошо знаем. И если будешь якшаться с теми, из леса, плохи твои дела, помни об этом», так? Меня уже пару раз на допрос водили и в подвале держали. А я на всех их, скажу тебе честно, как лучший товарищ твоего отца, и на этих из лесу, и на этих из управления, плевать хотел… Дали бы лучше человеку спокойно пожить, пока он все легкие не выплюнет, так?..

Наведавшись к Гробельному, Сташек больше не стал ходить в деревню. Не покидал деда, а дед — его. Все время вспоминали минувшие годы, отца, мать, дядю Стефана, бабку, которая умерла еще до войны, и которую Сташек, хотя он был тогда еще маленьким, хорошо помнил. Только о дяде Изидоре больше не говорили. Он ни разу не появился, а дед не знал, где он. Сташек нарубил деду дров. Перевез на тачке две последние копны сена с луга на Струге. Вместе они починили старый, дырявый забор, через который пролезала дедушкина птица, причиняя убыток соседям. И лишь с Марысей, дочерью соседа Дрозда, он виделся и говорил раза два. Ему было немного стыдно, потому что в первый раз, когда она вошла в избу, он совсем ее не узнал. Они как раз с дедом обедали. Дед решил потратиться, как следует угостить внука-солдата, и собственноручно зарубил петуха. С трудом ощипали его, но в конце концов как-то справились. Сидели и с аппетитом уплетали, пропустив по стопочке дедушкиного самогона и закусив солеными огурчиками, принесенными из погреба в скале. Тут дверь отворилась, и вошла девушка. В красном платьице в белый горошек, в белом платочке на голове. Черноволосая, темноглазая, румяная, с улыбкой на устах. Красивая, Сташек замер с петушиной шеей в руках. Кто же это может быть?

— Дедушка, мама прислала меня одолжить у вас ложку соли, а то у нас кончилась, и за ней надо бежать в магазин на ту сторону реки.

— Возьми, Марыся, возьми. Ты ведь знаешь, где солонка. — Дед улыбнулся и подмигнул Сташеку. — А со Сташеком не поздороваешься? Забыла, как вместе с ним в песке играли?

Девушка засмеялась.

— Что вы, дедушка! Я-то не забыла, а вот пан Сташек, наверное, меня уже не помнит.

— Да перестань, Марыся, какой я тебе пан. Это ты стала настоящая пани! Ей-богу, когда ты вошла сюда, я в первый момент в самом деле тебя не узнал…

Она пришла к нему, когда он собирал сено на берегу Струга. Нарядилась как на праздник, надела на стройные ножки сапожки и все повторяла, что спешит в монастырь на вечерню.

— Успеешь, посиди со мной немного.

— Ладно посижу, столько времени тебя не видела.

Они сидели на обрывистом берегу, под вербой. Внизу шумел Струг.

— А помнишь, как ты столкнула меня в воду?

— О боже, я так потом перепугалась, что ты утонешь. Такой крик подняла, что люди сбежались.

— Наглотался я тогда воды, как никогда в жизни.

— А помнишь, как ты гнался за мной с крапивой и хлестал по ногам…

Зардевшаяся Марыся подогнула под себя ноги, стыдливо одернула коротенькую юбчонку, чтобы прикрыть колени.

— Извини меня за крапиву. — Сташек взял ее руку и нежно погладил. Она хотела было вырваться, но раздумала. — Ты красивая, Марыся.

— Не говори так, не надо. — Она опустила сияющие глаза.

— Ты с кем-нибудь встречаешься?

— Да что ты! Мама бы мне такое устроила! И сейчас наверняка поглядывает в окно. А ты? И что вообще собираешься делать? Останешься в армии или в Калиновую к дедушке вернешься?

— Наверное, останусь на западных землях. Только необязательно в армии. Может, где-нибудь обоснуюсь. Людей туда все больше приезжает. Некоторые — целыми семьями.

— А у тебя кто-то есть?

— Недавно познакомился с одной девушкой. Она такая, что…

— Знаю… Я сразу поняла, что у тебя должна быть девушка. Как только увидела тебя. Красивая?

— Для меня она — самая красивая.

— Понятно. Ну я пойду…

— Марыся, не сердись. Ты даже не знаешь, как я к тебе хорошо отношусь.

— Я к тебе тоже, Сташек. А почему я должна сердиться? Приезжай как-нибудь еще раз к нам, в Калиновую.

— Марыся!

Он нежно притянул ее к себе и хотел поцеловать. Она закрыла глаза, приоткрыла губы, но в последний момент легонько оттолкнула его.

— Не надо… До свидания, Сташек.

