Пора по домам, ребята

2

В майские солнечные дни 1945 года Войско Польское выступило из-под Берлина в обратный путь на родину. Возвращались домой победителями, это верно; много солдат полегло да измотаны были страшно. Шли по искореженной, сожженной территории врага, но, когда вступили на родную землю, перед ними предстала еще более безотрадная картина: повсюду разрушенные города-кладбища, сгоревшие дотла деревни. Заминированная, искалеченная бомбами, изрытая зигзагами окопов, поросшая пыреем и бурьяном земля…

Дивизия, в состав которой входил батальон майора Виктора Таманского, спустя всего несколько дней после окончания войны вместо распоряжения о демобилизации получила приказ о срочной переброске в расположенный между Колобжегом и Кошалином район Польши. Перед ней была поставлена задача: собственными силами и с помощью средств, которые удастся организовать на месте, заняться в выделенном районе освоением земель, и в первую очередь крупных помещичьих имений, не допустить, чтобы хоть один клочок или один колосок пропали даром. А бойцам разъяснить, что освоение воссоединенных земель имеет для Польши не только экономическое значение, но еще и политическое — возвращаются Польше ее исконные земли, которые победоносно были отвоеваны у гитлеровцев. Задачу, поставленную перед дивизией, считать боевым заданием.

Офицеры-политработники объясняли солдатам значение этого исторического факта, раздавали листовки.

Ждала польская земля и батальон майора Таманского. Северная приморская земля, по которой всего несколько недель тому назад прокатился фронт, где отгремели жестокие бои… Далеко было отсюда до родного дома майору Таманскому. Наверное, дальше, чем всем остальным бойцам, с которыми он шел от Ленино до Берлина. Ведь он был родом из Западной Сибири, с берегов Оби. Там, на краю тайги, над рекой стояла деревня, в которой он родился. Там был совхоз, где он работал до войны. Там, в деревне Подгорное, ждала его жена Евдокия с сыном Валеркой и дочкой Светкой, которых он не видел долгие четыре военных года, с того памятного июньского дня. Тоска — это слабо сказано. Так только принято говорить — солдат тоскует. А в действительности солдат на войне живет иначе. Почти в ином измерении. Становится другим. Все, что было до войны, отдаляется, кажется нереальным, напоминает порой сон. Довоенный мир Виктора Таманского был миром реальным. Тайга. Безбрежная гладь реки. Снежная, с трескучими морозами зима. Короткая весна, знойное лето, радующая глаз золотом листьев осень. Извечный, неизменный ритм природы. Виктор не представлял себе, что он мог родиться не на берегу сибирской реки. Он был мальчишкой, когда через Подгорное пронеслась революция. Промчалась двумя эскадронами красных партизан, которые расспрашивали про царских казаков. Детишки — а те всегда все знают — сказали им, что казаки переправились недавно на другой берег Оби и что у них утонули во время переправы несколько лошадей, потому как погнали их вплавь, а Обь — как известно — не ручей.

Никаких сражений в Подгорном не было, но люди говорили, что свершилась революция и батюшки царя уже нет. Потом начали возвращаться в деревню солдаты с фронта. Пили самогон, колотили неверных жен и рассказывали, как там было на той войне. Больше всех отличался однорукий Семка, каких только невероятных историй про войну он не рассказывал. Поначалу ребята — а среди них и Виктор, конечно, — слушали эти Семкины небылицы, разинув рты, но потом поняли, что он все выдумывает, и начали прямо в открытую издеваться над бывалым солдатом. Да к тому же еще прозвали они Семку «Генерал-вша». Так как Семка, когда напивался, все время твердил, что для солдата в окопах нет более грозного (а выходило, значит, и непобедимого) врага, чем генерал-вша. Семка говорил «вша», а не «вошь». Так и пристало к нему это прозвище: «Генерал-вша». Все, что в раннем своем детстве Виктор знал о войне, — это было то, что она шла где-то далеко, что там стреляли, что кругом грязь, а солдат жрали вши. Тоже мне война! Но ведь Семка вернулся без руки, даже ширинку не мог сам застегнуть. Не вши же ему отгрызли руку. А несколько других мужиков из сибирской деревни Подгорное вообще не вернулись с той вшивой войны. Потом Виктор смотрел еще разные кинофильмы, которые время от времени, чаще всего в выходные дни, крутили в клубе, но и там эта война выглядела как-то несерьезно… Школа. Колхоз. Армия. Почти три года прослужил молодой Таманский в дальневосточных войсках. И только там почувствовал широкое дыхание большого мира. А заодно, наверное уже тогда, понял, что, хотя его родная деревня и является всего лишь небольшой точечкой на карте мира, карта эта, этот мир в миниатюре, состоит именно из таких точечек. Почти три года готовили из него солдата, чтобы в случае чего… И он все лучше понимал это «в случае чего». Становился все более зрелым и рассудительным. Окончил курсы и демобилизовался в звании сержанта. Вернулся в деревню. Поработал несколько лет и только тогда женился. Поздновато, правда, ведь ему было уже под тридцать, но он в шутку говорил, что ждал свою большую любовь. А эту большую любовь смуглолицего совхозного механика Виктора Таманского звали Евдокией, Дусей, и была она с другого берега Оби, работала там учительницей. Большая любовь — а Таманский в такую любовь верил — вспыхивает внезапно и длится вечно. В ином случае это просто увлечение, страсть и черт знает что еще, но если это чувство проходит — неважно, через неделю, через год или десять лет, — это, конечно, была не любовь. Ибо настоящая любовь тем и отличается, что тебе не нужен никто другой, кроме той одной девушки. Только она! Даже если та — другая — восьмое чудо света. И пока длится это благостное состояние — можно говорить о любви. Виктор знал это, и было ему легко на душе. Он был счастлив.

