После вечного боя

Проносясь по стремнинам в холодные дали,

Я почуял, что судно досталось рабам.

Капитан и матросы мишенями стали,

Пригвожденные голыми к пестрым столбам.

Я плевал на команды, везущие в полночь

Хлопок аглицкий или фламандскую рожь.

Только смолкли на палубе вопли «На помощь»,

Мне открылся простор, где концов не найдешь.

Глух и слеп ко всему, словно мозг у ребенка,

От прилива к отливу по шумным волнам

Я понесся! Такая безумная гонка

Не приснится отчаленным полуостровам.

Это сила проснулась, трубящая в трубы!

Так плясал, легче пробки, я десять ночей

На воде, по преданью, качающей трупы;

И забыл о дурацких глазах фонарей.

И как спелое яблоко кушают дети,

Трюм зеленую воду со свистом всосал;

Смыло винные пятна и рвоту столетий,

Руль и якорь неведомый гнев разбросал.

Вот тогда мне открылась морская поэма:

Прозябанье светящихся млечно глубин,

Звезд настойка, лазурь — недоступная тема,

О которой утопленник знает — один!

Где внезапно в бреду ослепленного чувства,

В мерных ритмах, в глубоком морском забытьи,

Крепче водки и шире, чем наше искусство,

Бродит горькая, рыжая кипень любви.

Я прошел и прибой, и потоки, я знаю,

Как вечерние молнии рвут небеса,

Как взлетает заря голубиною стаей,

И не раз видел больше, чем могут — глаза.

В пятнах ужаса низкое солнце смеркалось,

Озаряя лиловые сгустки дождей.

Как герои античных трагедий, металось

Море, вдаль уносящее зыбь лопастей.

Там зеленая ночь и снега ослепленья,

Поцелуй изнутри прозреваемых волн,

Фосфорических брызг голубое кипенье

И неслыханных сил бесполезный разгон.

Я глядел месяцами, как волны морские

Осаждали скалу, словно стадо свиней,

И не думал, что светлые ноги Марии

Усмирят запаленное рыло морей.

Рвите волосы! Столько Флорид я заметил!

Я с глазами пантер перепутал цветы

В человеческих шкурах. Натягивал ветер

Узды радуг и топал на стадо воды.

Видел топи, огромное варево гнили,

В тростниках позабытую сеть, где гниет

Старый Левиафан! И на зеркале штилей

В безобразную пропасть падение вод.

Ледники, перламутровый свет, водопады,

Глубь фиордов, сосущий провал пустоты,

Где кишащие вшами гигантские гады

Наземь валятся, с треском ломая кусты.

Показал бы я детям непуганых рыбок,

Золотых, говорящих на все голоса.

Пышной пеной мой путь расцветал на изгибах,

Небывалые ветры несли паруса.

Море, жертва луны, ты пассатом затерто.

Как меня услаждали рыданья твои!

Ты вставало с цветами медуз выше борта,

Я стоял на коленях, как дева любви.

Словно остров, качал я случайные ссоры

И помет бледноглазых рассерженных птиц.

Так я плыл: за разбитым бортом только море,

Где утопленник задом спускается вниз.

Так обросший ракушками царства седого,

Круто брошенный морем на гребень грозы,

Я — корабль! Но не сыщут каркаса спитого

Мониторы спасенья и лодки Ганзы.

Я — свободный, окутанный дымчатым светом,

Пробивал, словно стену, заоблачный край,

Где сладчайшее блюдо готово поэтам:

Сопли бледной лазури и солнца лишай.

В гальванических отсветах щепкой-рогулей

Я скитался с эскортом несметных коньков.

И в свистящую пропасть дубинки июлей

Купол синего неба сшибали с основ.

Вздрогнув чутко, вдали бегемотовы свадьбы

И тяжелый Мальштрем я на слух узнаю.

Вечный путник пустот, — как тоскую! Узнать бы

О Европе с гранитным крестом на краю.

Вижу звездные архипелаги, и снова

Для бродяги открыта бредовая ночь.

В эти ль ночи тоски ты уходишь без слова,

Тьма сияющих птиц, о грядущая Мощь!

Значит, правда, я плакал. Закаты рыдают,

Луны жаб изрыгают, и солнца горчат.

Волны страсти меня с головой накрывают.

Расколись, моя щепка! Пусть кану я в ад!

Что мне воды Европы! Пускай это будет

Просто лужа при свете вечерней звезды,

Где кораблик, как майскую бабочку, пустит

Грустный мальчик, присевший у самой воды.

Я устал, зацелованный брызгами влаги,

За судами по следу бежать столько дней.

Надоело мне видеть надменные флаги,

Не могу больше плыть вдоль понтонных огней.