Пора по домам, ребята

3

Батальон майора Таманского с марша овладел положением, хотя для строевого, фронтового войска обстановка была нетипичной. Командование и штаб батальона вместе со второй ротой поручика Талярского разместились в усадьбе. Остальные три роты заняли ближайшие фольварки: Гурное, Гроблю и Дембину. Майор Таманский, в таком большом хозяйстве почувствовав себя в своей стихии, поставил перед личным составом батальона срочную и ответственную задачу — провести тщательный осмотр и инвентаризацию имущества. Офицеры, сержанты и рядовые, каждый делал, что умел и что ему приказывали. «Ведь именно тем и отличается настоящее войско от толпы гражданских лиц» — как не очень дипломатично выражался при каждом удобном случае начальник штаба батальона, офицер довоенной закваски капитан Ледак-Крынский. Они обходили поля, скотные дворы и овины, переписывали оставшихся — увы, в небольшом количестве — свиней, коров, лошадей. Подсчитали тракторы, плуги, сеялки, бороны, косилки и молотилки. Интендант батальона капитан Лея и его люди ломали головы не только над тем, как обеспечить батальон довольствием, но и над тем, как выполнить приказ Таманского — раздобыть семенной картофель. Ведь хотя на дворе уже май, но здесь, на севере, возле моря, еще не упущено время кое-что посадить и посеять. Но больше всего работы было у саперов. Не только у своих, батальонных, но и у взвода, выделенного дополнительно командиром полка. Смерть Ковальчика навела на след оставленного немцами большого минного поля. От зари и до сумерек раздавались глухие взрывы — это саперы уничтожали обезвреженные мины.

Родак вместе со своим взводом с самого утра был занят ремонтом шлюза на отводном канале, соединяющем искусственное водохранилище с речкой. Из-за прошедшего недавно ливня поднявшаяся в водохранилище вода заливала озимые, что могло привести к гибели более десятка гектаров посевов. Проезжавший мимо Таманский сразу же сориентировался в обстановке, велел починить дамбу и спустить воду. Талярский поручил эту работу взводу Родака. Канал был, правда, не очень широким, всего несколько шагов, но зато глубоким. Самым трудным было поднять железобетонную заслонку, которая весила, наверное, тонны две. К этому надо добавить сильный напор воды и неуверенность: заминирована дамба или нет? Вызвали саперов, они потыкали своими «щупами», послушали попискивание миноискателей, но точного ответа дать не смогли.

— Ну и что? — спрашивали солдаты.

— Э, вроде нет.

— Давай точно: заминировано или нет? — не выдержал Родак.

— Пока ничего не обнаружили. А там черт его знает, ведь немец хитер.

— Ты мне зубы не заговаривай, а говори прямо: есть мины или нет? — обозлился и Гожеля.

— Вроде нет. Не прослушиваются.

— Из тебя такой же сапер, как из козьей задницы труба. Это-то я и без тебя знаю…

— Ну ты, думай, что говоришь. Я же тебе сказал, что не прослушиваются, а у тебя уже от страха поджилки трясутся.

— У меня?

— Я свое дело сделал. А ты стоишь и глотку дерешь.

— Спокойно, ребята, — положил конец спорам Родак. — Раз специалисты говорят, что мин нет, мы должны им верить.

— Тогда пусть вместе с нами берутся за эту чертову работу.

— А ты, сапер, написал хотя бы: «Мин нет». Что, писать не умеешь?

— Очень тебе поможет его писанина.

Никто и словом не обмолвился о Ковальчике, но Родак прекрасно знал, о чем думают и чего опасаются его бойцы: Ковальчик погиб в каких-то ста метрах от этой дамбы. К саперам у него тоже не было замечаний, поскольку они что могли — то сделали. Не полезут же они в воду, у них даже нет водолазных костюмов. Могут же быть мины-ловушки? Конечно, могут. Но ведь его прислали сюда со взводом не философствовать, а выполнять конкретное задание. Как к нему подступиться?

