Последний бой Йони

Глава 3

Мы находимся в доме семейства Бармейеров. Я выхожу из гостиной, где моя мать беседует с Мартой и Цви и отправляюсь на поиски улизнувших от меня братьев. Захожу в комнату Бари в конце коридора — там жил Йони во время срочной службы — и нахожу их обоих, Йони и Биби, сидящих на кровати. Бари нет, он уже уехал в Италию изучать медицину. Йони тоже студент — изучает математику и философию в Еврейском университете после одного учебного года в Гарварде.

Что-то заговорщическое есть в том, как вскинули они головы в направлении двери. Я прошу объяснений, и Йони говорит мне, что подумывает о возвращении в армию, в часть Биби; при этом берет с меня слово хранить молчание.

— Скажи ему, пусть глянет в мой послужной список, — продолжал Йони разговор с Биби, — думаю, после этого он будет не против взять меня.

— Не против? Да Узи тут же тебя выхватит, — говорит Биби. — В этом-то вся и «беда», — добавляет он. В голосе Биби не слышно энтузиазма.

После этих слов брата Йони приободрился, словно не заметил ничего особенного в его тоне.

— Скажи, что, если ему нужен офицер — а ты отказываешься идти на офицерские курсы, — я пойду вместо тебя.

— Мне кажется, ты не вполне понимаешь, на что идешь, — говорит Биби, — ты будешь старше других офицеров на той же должности, и вообще… Это неподходящая должность для женатого человека. Редко будешь вырываться домой.

— Биби, я знаю, чего я хочу и на что я иду. Передай ему все, что я тебе сказал, и про мой послужной список тоже.

Но Биби продолжает свое: «Возвращайся в армию, если хочешь, но на более высокую должность. А должность командира отряда — в твоем возрасте, с твоим опытом — тебе не подходит. И вообще, Часть…» И Биби не кончает фразы, словно сам не вполне понимает, в чем смысл его сомнений. Постепенно, видя волнение Йони, Биби заражается им и начинает обсуждать с братом возможности его будущей карьеры. Но есть в его оживленной речи что-то принужденное. Я, младший, весь в волнении от происходящего — от произносимых полушепотом слов и от того, что я впервые слышу.

Прежде чем присоединиться к «взрослым», Йони просит нас не рассказывать о его намерениях никому, в том числе и его жене Тути. «Когда решу окончательно, тогда и скажу ей, — объясняет он нам, — а до этого нет смысла ее беспокоить». Мне, шестнадцатилетнему подростку, все же странно слышать такое от женатого человека. Правда, я знаю эту его черту — самому решать все, что для него важно, — но его слова режут мне слух.

Йони давно уже снова в армии, я тоже, мы идем с ним в военной форме по Иудейской пустыне. Солнце жжет нам голову, пот заливает тело. С нами еще двое солдат, членов отряда. Иче, в восторге от присутствия Йони, прибавляет шаг. С канистрой воды на спине он идет так быстро, словно ничего особенного в этом нет. Я уже вымотан и выжат после похода одиночек в Галилее, продолжавшегося две предыдущие ночи. Ну почему я не могу спать, как другие, когда выдается такая возможность, лежа в оливковой роще или в зарослях эвкалиптов? Почему их не будят ползающие по лицу мухи, жесткие комья земли под спиной? Йони полон удовольствия от марша — от физического усилия, от первозданного пейзажа и, главное, мне кажется, от самой ходьбы вместе с молодыми солдатами. Я вижу, что ему тоже тяжело на этой жаре. Время от времени мы останавливаемся попить из фляжек и говорим вчетвером об окружающем пейзаже, о марше, об иссушающей жаре. «Когда идешь по адской жаре, — говорит Йони, — совсем невыносимой, намного тяжелее этой, то ищешь самого ничтожного клочка тени, чтобы на минуту передохнуть. Даже несчастной колючки, чтобы сунуть под нее голову, лишь бы прикрыла глаза».