Появились дети. С ними — новые радости и заботы. Дни бежали один за другим. На первый взгляд ничем не примечательные — и все же каждый был не похож на другой. И была земля. Безбрежные просторы плодородной земли. Что посеял, то и росло, несмотря на короткое сибирское лето. Таманский любил землю! Любил спозаранку выйти в поле. Вдохнуть полной грудью бодрящий утренний воздух, полюбоваться видом полей, меняющих свою окраску в зависимости от времени года, дня или погоды. Перед самой войной он был уже заместителем директора совхоза. Живешь себе, не считаешь ни лет, ни дней, ни часов. Но ведь бывают в твоей жизни не только года, месяцы или дни, но даже доли секунд, которые навсегда остаются в памяти.

О войне Таманский узнал по телефону. Он — с самого утра, злой как сто чертей — звонил как раз на районную базу, так как там почему-то тянули с доставкой запчастей к комбайнам, а тут жатва уже на носу. Вначале он все никак не мог соединиться, а когда наконец услышал голос секретарши директора базы — сразу обругал ее и накричал. И вдруг осекся, как-то ему стало не по себе, потому что девушка на другом конце провода плакала. «Надюша, милая, извини, золотце мое, что нахамил. Раскрыл пасть как варежку. Ты пойми, я же не на тебя. Сама знаешь, что они с этими запчастями вытворяют. Ну, успокойся, Надюша. Приеду в Орехов — шоколадку тебе куплю…» А Надя зарыдала еще громче. «Не до ваших комбайнов сейчас, Виктор Максимович, — война началась! Леньку моего забирают и других ребят… Война, Виктор Максимович, война!..» Этот прерываемый рыданиями голос Нади до конца дней своих не забудет Виктор Таманский, как не забудет он и сцены прощания на пароме. Их провожала вся деревня. Даже старенький «Генерал-вша». Он молча стоял в сторонке. Седенький, сгорбленный прожитыми годами, нелегкой своей жизнью, с пустым рукавом… Бабы плакали, громко голосили. Дуся стояла спокойная, сдержанная. Виктор тоже. Все свои слезы выплакали они в последнюю свою бессонную ночь. Держали Светку за руку. Валерка бегал с ребятишками. А потом паром отчалил от берега…

Сибирские дивизии чуть ли не с марша вступили в бой. Немецкие армии стояли у ворот столицы. «Велика Россия, но отступать некуда. За нами Москва». За месяц непрерывных боев от взвода младшего лейтенанта Виктора Таманского осталось с десяток бойцов. Так было почти в каждом взводе, отделении. А пополнение не подходило.

Таманский жил в непрерывных боях. Война втянула его в свой ритм. Шла жизнь в совершенно ином измерении. И он, не успев осознать, что такое война, активно участвовал в ней. И сразу же, в первом бою, понял, что война — это такая же тяжелая работа, как и любая другая. И разница заключалась лишь в том, что здесь действительно «работаешь» ради жизни. И как в любой работе — не только для себя. На войне переоцениваются все ценности: страх, сила воли, достоинство, солидарность, чувство товарищества, патриотизм, героизм, трусость. На войне фальшивую монету сразу отличишь от настоящей. На войне человек не может быть не самим собой. Воюешь час, день, месяц, год, годы… Как долго солдат может выстоять? Оказывается, человек многое может выдержать. И должен это сделать.

