Пора по домам, ребята

6

— Ваня! Ты здесь? Скорее бы смерть ожидал встретить, чем тебя!

Друзья долго обнимались, похлопывая друг друга по плечам.

— А ведь немного не хватило, совсем немного, чтобы я посетил тебя как странствующий дух. На небо меня, грешного, наверняка не приняли бы, а до дома, до Сибири, далеко, вот и разыскивал бы тебя по твоей Польше. Тем более что ты столько мне о ней рассказывал. Помнишь, Сташек?

— Как будто бы это сегодня было! Все помню: и то, как ты первый раз появился с Настей на зимовке, и наши скитания с этими чертовыми бычками, и однорукого начальника военкомата, который отговаривал нас от фронта, запугивал, а потом выставил за дверь…

— Видимо, браток-поляк, он был прав: как видишь, никуда это от нас не ушло.

— Да, столько километров пройдено. Слава богу, что всему этому пришел конец! И самое главное, Ваня, что мы живы!

— Да. Жить-то живем, дружище, только скажи, а какой мне прок от такой жизни. — Ваня рванул с себя одеяло. — Посмотри!

Бывают в жизни такие ситуации, когда каждое, даже самое доброжелательное, самое теплое слово надрывает душу и вместо утешения может причинить боль. Поэтому Сташек молчал, уставившись на забинтованные культяшки друга. Молчал и смотревший на него Ваня. Молчала вся палата. В наступившей тишине слышны были лишь стон Яцыны, который приходил в себя после наркоза, да равномерное тиканье больших настенных часов. Сташек нагнулся, поднял упавшее с койки одеяло, чтобы накрыть друга. И только теперь встретились их взгляды, встретились протянутые руки. Они снова бросились друг другу в объятия…

— …тебя всегда тянуло к лошадям, а меня к технике. Можешь представить мою радость, когда меня наконец не только взяли в армию, но и определили в танкисты, — рассказывал Ваня. — Обучали нас недолго и отправили на фронт пополнить сильно поредевший в боях полк. В батальоне, куда я попал, осталось немногим больше десятка машин. Я мечтал быть водителем, а пришлось стать заряжающим. То есть последним чернорабочим в экипаже. Воевал на Т-34. Машина — это машина: скорость, маневренность, огневая мощь! На пехоту мы поглядывали свысока. Жалко было смотреть, как она тащится по дорогам, ползает на брюхе по полям, то и дело зарываясь в землю. Любой пулемет безжалостно косил «царицу полей», не позволял ей даже поднять головы. А когда пехотный десант на броне наших танков шел в атаку — стоило немцам открыть огонь, как все падали на землю. Т-34 — это, браток, машина! Одни расхваливают авиацию, другие твердят, что артиллерия — это «бог войны», а пехота — «царица полей». Может быть, и так. Но скажу тебе, браток, без танков мы бы сейчас не здесь, а черт знает где еще были бы. Как только наши танки вырывались вперед, немцам туго приходилось. Всю твою Польшу я исколесил в танке, начиная с Сандомирского плацдарма. Красивая страна, и люди хорошие, но все искалечено войной, не меньше, чем я. Где бы я ни встречал польских солдат, я всегда расспрашивал о тебе. И наконец-то сегодня мне повезло. Этот проклятый Поморский вал мы тоже вместе с поляками прогрызали. Они шли правее нас, со стороны моря. И ты, по-видимому, был где-то там. Значит, знаешь, что это был за ад. Мы дрались там начиная с января. Атаковали почти беспрерывно. Немцы стянули все, что у них было: «фердинанды», отряды «фаустников». Для танков местность была трудной. Сколько там сгорело машин, погибло экипажей! Только в нашем сменилось за это время пятеро ребят: одного ранили, другой ушел от нас навсегда… А танк наспех залатывали, заправляли горючим, загружали боеприпасы, пополняли экипаж — и снова вперед. С этим Поморским валом мы провозились до первых чисел марта. И вот тогда-то действительно началось! Тогда только наши танки показали, на что они способны, когда двинулись на врага лавиной. Ты сидел когда-нибудь в танке? Тесно, повернуться негде, каждый сантиметр использован. Грохот, вонь от выхлопных газов — и ничего, только натыкаешься везде на металл. Танк стреляет и по нему стреляют. Броня — броней, но и против нее есть снаряды.