Пришла моя очередь нести канистру, и я начинаю слегка отставать. «Ты оказался в пустыне с кем-то вдвоем, и на двоих у вас только одна фляжка с водой», — поставил как-то раз Биби перед Йони известную дилемму. Мы все трое были тогда детьми и стояли в нашем закутке дома. «Каждому, чтобы спастись, нужно выпить всю воду из фляжки. Он не может поделиться с другим человеком. Что бы ты сделал? Сам бы выпил или отдал другому?» Йони ответил не сразу. Через минуту сказал: «Зависит от того, кто этот другой человек. Если Идо, например, я бы отдал ему воду». Я смотрел на своего старшего пятнадцатилетнего брата и знал: он так бы и сделал.

Иче на минуту обернулся. «Дай канистру, я потащу», — крикнул он мне.

Передернув плечами в знак отказа, я бегу вперед, чтобы их догнать. Наконец, когда Йони предлагает свою помощь, я отдаю ему ношу.

Мы приходим первыми к финишу под Масадой. Израиль, сопровождавший Йони в машине, уже приготовил большой бак с холодной водой и кучу чипсов. Я сижу и пью из большого стеклянного стакана — одного из тех, что мы увели из ресторана на площади Дизенгофа, куда ходили обычно во время увольнительных. Раз за разом я черпаю холодную воду из бака и, опрокидываю в рот; кажется, невозможно восполнить нехватку воды. Мы сидим впятером вокруг бака и едим чипсы. Картошка — вкуснейшая, через какое-то время Израиль напоминает, что надо оставить и тем, кто придет после нас. Тень скал уже покрывает нас и склон, обращенный к водному зеркалу Мертвого моря у его подножия. Остальные еще не прибыли, и я вполне доволен. Йони кончил есть и пить, оставил нас и уехал с Израилем на базу. Мы остаемся еще на один день тренировок.

Эйн-Фит на севере Голан, где мы расположились для учений на застроенной территории. Уже второй раз мы там, и на этот раз учения сложнее, чем прежде. Покинутое селение очень живописно; разросшаяся трава придает ему особое очарование. Дома пустуют уже почти четыре года, с тех пор, как их оставили проживавшие там сирийские офицеры. Улицы стекаются по уклону к маленькой площади. В центре ее — источник, обрамленный глыбами черного базальта, который используют здесь и при строительстве домов и оград. У нас есть немного времени для отдыха, и мы укладываемся вокруг источника, ополоснув потные лица прозрачной водой. Просторы Северных Голан расстилаются перед нами; немного выше нас селение Заура, тоже оставленное и заброшенное, а на некотором отдалении, под нами, на одной из вершин, стоит замок крестоносцев «Крепость Нимрода». Влажную кожу лица обдувает бодрящий ветер. В эту минуту, обозревая окрестности с высоты плато, я чувствую себя как бы властелином всей страны.

Йони приезжает на итоговые недельные учения. Я — командир звена отвлекающих сил на одном из учений. После инструктажа нашего командира, перед началом учения, Йони тоже делает несколько замечаний. Среди прочего он говорит об отвлекающих силах. «В отношении отвлекающих сил существует важный принцип, — подчеркивает Йони. — Они должны быть готовы действовать немедленно и при любых условиях, чтобы защитить главный отряд, даже если атака на главный отряд не предвиделась и происходит преждевременно. Отвлекающие силы должны прикрывать его огнем без задержки, даже если сами они еще находятся в движении и окончательно не остановились». В начале учения мой командир напоминает мне то, что сказал Йони, и я понимаю, что они собираются атаковать главный отряд в то время, как я продвигаюсь к своей позиции. Я бегу со своим звеном по улице. Атака, как ожидалось, произошла преждевременно, и я немедленно открываю огонь. Само учение, как и в большинстве случаев, схематично, но его урок крепко врезался в память.