— Товарищ старший сержант, мин, наверное, там действительно нет. Но на всякий случай, для безопасности, мы можем взорвать дамбу, причем мигом, — предложил один из саперов.

— А как?

— Подложим пару тротиловых шашек — и дело с концом.

— Он прав, товарищ старший сержант.

— Вода сойдет.

— Война закончилась, незачем рисковать… — Предложение сапера поддержало несколько солдат из его взвода. — Так будет безопаснее и проще.

Не успел Родак ответить, как в разговор вмешался молчавший до сих пор Тридульский.

— Говоришь — пару тротиловых шашек — и дело с концом? — накинулся он на сапера. — Ишь ты, умник какой нашелся. А зачем люди на этом поле каналы рыли, дренаж делали? Зачем надрывались, сооружая дамбу? Да затем, чтобы поле хлеб родило. А он пару тротиловых шашек. А ты построишь потом такую дамбу?

— А на кой черт мне сдалась эта дамба. Я не знаю даже, останусь ли здесь до завтра, а погибать неохота. Думаю, и тебе тоже.

— Гляди, какой философ нашелся!

— Что ты прицепился ко мне с этим философом? Я только сказал, что можно сделать. Не хотите — не взрывайте.

— И не взорвем. Поднимем, как положено, заслонку, и все. — Родак не успел и слова вставить, как немолодой уже Тридульский с резвостью и ловкостью, о которой сержант даже не подозревал, подбежал к дамбе и не спеша перешел на другую сторону. Осмотрел подъемный механизм и, как ни в чем не бывало, вернулся к своим. — Поржавел весь механизм, но попробовать стоит. Может, и поднимется.

Они провозились со шлюзом чуть ли не до самого вечера. Прикидывали так и сяк, смазывали, стучали, разбирали и собирали подъемные рычаги, сменили толстые цепи. Пытались привести механизм в действие, ругались на чем свет стоит. Ничего не выходило. Курили. Пробовали еще и еще раз. Пока наконец не раздался скрежет, что-то заскрипело и по-шло! Широкий, сильный поток воды с грохотом ринулся в бетонное русло канала. Вода с затопленных участков поля исчезала на глазах. На том месте, где минуту назад стояла еще вода, появились бледно-зеленые, молодые всходы озимых. Усталые, перемазанные, но явно довольные результатами солдаты усаживались где попало, закуривали, болтали, шутили:

— …Смотрю, а Тридульский чешет по дамбе, как циркач. Признайся, струхнул, а?

— Понимаешь, боялся свалиться в воду, мало того, что она мокрая и холодная, так я еще плаваю как топор. На, сапер, закури. А ты, оказывается, парень ничего, ушлый, только от войны надо понемногу отвыкать. Тебе бы только взрывать и взрывать. Хватит, постреляли.

— Не беда, на пасху настреляюсь из петард.

— А как спокойно вокруг, а?

— А тихо-то как! Ночью от этой тишины спать не могу. Не то что в Берлине, где собственного голоса не слышал.

— А мне самолетов не хватает. Ну и выли, как черти. Я всегда их боялся.

— Смотрите, сколько на полях всякого железа. И все это придется убирать.

— А земля, как погляжу, здесь неплохая.

— Холоднее, чем у нас. Середина мая, а хлеба только взошли.

— А ты откуда родом?

— Из Люблинского. Там у нас сейчас наверняка все уже взошло, да еще как!

— А много у тебя земли?

— Четыре морга[4]. Два по реформе добавили. У нас поля узкие, не такие широкие, как здесь. Даже в поместьях таких не было.

— Интересно, приедут сюда люди? Разделят эту землю или как?

— Наверняка, колхозы создадут.

— Ты, наверное, первым вступишь, да?

— А мне какое до этого дело, я городской. На завод пойду.

— «Ну какое ему дело, когда Лодзь ему мила». А ты, сапер, что делал на гражданке?

— Когда я шел по улице, люди хватались за пуговицы.