— До свидания, Марыся…

Ночь. Последняя ночь отпуска. Они легли спать рано. Дед уже похрапывает на своей кровати под образами святых. Сташек ворочается на диване, никак не может уснуть. Столько воспоминаний связано с этим домом, столько мыслей о том, что было, что есть, что будет, вертится у него в голове. Луна заглядывает в окна, в избе светло как днем. Вдруг он вздрогнул, напряг слух. Как будто бы цокот конских копыт. Тявкнул пес. Вроде бы чьи-то голоса. Тук, тук! Осторожно по оконной раме, а потом по стеклу. Дед тоже уже проснулся.

— Не открою, — говорит шепотом.

Сташек быстро натягивает брюки, хватает автомат и прижимается к стене, подальше от окна. Стук повторяется.

— Откройте, батя, это я.

— Изидор! — Дедушка подходит к окну. — Сейчас, сейчас. — И тихо Сташеку: — Никого, кроме него, кажется, нет, я открою.

Вместе с дядей Изидором в избу вошли еще четверо. Все, кроме Изидора, в военной форме с оружием. Лампу зажечь не разрешили.

— Видно как днем, посидим при свете луны, — твердо сказал высокий, статный мужчина с двумя звездочками поручика, с пистолетом на боку. Офицерские сапоги у него начищены до блеска. На конфедератке орел с короной. Изидор молча обнимает Сташека. По его заросшим щекам катятся слезы. Они ничего не говорят друг другу. Не знают, что и говорить при посторонних.

— Ну, «Колос», представь же меня наконец своему племяннику. Мы специально сюда заглянули, чтобы познакомиться с ним.

Сташек не двигается с места. Думает, но ничего разумного пока в голову не приходит. «Колос» — это дядя Изидор. Вид у него жалкий, запуганный, даже смотреть противно. Неуверенным, дрожащим голосом он говорит:

— Сташек, это наш комендант — поручик «Орлик».

Среди трех окруживших его мужчин Сташек узнает кучерявого, который позавчера на телеге угощал его куревом.

— Ну что, может, присядем? Подайте стопки, а что выпить — мы прихватили с собой.

Дядя лезет в буфет за стопками. Один из сопровождающих «Орлика» ставит на стол литровую бутыль самогона.

— Хозяин, пожалуйте к столу.

Дед в кальсонах и рубахе сидит на своей кровати.

— Я не пью.

— Да по одной не повредит, правда, старший сержант?

«Орлик» наливает через край стопку, говорит, что от чистого сердца, и протягивает Сташеку.

— Я тоже не пью.

— Вот это да! Ну что поделаешь, раз пренебрегают, придется выпить самим. Ваше здоровье!

— Сто лет пану коменданту! — воскликнул заискивающе кучерявый.

Он в звании капрала. На груди у него висит точно такой же, как у Сташека, автомат. «Орлик» наливает по очереди всем. Молчит. Каждый желает ему здоровья, подобострастно кивает головой. Сташек вспомнил, что в кармане мундира военный билет, документы, отпускное удостоверение. Потянулся к нему и на мгновение отложил автомат. Он совершил непоправимую ошибку. Кучерявый, как будто только и ждал этого, уже держал автомат в своих руках. И открыто издевался над Сташеком:

— Вот поглядите, у старшего сержанта точно такой же автомат, как и у меня. Однако, разница между нами заключается в том, что я служу в польском войске, а старший сержант…

— Что «старший сержант»? — не выдержал Сташек. — Отдайте автомат!

— Сейчас, минуточку, только осмотрю его.

— Ладно, — вмешался «Орлик», — ты, «Ворон», не философствуй, осмотри автомат, а мы тем временем побеседуем с паном сержантом. Садитесь, пожалуйста.

— А почему бы и нет? Можем и поговорить, только не очень-то представляю, о чем.

— Так, так, сейчас скажу. Специально для этого приехали сюда. А может, все же выпьете полстопочки?

— Я не пью.

— Счастливый вы человек. Ну так вот, старший сержант. Чтобы была полная ясность, скажу вам, кого мы представляем, хотя, думаю, что вы и сами уже догадались. Мы представляем настоящее польское войско, подчиняющееся и выполняющее приказы легального польского правительства, которое пока еще вынуждено действовать на чужбине. В наших рядах находятся истинные патриоты, которым дорога Польша и которые ради нее готовы пожертвовать жизнью. Как я уже сказал, мы специально приехали к вам. Знаем о вас все, уважаем вашу семью. «Колос» рассказал нам о вашей судьбе. Вы были в Сибири, потеряли там мать. Ваш отец избрал путь настоящего патриота, служил под командованием генерала Андерса, не говоря уже о том, что геройски погиб под Монте Кассино. Поэтому у нас есть основание считать вас настоящим поляком, который ради Польши ничего не пожалеет. Я прав?