Москва, Курск, Сталинград. Километры, сотни, тысячи километров. Окопы, окопы — вырытые солдатскими саперными лопатками на поле боя. Пот, страх, смерть и кровь. Иногда письмо из дому. Волнующая, радостная минута. И тоска, тоска. А вокруг другой мир. Там другие измерения. Первое ранение сразу же в начале войны, под Москвой. Госпиталь. Через два месяца — Курск. Командование ротой уже не в родной, сибирской, а в обычной стрелковой дивизии. Но бойцы везде одни и те же. Повсюду такое же военное небо над головой и военная земля под ногами. Жалко, очень жалко было Таманскому людей, самого себя, но и землю он тоже жалел. Она гибла, умирала от войны. Воронки от бомб, многокилометровые зигзаги окопов, колеи от танков, заграждения из колючей проволоки, груды искореженного металла. Мины и огонь. На берегу Волги, под Сталинградом, — в безбрежной степи — настигла Таманского, уже старшего лейтенанта, вторая пуля, а точнее, осколок бомбы. Он попал в бедро, задел кость. Снова госпиталь. На этот раз он пролежал дольше. Едва не остался без ноги. Но все обошлось: сильный организм и искусный хирург сделали свое. Вскоре разыскало его письмо из дому. Любительская фотография. Дуся с детьми. Как же они выросли! Пишет Валерик:

Как написать домой? Что в коротком солдатском письме можно сказать?

Фронт откатывался все дальше на запад. Таманского выписали из госпиталя и направили в отдел кадров. Шел он туда и размышлял, куда же его теперь пошлют. Хорошо бы вернуться в свою дивизию — ведь человек не чурбан, привыкает к людям. Подполковник в очках, увидев капитана, явно обрадовался. «Мне нужны три командира роты — фронтовики. Можно считать, что я их уже нашел. Ты как раз будешь третьим. Пойдешь, Таманский, служить к союзникам. Солдаты у них есть, а вот офицеров не хватает. Андерс увел всех их в Иран. В польское войско пойдешь служить. Газеты читаешь, поэтому наверняка слышал, что формируется польская дивизия. Слышал?» — «Так точно, слышал. Но…» — «Какие еще там «но». Приказ о формировании польской армии подписал сам Верховный главнокомандующий. Ясно?» — «Ясно, товарищ подполковник». — «Ну и слава богу, что ясно. Вот тебе предписание, и в путь. А те двое сидят в приемной. Втроем вам будет веселее». — «Но ведь я по-польски ни в зуб ногой», — пытался еще защищаться Таманский, тут подполковник поднялся из-за письменного стола, давая понять, что разговор окончен…

Польша. Поляки. Польское войско… Виктор Таманский не был историком. Мир и политику знал по радиопередачам и газетам. Поэтому о Польше и поляках он знал только то, чему его научили в школе. Знал о Феликсе Дзержинском, но знал и о буржуазной Польше и польских панах, которые в двадцатом году подняли руку на молодую Страну Советов. Потом нападение гитлеровской Германии на Польшу. Как раз в это время несколько польских семей из Западной Украины оказались даже в Подгорном и поселились в его совхозе. Он выделил им две хаты, помог кое-как устроиться. Глубже в их дела не вникал. Не потому, что они были чересчур сложными для него, а потому, что, как всегда, было полно работы — с раннего утра и до позднего вечера мотался он по обширному совхозному хозяйству. А впрочем, сколько тогда людей, не только поляков, кочевало с одного конца страны в другой? Дуся, которая преподавала в школе, рассказывала ему о польских детишках, говорила, что они способные, послушные и уже вполне сносно говорят по-русски.

