После вечного боя

Жизнь и смерть поменяли местами,

Песня та же, погудка нова,

Заколочено небо досками,

На две трети деревня мертва.

Словно вакуум высосал дебри,

Триста верст от Москвы — глухомань.

Русский гений не снится деревне,

Городская мерещится дрянь.

Диковатые серые лица

В огородах мелькают порой.

Пыль как будто сама шевелится,

Мглится бездна под каждой пятой.

Зной, тоска. Комариная взвесь.

Прадед Прохор лежит где-то здесь.

Я спросил. Старики показали

На бугор. «Третий с краю», — сказали.

На погосте бурьян-сухостой

Против неба торчит бородой.

Я за бороду взялся руками,

И она полетела клоками.

Слышу голос загробный: «Постой!

Дай хоть мне отмытарить мытарства.

Ты не Петр, костолом старины,

Что за бороду целое царство

Мог таскать до Китайской стены…» —

«Прадед Прохор, ты, значит, живой?!

Расскажи, знать хочу непременно

Нашу кость до седьмого колена!»

Он молчит, лубонос с бородой,

Вновь уснул и не скоро проснется.

Я напился воды из колодца

И покинул великий покой

На хвосте заходящего солнца.

А привез я домой рой слепней

И три пары рязанских лаптей.