Раннее утро. В низинах еще лежит туман. Ракета. Сигнал к бою. Едва успеваю загрузить боеприпасы. Т-34 устремляется вперед. Десант уже давно спрыгнул. Перепахиваем немецкие окопы, подавляем огневые точки. И тут из-за какой-то хаты начинают лупить по нас «фердинанды». Слышу в шлемофоне: «Бронебойным заряжай!» Потом снова. И снова! Вдруг яркая вспышка, грохот, резкая боль. В глазах потемнело, в горле пересохло. Механик мертв. Раненый радист стонет. Танк стоит. Броня на правом борту разворочена. Чувствую — горим. А тут по нас опять — бабах! Видимо, «фердинанд» серьезно взялся за нас и решил, сукин сын, добить. Командир, старшина Вася Климов, кричит:«Уходим, ребята!» Склоняюсь над радистом — он без сознания. Хочу помочь ему, вытащить наверх, но ноги не слушаются — подгибаются, как у тряпичной куклы. Чуть было сам не потерял сознание. Огонь и дым заполнили весь танк. Хватаюсь руками за выступы, подтягиваюсь к люку и переваливаюсь через борт. Убей, больше ничего не помню. Очнулся в полевом госпитале. Чувствую себя ничего. Хотел было подняться, встать. Не получается. До сегодняшнего дня жалею, что у меня не было под рукой пистолета…

Сташек вышел из госпиталя поздно ночью. Его прогнал дежурный врач. Светила луна. Было тепло. Пахло сиренью. Попискивала какая-то ночная птица. Браун храпел в кабине. Сташек подумал, что будить его нет смысла. Присел на подножку, оперся спиной о крыло автомашины. Прямо перед ним темнело мрачное здание госпиталя. Кое-где в окнах светился затемненный свет, мелькнула тень склонившейся над раненым медсестры. Свет горел и в угловой палате, на втором этаже, где лежали Яцына и Ваня Воронин…

Сташек знал Ваню по поселку, как и многих других ребят, но познакомились они по-настоящему и подружились лишь на вырубке, в бригаде. Ульяна выделила им лошадь и велела стаскивать бревна к берегу Поймы. Ох, и наработались они тогда, а еще больше намучились с упрямыми, полудикими монгольскими лошадками. Сташек с детских лет любил лошадей, и поэтому ему было легче. Ваня готов был обменять табун арабских скакунов на один хороший трактор. Он дал слово, что весной поступит на курсы трактористов, а может даже шоферов.

— Послушай! Да одним «челябинцем» можно захватить сразу с десяток бревен, и в два дня мы бы со всем этим управились. А эта дикая скотина не только не хочет тащить одно бревно, но еще кусается и брыкается.

— Да, на тракторе ты бы сюда, конечно, заехал! Тут даже танк не пройдет. А с лошадью, браток, обращаться надо ласково.

Там же, на вырубке, начались их нескончаемые разговоры и мечты о фронте. Ребята, перебивая друг друга, делились самыми фантастическими помыслами, ни минуту не задумываясь над тем, что могут погибнуть на войне. Их юношеского оптимизма, веры в счастливую звезду не омрачали все чаще приходившие в таежный поселок похоронки. Вскоре после Вали извещения о гибели мужей получили Наташа и Ульяна. О своем отце Сташек по-прежнему ничего не знал. Отец Вани погиб на фронте в первые месяцы войны…

— Только одно-единственное письмо дошло до нас. Отец написал его незадолго до гибели, а спустя несколько дней — потом мы сравнили даты письма и похоронки — его уже не было в живых. Даже неизвестно, как и где погиб. Военная тайна. «Ваш муж, Дмитрий Иванович Воронин, пал смертью храбрых, защищая Советскую Родину в борьбе против немецко-фашистских захватчиков». И все. Батя у меня был мировой. Веселый. На охоту в тайгу с собой брал, на деревья научил лазить, кедровые шишки срывать.

Ваня знал и понимал тайгу не хуже деда Ефима. Иногда они ходили на охоту. Ваня почти никогда не промахивался. Сташек восхищался им — что тут скрывать. Зато Сташек брал над ним верх, когда вечерами женщины одолевали его просьбами, и он рассказывал о Польше, о больших городах, автомашинах и поездах. Ваня поезд видел только в кино. С берегов Поймы до железной дороги было много сотен километров. А в городе Ване побывать пока не довелось. Да и не все женщины могли этим похвастаться. Только дед Ефим снисходительно слушал рассказы Сташека, поскольку он — участник двух войн и одной революции — отмахал по железной дороге от Владивостока до Перемышля и обратно.