— Трубочист? Вот это да!..

— Поэтому, наверное, тебе так и везет с минами.

— Интересно, когда нас распустят по домам?

— А мне не к спеху. Мне ехать некуда.

— А ты откуда?

— Из Подолии. А мои старики еще за Уралом…

— Вези их сюда. Смотри, сколько здесь земли.

— Да уж климат больно здесь холодный, не по мне.

— А немец сюда, случайно, не вернется?

— А ты здесь зачем? Истории тебя, что ли, не учили?

— История историей…

— А эта швабка ничего себе здесь жила, верно?

— Девчата рассказывают, что эта баронесса была настоящая ведьма. Из-за нее одна из наших помешалась.

— Седая такая, красивая. Ребята говорят, что ее голой во дворце поймали.

— Вот, наверное, обрадовались.

— Ты женат, Зелек?

— Конечно.

— А дети есть?

— Пацан.

— Простоквашки бы сейчас хорошо отведать.

— И с бабой на сене переспать.

— Ржаного хлеба с маслом.

— А жаворонки здесь такие же, как и у нас.

— Закуришь, старший сержант?

— Сапер, ты лучше меня угости. Наш командир как барышня — не пьет, не курит.

— Как ты думаешь, старший сержант, когда нас демобилизуют? Самое время по домам…

По домам… Надо его сначала иметь, этот дом. Родак не любил таких разговоров. Попросту боялся их. Поэтому буркнул в ответ что-то не очень любезное, объявил сбор и повел взвод во дворец. К вечеру пошел к морю. Грустно, неспокойно было на душе, хотелось побыть одному. Да и море он еще не разглядел как следует, не попробовал морской воды. Все времени не было.

Обрывистый, изрезанный берег. Карликовые, пригнутые сильными ветрами сосенки. Чистый сыпучий песок на просторном пляже. Море!

Он любовался набегавшими пенистыми волнами. Наклонился, зачерпнул морской воды, хотелось попробовать на вкус. Вода оказалась горько-соленой. Это его удивило. Потом набрал плоские камешки и попробовал пускать их «вскачь» по воде. Не получилось. Камешки тонули. Долго-долго бродил он по пустынному пляжу, разглядывал замок и парк. Со стороны моря виднелись пышные кроны деревьев, башенки и несколько окон. Вскарабкался на высокий песчаный берег и сел под сосной. Огромный диск багрового солнца опускался в море. Хорошо здесь было. Никогда он не попадал в такие места. А маме здесь понравилось бы? Она никогда не видела моря, если бы видела, то, наверное, вспомнила бы о нем? Отец тоже не видел. До войны из Калиновой он никуда не выезжал. Действительную воинскую службу проходил в близлежащем Жешове и на западе дальше Дембицы не бывал. Вернулся из армии, женился. А потом уехал в Подолию, под Залещики, где княгиня Любомирская делила свое имение и продавала польским крестьянам по клочку плодородной земли. Сташек родился еще в Калиновой. Там же пошел в школу. Он до сих пор хорошо помнит старую, крытую соломой дедушкину халупу, заросший ракитником Струг и холмистые окрестности Калиновой. В Подолии рос виноград, вызревали арбузы, сочные дыни, росла сахарная свекла и кукуруза, золотились колосья пшеницы.

распевая по-польски, дразнили его в школе украинские ребятишки. А он как умел отвечал по-украински:

Но сразу же после этого вместе гоняли мяч на спортивной площадке, только пыль стояла столбом. А вернувшись из школы, пасли коров, пекли в костре картошку и молодую сладкую кукурузу, которую вместе таскали, чаще всего с помещичьего поля. Вместе дергали девчонок за косы. Играли в «жмурки», индейцев и войну.

