Последний бой Йони

Глава 7

— Ты знаешь, что значит слово «дрор»? — спросил меня Йони. — Свобода. Поэтому эту птицу зовут «птица дрор» — она не может жить в неволе.

Йони и его друг, обоим по четырнадцать лет, стоят передо мной во дворе нашего дома. Я сижу на земле. Обнимаю рукой сооруженную мною клетку — закрытую картонную коробку с решеткой, внутри которой — птица. Кто-то из мальчишек нашего района, из тех, кто без дела шатается по улицам, нашел ее в роще близ школы и почему-то решил принести мне. Я так обрадовался этому птенцу! Выстелил клетку сухой травой, набросал там хлебных крошек, поставил маленькую посудину с водой. Своими руками создал, как мне показалось, целый мир для маленькой птахи. На следующее утро я побежал за дом, торопясь увидеть своего птенца, и, услышав вдруг резкий крик, испугался. Большой пятнистый кот, вцепившись когтями в клетку, пытался содрать с нее решетку. Увидев меня — к тому же я бросил в него камень, — кот тотчас закрыл свою зубастую пасть и спасся бегством за забор. Серая крохотная птичка за решеткой стояла, окаменев, в своем углу. Только клюв ее без устали двигался, издавая испуганное однообразное чириканье. Мне жалко птицу. Я стою на страже возле клетки, не зная, что делать, и тут появляется Йони со своим другом.

Я пытаюсь найти для Йони аргументы, почему птица должна остаться у меня, но он терпеливо объясняет мне, что такое свобода — и для птицы, рожденной летать в небе, и для людей, ходящих по земле.

— Мы с Мейши отнесем ее назад в рощу, — говорит он мне, когда я рассказываю, откуда она взялась. — Найдем ее гнездо.

Наконец он меня убедил. Я осторожно приоткрываю клетку. Йони протягивает руку в оставленное мною узкое отверстие, берет птицу и прячет ее за пазуху. Они уходят от меня по немощеной дороге, ведущей от нашего дома к роще.

Вернувшись оттуда один, Йони коротко мне сообщает, что все в порядке: они нашли ей хорошее гнездо.

Йони сидит в одной из двух комнат их с Тути квартиры. В данный момент он студент университета и углублен в свой учебник, а я готовлю уроки. Я прошу Йони почитать со мной «Перед статуей Аполлона» Черняховского. Хотя я уже учусь в Стране больше года (после четырех с половиной лет пребывания в Америке), мне до сих пор трудна поэзия на иврите. Прошлой зимой Биби помог мне исправить ошибки в сочинении о поэзии Бялика, сидя со мной ночью, когда приехал, простуженный и усталый, ненадолго в отпуск — он проходил тогда курс молодого бойца.

Сейчас, читая со мной стихотворение, Йони постепенно воодушевляется им. Как мне знакомо простодушное волнение, какое вызывает в нем все прекрасное и высокое, этот влекущий его по дороге жизни мотор! К середине стихотворения он понижает голос, дает звукам языка играть у себя во рту.

Голос, читающий стихи, звучит по-взрослому, задумчиво, немного не так, как несколько лет назад, когда он впервые открыл для себя поэтические переводы Жаботинского. Мы всей семьей сидели у нас в столовой в Америке, а Йони задерживался и все не выходил к столу. Наконец ворвался с открытой книгой в руках и прочел нам, не спрашивая нашего согласия, «Ворона», а после — «Аннабель Ли», восхищаясь красотой звуков и настроением, разлитым в этих стихах. Мне хотелось тогда, чтобы он поскорее кончил и сел. И хотя его почти детский энтузиазм показался в тот момент странным (мне, двенадцатилетнему мальчику!), но поразительно, как глубоко запала мне в память эта картина — то, с каким подъемом он читает прекрасные строчки, волнение в голосе, горящие, устремленные в книгу глаза; будучи уже молодым человеком, я искал эти переводы, поскольку английский оригинал меня не удовлетворил. В этот раз, в Иерусалиме, я терпеливо слушаю, как он читает «Перед статуей Аполлона», и слежу взглядом за строчками. Мы кончили разбирать стихи, Тути уговаривает остаться у них ночевать. Снаружи — проливной дождь. Я почему-то отказываюсь и иду на угол ждать автобуса. Уже темно. На улице холодно, дождь хлещет в лицо.

«Сегодня я вел машину, — рассказывает он мне и Биби, Уже год, с одиннадцатого класса, у него есть американские водительские права. — Вдруг заметил, что еду быстро, как я привык, и тут машина слегка вильнула на повороте. Я подумал: сейчас слишком резко поверну руль, не сразу нажму на тормоза — и все, конец жизни. Жизнь вдруг показалась такой ощутимой, такой дорогой, что я поехал медленно-медленно и осторожно. Это было так, словно жизнь висит на волоске и в любой момент, если весь не сосредоточишься на каждом своем движении, — она оборвется».

Через год, в заснеженный зимний день, я лезу к нам на крышу — хочется уединиться. Нахожу там тетради Йони за двенадцатый класс, перед его возвращением в Страну для службы в армии, и в них — напечатанное на машинке стихотворение Шекспира. Долго читаю его. Понимаю только частично, в основном с помощью короткого сочинения, которое Йони написал о нем в классе, но большего мне и не надо, главное понятно:

Мы сидим за столом в нашем доме в Иерусалиме за субботним обедом. Мои родители — по обоим концам стола, мы, дети-школьники, по бокам. Постелена белая скатерть, на ней тарелки и остатки еды, в воздухе свободно носятся звуки нашей беседы. Напротив, в открытом окне — красные цветы посаженного матерью в саду дерева.

Йони, справа от меня, отхлебнул воды из стакана. «Какая вкусная вода!» — говорит он, и в его голосе удовольствие.

Он снова отхлебнул из стакана. Подержал воду во рту, поболтал немного, наконец, пропустил в горло. Улыбнулся сам себе, довольный. Жизнь ему всего дороже в тот момент и удивительно вкусна.