— Ну и что из того, что где-то там есть поезда и самолеты? Одно несчастье от них простому человеку, да и только. Если бы не эти адские машины, то и Гитлер так далеко бы не дошел. А может, и войны совсем бы не было…

…Солнечный, теплый день — предвестник весны. Тает снег. Ваня и Сташек наткнулись на небольшую кедровую рощу. Высокие, красивые деревья. Шишки еще не все осыпались. А в них орехи — маслянистые, сладкие, вкусные. Только как к ним подступиться? Сташек стоит, задрав голову, и смотрит, щуря глаза от солнца.

— Ну что ж, попробуем что-нибудь придумать. Дай-ка мне свой ремешок.

Ваня связывает узлом два ремешка, скидывает валенки, надевает ремешки на ноги, обхватывает руками толстый ствол кедра и карабкается вверх. Ноги его работают, как пружины: раз, раз, раз. Вот уже и крона дерева. Ваня перелезает с сука на сук. Вниз летят кедровые шишки, разлетаются во все стороны темно-коричневые вкусные орешки.

— Ну что? Забрался? — доносится сверху голос Вани.

Сташек восхищен ловкостью друга. А тот так же быстро, словно по канату, спускается вниз.

— Вкусные! — хвалит Сташек орехи.

— Никогда не пробовал?

— В Польше кедры не растут.

— А я яблок не пробовал. Апельсины, лимоны, даже фиги до войны в магазин привозили. А вот яблок, представь себе, никогда не видел.

— У моего деда в Польше большой сад. Знал бы ты, какие там растут яблоки, груши, сливы!

— Сушеные сливы и груши я ел. В компоте. А твой дед, наверное, настоящий кулак, раз имеет такой сад. Да еще хозяйство, несколько лошадей…

— У вас так, а у нас по-другому.

— Послушай, Сташек, не сердись. А почему поляки не бьют вместе с нашими немцев на фронте?

— Бьют-то, наверное, бьют. Ведь война идет по всему свету. У нас с Гитлером свои счеты, еще с 1939 года. Мой отец уже тогда воевал. И теперь ушел сражаться с немцами. Все время мне об этом рассказывал. А ты думаешь, я что-то в этом понимаю или знаю, почему и куда их увели? От отца нет никаких известий.

— А сколько еще ваших сидят в тылу, не идут на фронт.

— Не идут, потому что их не берут. Не бойся, поляков уговаривать воевать не надо. А уж особенно против немцев. Раз ваши не берут, вот наши и не идут.

— Не сердись, Сташек, я не хотел тебя обидеть. Просто так спросил. А впрочем, что мы оба знаем…

…Канун весны. Солнце поднимается все выше и выше. Тает снег. С веток капает. С шумом падают на землю шапки мокрого снега. Птиц в лесу становится все больше. Только по вечерам еще хватает мороз и держится всю ночь. Утром на солнце тают длинные сосульки. Все бревна стащили уже к реке. Женщины собирают ветки, складывают в большие кучи и жгут. Работы на всех уже не хватает, и несколько женщин вернулись в поселок. Вместе с ними Ульяна отправила лошадей и деда Ефима. К весне дед совсем ослаб, простудился, о чем свидетельствовал появившийся у него затяжной и сухой кашель. Он почти никуда не выходил, лежал все время на печи. Только изредка, когда солнце припекало, кряхтя, слезал с печи, усаживался у стены, грелся на солнышке и смотрел на темневшую от грунтовых вод реку.

— Скоро лед тронется. Да… Сколько весен я уже встретил на своем веку. Но всякий раз, когда наступает весна, не могу надивиться, как меняется мир вокруг. И звери, и птицы, и деревья. Наверное, это моя последняя весна. А как бы хотелось дождаться конца войны, когда наши начнут возвращаться домой.

— Дождешься, дед, дождешься. А мой Семен уже никогда не вернется. Где-то там, на чужой стороне, сложил свою головушку…

— Не он один, дочка, не только он. А наш Гаврило, а Валькин Сережка, а Бурмакин, а Ленька Седых… Известное дело, война. Лучше бы нас, стариков, забрала костлявая. Таким, как я, давно пора на тот свет.