Поляки в совхозе работали хорошо. Землю любили, умело обращались с ней, можно даже сказать — уважали ее, а это для Таманского было самым главным. Одного из поляков — молодого, энергичного, по фамилии, кажется, Ружицкий — он назначил бригадиром. Ну, а потом война. Поляки остались в совхозе. Когда местные мужики отплывали на пароме — они стояли на берегу среди баб. Потом, уже на фронте, он слышал, разумеется, и о Сикорском, и об Андерсе. И хотя к тому времени многие вопросы, в том числе и политические, стали для него намного яснее, но вот польские дела казались ему по-прежнему какими-то сложными и не очень понятными. Ну, взять, к примеру, номер, который выкинул этот польский генерал Андерс. Обученное и вооруженное с помощью Советского Союза войско увел за границу вместо того, чтобы отправиться на фронт, скажем под Сталинград, где все висело на волоске. Да, но это была уже большая политика, а он, капитан Таманский, должен был рыть окопы, стрелять, поднимать в атаку — бывало, что и по несколько раз в сутки — свою сильно поредевшую и таявшую с каждым днем роту. Где ему там было до большой политики, до поляков.

А теперь он с ними. И уже много времени вместе. Ленино, форсирование Вислы под Варшавой, которая горела как факел. Поморский вал, весенняя, полноводная Одра, Берлин! В бою гибнут и русские, и поляки. Их тоже настигают пули. И так же они тоскуют по своему дому. Это понимает майор Таманский, который своих бойцов — особенно тех, кто прошел от Ленино до Берлина, — знает почти всех по фамилии. Его батальон — это крестьянское войско. Подавляющее большинство солдат родом из деревни. Пережили войну. Весна! Земля зовет. А им пока нельзя возвращаться домой — должны остаться здесь. И майор Виктор Таманский — хотя ему хочется выть от тоски по тайге, семье, реке, полям, жене и детям — остается вместе с ними, со своими солдатами, с поляками.

Плохо спалось в ту ночь майору. Не помогли ни мягкий диван, ни легкое пуховое одеяло, ни накрахмаленное, шелестящее, пахнущее свежестью белье. А может быть, именно поэтому сон и не приходил? А может, это смерть Ковальчика не дает ему покоя? Но ведь на то и война, на ней гибнут солдаты. Да, но война-то закончилась, а Ковальчика нет в живых. Однажды — даже не понятно почему — пришла Таманскому в голову мысль вспомнить друзей, боевых товарищей, своих командиров и подчиненных, которые погибли на поле брани. Начал считать, но сразу же перестал. Стольких недоставало! Но мысль эта не давала покоя. Особенно с тех пор, когда он начал служить в Войске Польском и командовать поляками. «Какой я командир?» — спрашивал он сам себя. Смерть или тяжелое ранение своего бойца он переживал как личную неудачу. «Они верят мне, доверяют, а как я ими командую?» Он выходил из себя, если у кого-то из офицеров в его присутствии срывались с языка избитые фразы: «Что ты, парень, так убиваешься — ведь война есть война». «На войне, как на войне». И тогда он отвечал им: «На то ты и командир, чтобы думать не только о себе, но и о своих солдатах. «Ура» надо кричать не для того, чтобы заглушить свой страх, а для того, чтобы напугать противника». Однажды даже командир полка на одном из совещаний упрекнул Таманского, что он чересчур осторожен. «Если бы ты поднял своих в атаку — давно бы взял эту проклятую деревню. Зря ждал танков. А теперь они хвастаются и смеются над твоей пехотой». Обычно дисциплинированный Таманский на этот раз не выдержал: «Зато у меня в батальоне осталось на десяток солдат больше». Случайно, по-глупому погиб Ковальчик…

Майор подошел к окну и распахнул его настежь. Шел проливной теплый весенний дождь. Крупные капли шелестели в еще не распустившихся побегах дикого винограда, ударяли по зеленой листве каштана, дотянувшегося до самого окна. Понизу стлался туман, наползая с моря. Раздался стук в дверь. Вошел капитан Затора и молча встал рядом с Таманским. И тот, не оборачиваясь, проговорил:

— Погибнуть теперь, когда война наконец-то закончилась… — Затора молчал. — Ты написал его семье?

— Написал. Перестань убиваться. Думаю, надо весь батальон вывести на похороны.

— Правильно. Передай это начальнику штаба.

— Да я уже сказал, решил, что ты не будешь возражать.

— И правильно решил. А вот над гробом на этот раз я скажу, хотя это твой политруковский хлеб.

— И тебе и мне одинаково трудно говорить. Родак тоже ходит сам не свой, считает, что это по его вине.

— Ты говорил с ним?