В сентябре 1939 года Сташек должен был пойти в гимназию. Его даже приняли. Отец заплатил за учебу, хотя, честно говоря, не очень-то хотел, чтобы его сын учился дальше. «А кто на хозяйстве останется», — упорствовал он, когда мать все же настаивала отдать сына в гимназию. Война! Весь прежний мир Сташека перевернулся вверх ногами. Да и не только Сташека. Война раскидала людей, как буря осенние листья, и поляков раскидала по всему свету…

Эшелон с переселенцами, в котором оказалась семья Родаков, направлялся в Канск, неподалеку от Иркутска. А от железнодорожной станции их еще почти две недели везли санями до затерявшейся в лиственнично-кедровой тайге реки Поймы. Там, на берегу ее, когда пришла их первая, запоздалая, но буйная сибирская весна, похоронили мать. Отец говорил, что мама простудилась и заболела гриппом. А Сташек был уверен, что мать умерла от тоски. Уже в Подолии она тосковала по Калиновой, где остался ее мир, край ее молодости. Это она привила Сташеку любовь и привязанность к этой бедной деревушке у подножья горы, к ее жителям, к солнцу и природе. К усатому деду Леону, к бойкой как живчик и бедной как церковная мышь бабке Хухлине. К белокаменному, окаймленному кленовым лесом старому монастырю на Борковской горе. К вишневому саду, к Стругу. Если позднее, во время своих скитаний, он пытался представить себе Польшу, то всегда вспоминал родную Калиновую в солнечное, весеннее, росистое утро. Такой образ Польши оставила ему мать. Когда в июле сорок четвертого года он вошел с Войском Польским в Люблин, то написал письмо родным. Сообщил номер полевой почты. Ответ получил уже под Варшавой, в Праге. Дядя Изидор писал:

Родак носил это письмо с собой и часто перечитывал его. Как будто бы ему протянули руку, будто бы связали узлом концы порванной нити…

…Работали вместе с отцом в тайге на вырубке леса. Пилили могучие сосны, лиственницы, кедры. Ловили рыбу, ставили силки на дикого зверя. Тайга! Лесные дебри без начала и без конца. Единственное еще, пожалуй, место на земле, где деревья сами рождаются и, одряхлев, умирают. Стройные, как ионические колонны, сосны. Лиственницы. Кедры. Березы. Голые, овеваемые ветрами скалы. Бездонные болотные топи с торфяными кочками, похожими на уродливые бородавки. Реки, речки, ручейки. Где полно рыбы, глубокие, быстрые и чистые как слеза. Грибов — сколько и каких только хочешь. Земляника, лесная клубника, малина, черника, красная и черная смородина, дикий крыжовник и брусника. Цветы, которые не встретишь даже в самом экзотическом ботаническом саду. Благоухающие и без запаха, как бы из нереального мира — красивые, яркие, причудливой формы. Лось, олень, косуля, заяц, который на зиму надевает белую шубку, куница, белка, пестрый бурундук, лиса, волк и хозяин тайги — бурый медведь.

Сташек, который с детских лет любил живность, был просто одурманен этой оргией природы. Даже тучи мошкары — извечный источник страданий всего живого в тайге, от птиц до людей — не смогли омрачить этих впечатлений. Даже мороз, градусов этак за тридцать, от которого трещали по ночам с пушечным грохотом стволы могучих деревьев, не мог охладить восхищения окружавшей его неповторимой, первозданной природой. Если у него было время, он часами бродил по тайге, любовался, удивлялся и не мог надивиться ею. Вскоре он хорошо узнал ее, привык к ней и, пожалуй, даже полюбил. Тайга не только радовала, но и успокаивала его исстрадавшееся и тоскующее по матери, по Польше сердце, помогала чем могла. Из тайги он никогда не возвращался голодным и с пустыми руками. Научился ловить рыбу, выслеживать дичь, отыскивать гнездовья водоплавающей птицы, токовища фазанов, охотиться.

В июне 1941 года и до Поймы дошла война. Для поляков, которых сюда забросила судьба, это была уже вторая война. А вернее — продолжение той же самой. Первая началась в сентябре 1939 года, когда Гитлер напал на Польшу.