— Отлежишься дома, старуха намажет тебя медвежьим жиром, шубой накроет, до ста лет еще проживешь.

Ульяна заботливо помогла деду забраться на лошадь. Сташеку, который с Ваней, Ульяной и двумя девушками оставался на зимовке, тоже было жаль расставаться с дедом Ефимом. Он полюбил старика — доброго, умного, бывалого, никогда не унывавшего.

— Сегодня так, — любил приговаривать он, — а завтра иначе. С вечера — буря, метель, света божьего не видно, а утром встаешь — солнышко светит, птички поют — сердце радуется. Человек никогда не должен терять надежды. А ты что думаешь, сынок, меня судьба по белому свету не бросала? Сколько раз я думал, что уже больше не увижу никогда своей Поймы, на берегу которой родился. В первую мировую войну, например, еще при царе-батюшке, когда нас на фронт, тоже против немцев, погнали, знаешь, куда я дошел? Да, да, сынок, до самой вашей Польши, до города, который называется Перемышль. Лежит он на холмах, весь в зелени, садов и костелов уйма. А в долине — река. Меньше, правда, и не такая полноводная и норовистая, как наша Пойма. Тяжелые бои вели мы там с австрийцами. Там меня и ранило. Я уже с жизнью прощался. «Вот так-то, Ефим, — думал я, лежа в лазарете, — придется тебе здесь помирать, в чужой стране, не увидишь больше ни родной деревни, ни тайги. На охоту, рыбу ловить уже не пойдешь». Ну и что? Как видишь, живой. А сколько дорог пешком исходил! Война окончилась, и люди — как птицы — начали в свои родные гнезда возвращаться. И ты, сынок, тоже вернешься в свою Польшу, не огорчайся. Красивая твоя страна, ничего не скажешь. Земля кругом ухоженная. Деревни стоят близко одна к другой, совсем рядом. Железная дорога есть, и шоссе хорошие. Дома добротные. Люди — как везде. Но жить бы я у вас не смог. Без тайги, без Поймы не смог. Как и ты не можешь у нас. Тоска бы заела…

Сташек страдал не только от тоски, но и от одиночества. Матери нет. Никто не позовет ни завтракать, ни обедать, ни о чем не спросит. Не пожалеет, рубашки не выстирает, пуговицы не пришьет, не поругает. Отца нет. Некого спросить, не с кем посоветоваться. Пустота вокруг. А человек не может жить один. Должен кого-то иметь, с кем мог бы поговорить, кому мог бы открыться. В поселке еще жили поляки. Проявляли интерес к Сташеку. Иногда даже хотели ему кое в чем помочь. Но ведь дело было не в этом. Ему было тоскливо. Одиноко. Он ловил себя на том, что иногда разговаривает сам с собой. Ругал себя, когда ему было тяжело, стыдил, когда непрошеная слеза навертывалась на глаза, подбадривал, когда казалось, что он уже больше не выдержит. Любил разговаривать с деревьями. С ручейками и реками. С птицами, которые откуда-то прилетали и куда-то улетали…

Стояла теплая погода… Насаженными на длинные черенки скобелями они обдирали кору с сосновых бревен. Стружка свертывалась пружиной. Пахло смолой.: Со всех сторон, с обоих берегов, в русло Поймы стекали мутные ручейки. Текли вешние воды, но ледовый панцирь еще держался.

Сибирская весна нагрянула неожиданно, так же как наступает морозная зима. Гром! Один удар за другим. Будто налетевшая откуда-то летняя гроза. Земля аж гудит, и тайга отвечает далеким многократным эхом. Значит, трещит лед на реке.

— Пойма вскрылась!

Все побросали работу. Уселись на обрывистом, скалистом берегу и долго, долго смотрели на бушевавшую стихию. Лед продолжает трещать. Из-под толстого ледяного покрова вырывается, клокочет, булькает вода. Бьют фонтаны. Вода заливает льдины, ломает их, воздвигает из них пирамиды, выталкивает на берег. В низинах — заливает поляны, болота с заросшими травой островками. Река еще не тронулась. Еще не может справиться со льдом. Но без устали яростно наступает. Местами пробьется немного, и снова останавливается. Лед не пускает. И вдруг:

— Пошла!