— Пытался. Может быть, ты поговоришь? Боюсь, как бы парень не перегорел, а тут еще Талярский набросился вчера на него, грозил штрафной ротой и военно-полевым судом…

— Я давно тебе говорил, что этот твой Талярский не годится в командиры роты: водку хлещет, за девками бегает, людей не уважает.

— А почему мой?

— А потому, что, когда шли бои в Праге[3], я хотел отстранить его от командования ротой, кто взял его под защиту?

— Было дело. Не спорю. Но он еще молодой, не оперившийся.

— А с Родаком поговорю… Когда похороны?

— В двенадцать. Только бы дождь перестал…

Хоронили рядового Валентия Ковальчика ровно в полдень. Дождь лил не переставая. Небо затянули низкие кучевые облака. Со стороны моря стлался туман. Могилу выкопали на опушке старого парка. Гроб сколотили Тридульский и Яремчак. Из найденного во дворе фанерного шкафа, покрытого темно-вишневым лаком. И крест изготовили из березы. Батальон построили в каре. На правом фланге — рота поручика Талярского, которой было доверено произвести прощальный залп. Взвод Родака отдает своему товарищу последний долг. Пришли майор Таманский, капитан Затора. «Батальон, смирно! Равнение — направо!» Родак несет гроб, и хотя шесть человек несут его на своих плечах — тяжесть неимоверная. Осторожно ставят его возле холмика из желтого песка. «Батальон — вольно!» Майор Таманский выходит вперед перед строем. Начинает говорить. До Родака его голос доходит приглушенным, будто откуда-то издалека… «…не дошел Ковальчик до дома. Не вернулся солдат с войны, хотя она уже закончилась». Родак кусает губы. Чувство вины спирает дыхание. «Дерьмо я, а не командир! Прав Талярский. Если бы я не оставил тогда Ковальчика с этими коровами, если бы велел ему догнать колонну…» «…все мы хотим поскорее вернуться домой. Там нас ждут, поглядывают на дорогу. Ковальчика ждала жена, трое детей. Но он не вернется. Погиб как солдат. Ковальчик был крестьянином. Любил землю. Он знал, понимал, что война — это как страшная болезнь: приходит и уходит. А земля, труд — это жизнь».

Майор отдает честь. Отдают честь другие офицеры. Отдает честь Родак. Трубач играет сигнал. «Рота — заряжай!» «Залпом — пли!» «Залпом — пли!» Запоздалый, шальной, одиночный выстрел. Тишина. Плачут девчата, которые пришли на похороны, и кладут на гроб букеты весенних полевых цветов. Родак — неизвестно почему — вспомнил вдруг седоволосую Клару. Что-то ее не видно. Среди деревьев парка он заметил фигуру садовника и его жены. Майор Таманский берет горсть песка и бросает на гроб. За ним Затора, Талярский, Тридульский, Квятковский, Гожеля, Родак. Роты, одна за другой, направляются в места своего расположения. Тридульский поплевывает на ладони и берет в руки лопату. Мокрый песок глухо стучит по крышке гроба. Крест. Деревянная табличка с выжженной надписью. А дождь все не перестает. Темнеет. Родак уходит с могилы Ковальчика последним. Он промок до нитки. Медленно бредет в свой флигель. У него сейчас одно только желание: повалиться на кровать и уснуть. Он чувствует острую резь в глазах. В комнате, которую он занимает вместе с Гожелей, его ждет почти весь взвод. Родак еще не понимает, почему они здесь собрались. Даже тогда, когда Гожеля открывает канистру и разливает спирт. Тридульский протягивает ему кружку.

— Давай помянем, сержант, покойника добрым словом. Таков обычай. Хороший был парень, этот наш Ковальчик, упокой, господи, душу его, ничего плохого о нем не скажешь. Ну пей же, пей, не отказывайся, сынок, и тебе станет легче. А убиваться так не стоит. Ковальчика все равно не воскресить, только себе сделаешь хуже.

Родак поборол себя и залпом опрокинул резко пахнущую, обжигающую жидкость. Поперхнулся, закашлялся, покраснел. Так и не научился пить чистый спирт: всегда в последнюю минуту забывал, что нельзя вдыхать воздух. А потом, не обращая внимания на шум и гам, впервые за последние два дня снял портупею с пистолетом, расстегнул воротник мундира, повалился на диван и почти тотчас же уснул. Не чувствовал даже, как Гожеля с Тридульским с трудом стащили с него мокрые, забрызганные грязью сапоги…