— Я когда-то поклялся, что если бы мне пришлось ползти в Польшу на коленях, то дополз бы.

— Значит, я не ошибся? Позвольте от имени нашего высшего командования и, конечно, от себя и присутствующих здесь моих товарищей предложить вам как истинному патриоту присоединиться к нам и вступить в польское войско, в рядах которого мы будем вместе драться за Польшу!

«Орлик» встал и протянул руку Родаку. Сташек тоже встал, но руки не подал. Их разделял только узкий стол. Поднялись все. Только дед продолжал сидеть на кровати. В наступившей тишине отчетливо слышно было тиканье старых настенных часов. Сташек проглотил слюну.

— Я уже служу в Войске Польском.

«Орлик» опустил руку, вышел из-за стола на середину комнаты..

— Вы что, издеваетесь над нами или дурака валяете? Первого мы вам не позволим, а второе оставьте для кого-нибудь другого! Вы служите в коммунистической армии, созданной и находящейся на услужении русских, армии, которая с Польшей не имеет ничего общего!

— Что вы знаете о нашем войске? В рядах этой армии я дрался за Польшу, с ней дошел до Берлина!

— Послушай, когда тебе успели так голову заморочить? Вспомни своих родителей.

— Оставьте их в покое. Отец, впрочем, пошел не в армию Андерса, а в польское войско. А сражался и погиб там, куда его забросила солдатская судьба. За Польшу дрался. Я тоже сражался за Польшу.

— Но за какую? Ведь это — большевистская Польша!

— Польша для меня — всегда Польша. Я — солдат, приносил присягу. Нам не о чем говорить. Отдай автомат!

Сташек рванулся к «Ворону». Тот дернул затвор.

— Стой! — рявкнул он.

Родак остановился в полушаге от него. К нему подошел «Орлик».

— Это твое последнее слово?

— Да.

— А отдаешь ли ты, сынок, себе отчет в том, что я прикажу сейчас поставить тебя к стенке и расстрелять как изменника, большевистского прислужника?

— Это вы всегда можете!

Сташек был готов на все. Но тут не выдержали нервы у стоящего молча возле печки дяди Изидора.

— Сташек! Поручик хочет как лучше. Соглашайся. Будешь с нами. Здесь все с нами. Пан поручик, он согласится. Молодой, вот и горячий. Соглашайся, Сташек, соглашайся.

— Даю ему последнюю возможность, «Колос». Последний раз спрашиваю: присоединяетесь к нам или нет?

— Нет!

— Сташек! — простонал дядя.

— Изидор! Оставь парня в покое. У него своя голова на плечах, и он солдат. Издалека шел сюда, к родному дому, в Польшу. И у него на нее такое же право, как и у любого другого. А вы, поручик, не забывайте об этом. И не кричите так в моем доме, ведь…

— Хватит, хватит, старик. «Жито», «Боб», сержанта обыскать, связать — и на лавку!

Они набросились на Сташека. Он вырывался, кусался, пинал их ногами, но силы были не равные. Его бросили на лавку, стянули с него мундир и привязали ремнями. Дядя Изидор дрожал как осиновый лист, отпихивал деда автоматом. «Орлик» стоял посреди избы.

— Как я уже сказал, я мог бы поставить тебя, щенок, к стенке. Но я этого не сделаю. Потому, что ты еще щенок, и к тому же глупый. Ну и принимая во внимание твою семью. Однако наказания тебе не миновать. «Жито», спусти ему портки и врежь двадцать пять пряжкой по голой заднице! Сопливый засранец!

— Слушаюсь, пан комендант.

«Жито» расстегнул ремень. «Ворон» уселся Сташеку на ноги. «Боб» держал его за плечи. «Орлик» взял у «Ворона» автомат Сташека. Сняв диск, трахнул о край стола. А потом еще и еще раз! Искореженное оружие швырнул на пол.

— Это чтобы ты не подумал, что нам нужна твоя рухлядь. Оружия у нас хватает. И солдат тоже. Настоящих поляков.

Сташек не выдержал:

— А я что, не настоящий поляк? А вы настоящие? С этим автоматом, который разбили, я прошел всю Польшу и дошел до Берлина. А вы что в это время делали? Я…

— «Жито»! Двадцать пять. Кому сказал!

Пряжка секла голое тело, жгла острой болью. Удар за ударом, удар за ударом! Сташек стиснул зубы и закрыл глаза. Вдруг его охватил жар, тело обмякло. Как будто сквозь туман, издалека, он слышал доходящие до него голоса деда, дяди, крик «Орлика». Почувствовал еще приторный запах собственной крови и потерял сознание…