— Тронулась!

Когда же это произошло? Никто и не заметил того неуловимого момента, когда лед по-настоящему тронулся. Ожила вся река!

— Ну так что, ребята, возвращаетесь в поселок или остаетесь на сплав?

Сташек взглянул на Ваню, тот на Сташека. И оба решительно кивнули головой:

— Остаемся, Ульяна.

В поселок их особенно не тянуло. У Сташека там никого не было. У Вани была бабушка, к которой он иногда забегал. А к зимовке они просто привыкли. Им хорошо было вместе. Когда была работа — работали. А потом бродили по весенней тайге, выискивали птичьи гнезда, ловили рыбу, охотились на тетеревов. А сплав на Пойме заключался в том, что с крутого берега спускали в реку заготовленные зимой бревна. Течение подхватывало их и уносило прямо в поселок, на базу.

Случались минуты, когда Сташеку казалось, что он жил здесь всегда. К примеру, когда они лежали с Ваней на какой-нибудь лесной поляне и объедались крупной и сладкой лесной земляникой, которую местные жители называли клубникой. А потом, как двое молодых жеребят, мчались к реке, раздеваясь на ходу, и с разбегу ныряли «рыбкой» в быстрое, как родник, чистое, пронизывающее до костей холодное течение. Такие моменты — когда они забывали об окружающем их мире — длились недолго. Они быстро приходили в себя, серьезнели, возвращались к действительности…

В один из дней Ваня отправился в поселок, на базу. Его не было дня три. Грустный Сташек до полудня делал то, что входило в его обязанности, а в остальное время, почти до позднего вечера, бродил по тайге или сидел на берегу реки. Там и вырвал его из задумчивости голос Вани, искавшего его.

— Здесь я! — отозвался Сташек.

— Бегу к тебе! — Ваня легко спрыгнул с откоса и большими прыжками помчался в его сторону. Подбежал, запыхавшийся, и сразу же накинулся на него с упреками: — Где ты, черт побери, пропадаешь, ищу тебя уже часа два!

— Корзину для рыб чинил. Должно быть, не такая уж маленькая щука попалась. Иди сюда. Покажу, какую она дыру прогрызла.

— Что там твоя щука! Вот я покажу тебе такое, что глаза у тебя на лоб полезут. А может, даже и запляшешь. — И Ваня сунул руку за пазуху. Сташек вздрогнул. Чуть ли не закричал:

— Письмо!

Ваня сразу стал серьезным, посмотрел с грустью на друга.

— Нет. К сожалению, браток, не письмо. Но думаю, что это известие тебя обрадует. И уж во всяком случае — заинтересует. На, читай. Вот здесь, на первой странице. — И он протянул Сташеку газету.

Сташек прочитал вначале это сообщение вслух, а потом еще раз и еще про себя. Слезы навернулись у него на глаза, сердце колотилось как бешеное.

— Ну что ты на это скажешь? — спросил Ваня.

— Попрошу Ульяну, чтобы она сейчас же отпустила меня на базу.

— Ну, хорошо. Ульяна, конечно, тебя отпустит. Только возьмут ли тебя? Молод еще, скажут, и все.

— Разве дело в этом. Что, они мне одолжение делают? Газет, что ли, не читают? На войне нужны и такие, как мы, не меньше, чем старики. Ведь теперь на фронт уйдут все поляки, а я что, один здесь останусь?

Они сидели на берегу и смотрели, как заходящее багровое солнце отражалось в быстром течении реки. Звенели комары. На противоположном, более низком берегу галдели, готовясь ко сну, водоплавающие птицы. Хотя ветра и не было, но отчетливо до них долетал шум тайги. Они сидели и молчали. Ваня бросил камень в реку. Послышался всплеск. Встал.

— Ты вот сказал, что они тебе одолжение не делают. Послушай, Сташек, а что, если мы оба… ну понимаешь?

— Удерем на фронт? — закончил Сташек мысль друга.

Да! Именно в тот вечер, на берегу Поймы Сташек и Ваня протянули друг другу руки и поклялись святым мальчишечьим словом, что если их не возьмут в армию добровольцами, то они — так или иначе, рано или поздно — сами проберутся на фронт.