В тот же день мы участвуем в другом учении — в захвате группы домов. Я действую небрежно — спина прямая и открытая, движения медленные, неуклюжие. Йони делает мне выговор вместе с другими, не выполнившими как следует задания, и показывает сам, как надо пересекать внутренний двор между домами, чтобы ворваться в здание, находящееся на другой стороне двора. В первый раз в жизни я вижу, как действует человек, у которого военное искусство, что называется, вошло в плоть и кровь и сквозит в каждом его движении. Власть его над своим телом абсолютна. Гибкими и быстрыми движениями он прыгает из окна во двор, стреляет под защитой полуразрушенной стены и перебегает, согнувшись, из-под широкого окна к порогу второго дома, куда врывается со стрельбой. Все продолжается считанные секунды. «Так это делается», — говорит он нам, стоя против нас и переводя дыхание.

Нас собрали на лужайке перед жильем офицеров возле небольшого барака, служащего военным ларьком. Мы — это очень большая группа, которая вскоре надолго окажется в секторе Газы для участия в последней стадии разгрома террористов, предпринятого Ариком Шароном. Йони, командующий нашими силами, которые отправляются в Газу, привел к нам многоопытного офицера парашютных войск, который недавно побывал там, чтобы тот рассказал о своих впечатлениях. Посреди лекции офицер вспомнил о каком-то эпизоде и стал высказываться против кого-то из служивших в Газе: «Слушай, — обратился он к стоящему в стороне Йони, — не верь ни одному их слову. Ни одному слову. Я вот тебе расскажу…» Мы приготовились услышать что-то пикантное (в сущности, сплетни командиров между собой!), но Йони такого рода разговоры, в особенности в нашем присутствии, явно были противны. Немного смущенно он оборвал офицера посреди фразы, пытаясь вернуть его к теме лекции. «Это сейчас не важно», — сказал он почти извиняющимся тоном, поскольку офицер всего лишь хотел нам помочь.

Через неделю-две, в секторе Газы, Йони проводит с нами инструктаж. Время послеполуденное, мы сидим в жаркой комнате на военной базе в городе Газа. Это не первая наша акция в секторе, но на этот раз она будет гораздо более широкого охвата, чем все предыдущие. Йони сидит над чертежом объекта и объясняет нам план вторжения в большой дом в лагере беженцев; есть подозрение, что там прячутся террористы. Мы толпимся вокруг него. Я впервые принимаю участие в действии, требующем настоящего планирования, и поражен тем, какое множество деталей учитывает Йони при подготовке небольшой атаки в зоне, находящейся под нашим контролем. Акция под его командованием планируется на ту же ночь. Он объясняет нам расположение сил, то, как должны мы продвигаться, чтобы одновременно охватить дома семейного клана с разных сторон, а также способ проникновения в здание. Каждая из частей операции растолковывается, во избежание недоразумений, во всех подробностях. Делает он это просто; деталь за деталью, словно занимается этим десятки лет. В краткие промежутки времени между одной и другой темой он порой на минуту обращается к записям в своем блокноте, и губы его сжимаются — хорошо знакомая мне привычка, проявляющаяся всякий раз, когда он о чем-то серьезно думает или на чем-то сосредоточен. Вот губы его смягчились, и он переходит к подробному изложению следующей стадии. А у меня на губах мелькает улыбка гордости.

Днем он появляется у нас в доме. «Мне придется у вас какое-то время пожить, — сообщает он нам, — у нас с Мири все кончено». В тот же день он переносит к нам свои немногочисленные вещи из квартиры Мири, где жил в последние месяцы, и поселяется в маленькой комнате в глубине нашей квартиры. Среди принесенных им книг — небольшая армейская брошюра с описанием составных частей танка.

Назавтра он возвращается в армию, на курс переподготовки танкистов. Курс он кончил с отличием и после этого получил должность командира танковой роты на Голанах, в сирийском анклаве, захваченном во время войны Судного дня. Там идет война на истощение с сирийцами, и он лишь изредка приезжает в Иерусалим и ночует в нашей квартире.