И вот будто вымело мужиков-сибиряков с берегов Поймы, Бирюсы, Ангары, Енисея и Байкала. Остались в тайге одни бабы, бородатые старики, помнящие еще батюшку царя и японскую войну, дети. Да поляки. Их, хотя они были молодыми, здоровыми и способными носить оружие, на войну не брали. Он спрашивал отца: «Почему, батя?» — «Политика, сынок». — «А что будет с нами, с Польшей?» — «Поживем — увидим. А Польша будет. Должна быть. Раньше или позже, запомни это», — неизменно, с непоколебимой уверенностью отвечал отец… В сентябре 1941 года его и еще нескольких поляков вызвали к председателю поселка. Тот показал им «Правду» с напечатанной информацией о подписании соглашения между генералом Сикорским и Сталиным. «Запоздала немного газета, но зато вместе с ней пришла инструкция, что вы можете идти в польскую армию. Если все пойдет хорошо — будем союзниками и вместе двинемся на Берлин…» Ну и пошел отец искать ту польскую армию. А вместе с ним и еще несколько поляков. «Другого пути, сынок, в Польшу нет. Прости, что оставляю тебя одного. Среди людей — не пропадешь. А как только представится возможность, сразу же тебя заберу». — «Батя, я тоже хочу в польскую армию». — «Война ведь, сынок, ты еще совсем молоденький, жаль тебя. Жди здесь. Напишу. И помни, что ты поляк. А если что со мной случится, то знаешь, откуда ты родом». — «Знаю, батя. Будь спокоен, до Польши я дойду…»

Короткое письмо, первое и последнее, пришло от отца летом 1942 года. Из него Сташек понял, что отец в польской армии где-то на юге СССР, поскольку упоминал в нем о верблюдах, пустыне и тюбетейках, — вот и все. Нет, не все. Вскоре после этого Сташек прочитал в газетах, что польское правительство генерала Сикорского в Лондоне нарушило заключенное с Советским Союзом союзническое соглашение и, вместо того чтобы отправить польские части на фронт, вывело их в Иран. А тогда как раз шла битва за Сталинград. А до этого была Москва, был также осажденный Ленинград. Он потерял мать, затерялся след отца, и Сташеку Родаку некого было ждать на берегу Поймы. И он решил сам искать дорогу в Польшу…

«Интересно, когда нас распустят по домам?» — «А я не спешу. Мне ехать некуда». Это сказал Браун, тот самый, из Силезии. Немцы уничтожили в концлагере всю его семью.

«Ты не один, Родак. Таких, как ты, бездомных, которым некуда возвращаться с войны, в Польше много, даже очень много. А может, твой отец жив? Надо будет еще раз, как советовал капитан Затора, попробовать разыскать его через Красный Крест…»

Солнце уже почти зашло. Красная, чуть ли не бордовая полоска неба, которая, казалось, сливалась с морем, предвещала ветер. С моря тянуло влагой и прохладой. Тяжелые пенистые волны с шумом ударялись о берег. Родак очнулся от забытья. Надо возвращаться. Скоро совещание, а потом вечерняя поверка. Интересно, какую задачу поставят его взводу? Наверняка придется засыпать окопы или собирать с полей груды искореженного металла.

Аллея парка привела его к могиле Ковальчика. Березовый крест. Табличка. Могила обложена по бокам красной черепицей и укреплена дерном, чтобы не осыпался песок. Положенные девчатами цветы уже увяли. Он обернулся и увидел Клару. Она стояла неподалеку, прислонившись к стволу старого каштана. Голубое платье, черный плащик, распущенные седые волосы. Он боялся шевельнуться, чтобы не спугнуть ее. Стоял и смотрел. И она смотрела на него. Она была красивая. Еще вчера он рассмотрел ее вблизи. Невысокая, стройная, тоненькая, нежные черты лица, красиво очерченный рот, белые зубы, черные брови. И большие, темные, как бы затуманенные, ничего не замечающие, испуганные, дивные глаза. Такими они были в первый день, когда ее нашли блуждающей по дворцу. Такими они были и вчера, когда Талярскому пришла в голову эта идиотская затея с допросом. Но сегодня — к удивлению и радости Родака — эти черные, горящие глаза седоволосой девушки смотрели на него совершенно осознанно. Она не убегала от него. И он решился.