…Поляки уходили на фронт! На этот раз — все. И молодые, и старые. Воткнули топоры в пни на лесных вырубках, остановили лесопилы. Побросали незаконченные постройки, не связали все плоты, не доделали печи для вытопки дегтя, оставили тракторы в совхозах, плуги на колхозных полях, запряженных лошадей. Из затерявшихся в бескрайней тайге поселений уходили на войну последние мужчины. Теперь уже здесь действительно остались одни женщины, старики и дети. Все легло на их плечи.

Как и следовало ожидать, Сташека в армию не взяли. Не помогли мольбы и уговоры. Капитан из райвоенкомата, с черной повязкой на глазу, который приехал записывать желающих вступить в Войско Польское, не поддался на уговоры:

— Не о чем нам говорить с тобой, парень. Ты еще слишком молод. Мы берем с восемнадцати лет. Закон есть закон. Говоришь, что пригодишься там? Эх, парень, парень! Мужчины нужны не только на фронте. И в тылу можно сделать много полезного для фронта. Без хлеба, без продовольствия солдат на фронте долго не провоюет. Дождись своих лет, вот тогда и поговорим. Откровенно говоря, я бы и тебе и себе пожелал, чтобы мне не пришлось призывать на войну таких, как ты. Бьем мы фрицев неплохо, а теперь и поляки вместе с нами, того и гляди война закончится. Не бойся, мы и без тебя отвоюем Польшу. А ты нам, сынок, здесь помогай. Это такое же важное дело, как и на фронте. Ну, давай руку и не сердись на меня. В армию я тебя действительно взять не могу. Даже добровольцем…

Ваня ждал Сташека у конторы. Когда тот вышел, ему даже спрашивать не надо было: по грустному виду друга он все понял.

Вот и уехали последние поляки на войну. Опустел поселок на берегу Поймы. Ничего не поделаешь — дети и женщины должны были завершить, что было начато, работать, не жалея сил. «Все для фронта — все для победы!»

…Два плота, которые должны были провести поляки, стояли пришвартованные к берегу. Залив был забит срубленной еще зимой и столь необходимой где-то далеко отсюда корабельной сосной. Не было иного выхода: они должны были заменить ушедших на фронт.

Сташек и Ваня отправились к Ульяне.

— Возьми нас, Ульяна, на сплав.

— А справитесь?

— Шутишь, наверное. Ты что, нас не знаешь?

— Знать-то знаю. Только ни у меня, ни тем более у вас никаких навыков в этом деле нет. Гнать плоты — дело не шуточное.

— А может, удастся уговорить деда Ефима?

— Хорошо бы. Старик знает реку как свои пять пальцев. И сплавлял лес столько раз, что трудно даже сосчитать. Только, говорят, он все еще хворает…

И все же дед Ефим отправился с ними на сплав. Недомогал, кашлял, но согласился. Только на реке поняли, что без него ничего бы у них не получилось. Дед вел первый плот, а второй шел за ним, как за поводырем. Две недели плыли, прежде чем добрались до большой воды, до пристани, где буксиры и вместительные баржи ждали корабельный лес. Сташек с Ваней разглядывали буксиры, разговорились с матросами.

— А может, подадимся с ними в дальние страны?

— Нам с ними, Ваня, не по пути. Они плывут на восток, а нам надо в обратную сторону. Чтобы попасть на фронт, надо добраться до железной дороги.

— Да, на этот раз не удастся…

Они возвращались в поселок пешком, вдоль Поймы. Июнь месяц. Бездорожье. Болота. Горы. Долины. Реки и ручейки, через которые надо переправляться. То жара, то проливные дожди. Комары. Мошкара — мелкая, меньше макового зернышка, нахальная, ядовитая, лезет в глаза, в нос, женщинам под юбки. И тайга, тайга. К вечеру выбирали место для ночлега. Разводили костер. Вешали над огнем котелок и варили, что у них было. Чаще всего пшенную кашу, которую заправляли растительным маслом. Но случалось, что в котелок попадала и убитая на охоте утка или варили вкусную, ароматную уху. Так было и в тот вечер. Расположились биваком задолго до захода солнца, поскольку дед Ефим вдруг совсем занемог. Бережно усадили его под сосной, на сухом месте, чтобы отдохнул в тени. Внизу шумела Пойма. Потрескивал костер. Кто-то из женщин устанавливал на треноге закопченный котелок, чтобы вскипятить деду чай из малиновых стеблей.