«В данный момент я полон спокойствия, — пишет он из анклава Тути, своей бывшей жене, с которой не переписывался несколько лет, — нечто вроде полнейшего мира с самим собой. Драгоценная минута покоя в канун субботы, в половине шестого вечера.

Снаружи еще светло. Я сижу на стуле у палатки, а передо мной шеренга моих танков. Позади из палатки вырывается музыка, а в руке — книга, которую я, не читая, лениво держу двумя пальцами открытой.

День прошел без серьезной стрельбы, я даже успел помыться в полевом душе. Вчера снаряд попал прямо в столовую и уничтожил ее начисто, вместе с кухонной пристройкой.

Только что прошел со счастливой улыбкой мой заместитель: „Шабат, а?“ Минуты эти стоит увековечить, и у меня пробудилось желание написать тебе письмо.

Скоро сяду в джип и отправлюсь домой. Прошел ровно месяц, как я получил роту, и с тех пор был дома только один раз на двадцать четыре часа. Интересно, что сейчас я даже потребности не чувствую уехать, и, по правде говоря, мне совершенно неясно, куда ехать. Жаль. Невредно было бы мне иметь кого-то, к кому можно возвращаться.

Обычно тут идет самая настоящая война. Хоть и не такая, как уже известные нам войны, но все же можно запросто наделать глупостей и дорого поплатиться. Рота расположена на довольно критическом участке и очень хорошо делает свою работу.

Несколько дней назад я долго думал о тебе, и сердце мое сжалось. Интересно, что каждый раз, как я о тебе размышляю, я вспоминаю именно те минуты, когда доставлял тебе огорчение и боль, и заново сожалею о них и о недостатке понимания с моей стороны. Не то что сегодня я способен был бы на понимание, но в перспективе вещи получают иной вес».

Сам я сейчас изучаю медицину и крашу квартиру, и Йони, во время короткой паузы в Иерусалиме, в передышке между обстрелами на Голанах, помогает нам сдирать со стены масляную краску. Он с энтузиазмом зовет нас посмотреть на разработанный им способ сдирания, и мы видим, что вместе с краской слезает также слой штукатурки. Бурлящая в нем радость жизни выливается наружу в его широкой улыбке. Но в то же время подо всем этим чувствуется глубокий, скрытый от глаз слой грусти и одиночества. Я знаю, что теперь одиночество его еще сильнее, чем прежде, и проистекает оно не только от того, что у него нет дома, жены и ребенка. Оно было его долей всю жизнь, даже и в бытность «популярным» среди сверстников подростком в гимназии и в движении «цоцим». Потому что источник одиночества — в его стремящейся ввысь и всему изумляющейся душе, такой отличной от всех прочих.

Война на истощение закончилась через несколько недель после того, как Йони стал командовать остатками танкового батальона, почти полностью уничтоженного во время войны Судного дня. Анклав возвращен Сирии, как и Кунейтра, и Йони весь поглощен созданием батальона заново, почти с самого начала. По тому, как он о нем говорит, я понимаю, сколько удовольствия доставляют ему танковые войска, как велик его успех, и как его ценят там, и что его там ждет, пожелай только он остаться. Но Йони настойчиво стремится вернуться в Часть, завершив свою работу командира танкового батальона.

Приехав к нам вскоре после получения командования частью, он напоминает мне, что я не был на церемонии смены командиров. Я не пытаюсь оправдаться и даже не рассказываю, что был там в тот день. Вместо этого я спрашиваю, как идут дела в Части. «Будет порядок», — отвечает он кратко, не входя в подробности. Хотя слова его выражают свойственный ему оптимизм, но в голосе — некоторая сдержанность, за которой что-то скрыто; а может, это только мое воображение, проецирующее на его голос мое беспокойство.