— Добрый вечер, Клара.

Ему показалось, а может, и в самом деле — ее губы дрогнули, будто она хотела что-то сказать. Но она тотчас же повернулась к нему спиной и медленно направилась к морю.

Ему хотелось догнать ее, объяснить, чтобы она его не боялась, чтобы возвращалась во дворец — ведь она босая, а к вечеру похолодало, и земля мокрая. Но он понял, что может только испортить все дело, как вчера этот Талярский…

Когда стало известно, что их рота остается в Зеленом, Талярский почувствовал себя властелином дворца и всей округи. Выбрал себе в помощники старшину роты и решил не только обойти дворец и всю усадьбу, но и «допросить» — как он профессионально выразился — всех гражданских лиц. После этого он вызывал поочередно в свою комнату старика Штейна, его фрау, ну и всех девчат. Ничего нового, разумеется, он от них не узнал. Единственным, пожалуй, конкретным результатом его «следствия» было то, что он договорился встретиться вечером с бойкой на язык и наиболее решительной из всех варшавянкой Зосей. Ломался перед ней, изображал светского льва, и вот тогда-то не очень сообразительный, но чрезмерно дотошный старшина напомнил, что они не допросили еще одну девушку.

— Ну, ту, молодую, с седыми волосами, о которой говорят, что она вроде бы того…

— Сумасшедшую? Сейчас поглядим, что это за штучка. Знаем мы таких сумасшедших. Можно кем угодно прикинуться. И сумасшедшим тоже. Давай ее сюда!

Не помогли разъяснения Зоси, кто такая Клара и что с ней здесь, у баронессы, случилось. Старшина отправился на поиски и чуть было не столкнулся с Родаком.

— Куда так летишь?

— Ты не видел эту сумасшедшую?

— Клару?

— Не знаю, как ее там. Ну ту, которую вы во дворце поймали.

— А зачем она тебе?

— Талярский хочет ее допросить.

— Допросить? Ведь она же больная.

— Приказал, вот и ищу.

— А где поручик?

— У себя. Так ты не знаешь, где она?

— Не знаю…

Родак зашел к Талярскому, но тоже не сумел убедить его. А тут старшина привел Клару. К счастью, вместе с ней пришли Эва и Наташа. Клара дрожала, стучала зубами как в сильном ознобе. Ее огромные, горящие глаза блуждали по лицам, ничего не видя и не понимая. Она была воплощением страха. Даже Талярский сразу понял это и после нескольких попыток что-то узнать от нее махнул рукой и велел увести. Клара жила вместе с Эвой, но ее опекали все девчата. Однако уследить за ней было трудно. Она то и дело убегала. Бродила в одиночестве по парку, то, охваченная непонятным, неожиданным страхом, начинала плакать и бежала куда глаза глядят, до полного изнеможения. Сейчас она не убегала, шла медленно. Родак направился к флигелю, где жили девчата, чтобы сказать, что встретил Клару в парке. В это время его нагнал запыхавшийся Гожеля.

— Наконец-то я тебя разыскал! Талярский взбешен как тысяча чертей.

— А что случилось?

— Тревога! Грузимся на автомашины.

На бегу Гожеля рассказал, что у Черного леса, куда интендантское отделение отправилось за дровами, солдат обстреляли из пулемета. Яцыну ранили и лошадь убили.

— Тяжело ранен?

— Не знаю.

— А остальные?

— С ними все в порядке.

— Кто стрелял?

— Не знают. Подхватили ноги в руки и удрали. Войско святой Ядвиги, у них с собой даже винтовок не было.

Родак громко выругался и вскочил в отъезжавшую от дворца автомашину…