— Ослаб, совсем слабый стал на ноги. Не знаю, как до поселка дотащусь. Задерживаю только вас.

— Не говори так, дедуля. Что бы мы без тебя на сплаве делали. А так, смотри, и государству польза — ведь лес дошел туда, куда надо, и нам выгода — заработали неплохо. Сейчас чайку вскипятим, поешь, отдохнешь, а завтра двинемся не спеша в путь, — утешала деда Ульяна.

— Что-то аппетита нет. А уж на кашу смотреть не могу. Да не возись ты со мной, стариком, Ульянушка.

— А может, уху сварить? Ребята рыбы наловят. Ну как, дедуля, съешь ухи?

— Одни только хлопоты со мной. Ну если уж честно, то свежей ухи пару ложек, может, и отведал бы.

— Слышите, ребята?

Ульяне не пришлось повторять дважды. У них были свои способы ловли рыбы. Достаточно лишь взглянуть, какая в этом месте река, какая вода, какие берега. Крупные, до невозможности прожорливые окуни как самоубийцы кидались один за другим на дождевых червей. Голавли брали на плоды шиповника к вообще на любую ягоду. Плотва, красноперки — на что попало. Только щуку приходилось ловить на живца. В тот вечер на ужин была вкусная, жирная уха из свежей рыбы. Кто-то из женщин даже бросил в нее две картофелины. Дед Ефим съел пару ложек, похвалил. Потом сказал, что вздремнет. Ему приготовили удобную постель из листьев папоротника, у костра, поскольку ночи были холодными. Ваня укрыл его еще и своей телогрейкой. Костер горел, женщины болтали, тихонько напевали, смеялись, то вдруг начинали плакать. Ребята запасались хворостом на всю ночь. Разговоры понемногу стихали, огонь трещал, шум тайги и непроглядная ночь навевали сон на уставших женщин. Уснули и Сташек с Ваней, укрывшись одной телогрейкой.

Рано утром их разбудила Ульяна.

— Вставайте, ребята. Дед Ефим помер…

Умер он тихо, спокойно. Заснул и не проснулся. Предрассветный холодок разбудил Ульяну. Огонь почти совсем погас. Она поднялась, чтобы подбросить в костер хворосту. Дым низко стлался, тянул к реке, над которой стоял молочный туман. Она подумала про себя: «Только бы дождя не было». Наклонилась, прикрыла Нюрку, подошла к деду. Тот лежал с широко открытыми глазами, и казалось, что смотрит на реку. Но глаза его были мертвы…

До базы оставалось идти еще больше недели. Поэтому надо было похоронить деда здесь, на берегу реки. Выбрали сухое место под огромным кедром, на солнечном склоне, откуда открывался вид на реку. Женщины начали копать могилу. Первые двадцать-тридцать сантиметров дело шло еще ничего, а потом началась промерзшая на большую глубину земля, тверже скалы. Под ударами топоров она звенела со стоном и разлеталась острыми комьями во все стороны. Ребята с Наташей и Ульяной отправились срубить сосну на гроб. Заготовили клинья из березы и лиственницы. Ульяна прочертила углем линию вдоль ствола дерева и велела вбивать по ней клин за клином. Толстая сосна раскололась сначала пополам. Из каждой половины они наделали толстых дранок. Гвоздей у них не было. Поэтому они связали стенки гроба как крепят углы деревянных изб, а потом еще обмотали березовыми прутьями, согнув их над огнем. Женщины закрыли деду медяками глаза, обмыли его, как могли и как того требовал обычай. А он спал себе, став как-то сразу меньше ростом, чем при жизни, и еще больше поседев. Закопали деда Ефима поглубже, обложили могилу большими камнями — чтобы людям легче было найти и чтобы дикие звери не раскопали. А на лиственнице женщины вырубили еще и крест…

Кто-то тормошил Родака за плечо. Он открыл глаза. Рядом стоял Браун.

— Дружище, ты что, всю ночь будешь на подножке маяться? Чего не разбудил меня?

— Пустяки. Да я, собственно говоря, и не спал. Не мог…

— Полезай в кабину, вздремни немного, а я пока здесь осмотрюсь.

Полуживой от усталости, Родак не сопротивлялся. С трудом забрался в кабину «студебеккера», повалился на сиденье и тотчас же уснул…