Последний бой Йони

Глава 5

Рассказы других добавляются к моим собственным воспоминаниям. Они выстраиваются в моей памяти в непрерывную череду, ведущую к гибели Йони в Энтеббе.

Шестнадцать лет прошло с войны Судного дня, и мой товарищ по службе в части на миг затрудняется определить точное место боя. Мы едем чуть к северу от Нефаха в направлении перекрестка Вест. Шоссе идет вверх и вниз, и каждый раз при спуске исчезают из поля зрения окружающие нас насыпи из камней. Во время одного из подъемов, перед тем как достичь вершины холма, он говорит: это здесь. Выходим из машины.

«Сирийские коммандос были рассыпаны здесь, слева от шоссе, — рассказывает он. — Вертолеты, которые их доставили, уже летели назад, на восток». Посадку вертолетов заметил один из отрядов Йони, расположенный у Нефаха для круговой обороны. Получив это известие, Йони немедля, чтобы не дать сирийцам сорганизоваться, приказал сесть на бронетранспортеры. Через несколько минут все, кто успел занять места — человек сорок, — уехали. Двигаясь в направлении высадки, миновали отряд Голани, уже пострадавший в перестрелке с сирийцами. Йони не смог получить у них сведений о расположении сирийских войск и продолжал продвигаться дальше. Остановил колонну в той самой точке, где мы сейчас остановились, и бойцы части вышли из бронемашин. «Когда мы были еще поблизости от бронетранспортеров, началась вдруг довольно серьезная стрельба, — рассказывает Шай, в то время — один из молодых офицеров части[61]. Мы, к счастью, успели пригнуться, и снаряды пролетели над нами. Но один из офицеров был ранен и позже умер».

Здесь, на шоссе, отметил я про себя, был ранен Гидони, только начав прочесывать местность. «Мы оттащили его назад, в это углубление на обочине, справа, и начали им заниматься, — рассказывает мне мой друг и добавляет: — При этом учти, что сирийцы уже стреляли вон с того, соседнего укрепления. — Я смотрю в том направлении и вижу в нескольких метрах слева длинную террасу, сооруженную параллельно шоссе. — Сирийцы располагались позади террасы».

Эту террасу после первого удара атаковал Шай вместе с другими бойцами. «Сирийцы начали сражаться, — продолжал Шай описывать бой. — Они поймали нас в самой удобной для них позиции в момент, когда сами были в укрытии, а мы — на виду. Исход боя мог быть весьма мрачным. Я увидел, как погиб офицер, в считанных метрах от меня… Стрельба притихла, и было чувство, похожее на ожидание, вот сейчас кто-то что-то сделает. Лично я помню, что меня охватил страх. Сильный страх. И то, что я потом увидел, буду помнить всю жизнь: Йони вдруг поднялся совершенно спокойно, словно ничего особенного тут не происходит. Помню, он был в зеленой, не маскировочной каске. Жестами показывает людям, чтобы поднялись вместе с ним, и начинает продвигаться вперед, словно на учении. Идет выпрямившись, стреляет и отдает команды налево и направо с обычным своим, всегда отличавшим его хладнокровием. Помню, что я, как его подчиненный, как боец, подумал: если он, черт возьми, может такое, то и я не уступлю, — поднялся и вступил в бой».

Теперь мы двигаемся в глубь территории, среди разбросанных камней и полуразрушенных насыпей. «Во время боя я к нему приблизился, — рассказывает Шай. — Я был весь в пылу битвы. Он меня успокоил и спросил, как у меня с патронами. Я ответил, что не слишком много, тогда он сказал: „Убивай их поодиночке, как я учил тебя. Так гораздо точнее, очередями не надо. Ну, действуй“».

«Он двигался не бегом, атакуя спокойно, очень обдуманно. Так мы продвигались, прочесывали местность и одолели врага». За одной из террас погиб Барух, когда атаковал рядом с Йони. Сейчас мы ищем противотанковую траншею, где засело тогда человек десять сирийцев. Трудно определить ее расположение, наконец находим ее — неглубокую, ставшую совсем плоской от временных напластований. На минуту я вглядываюсь в окружающую местность. Наверное, это оттуда, сверху, Муки прикрывал наступление. «Добравшись до вершины, я заметил в земле какую-то впадину и увидел там стрелявших солдат, — рассказывает Муки. — Я крикнул Йони, чтобы он прикрыл, что я атакую это место… Я успел только крикнуть, что там есть люди, и Йони тут же бросился в атаку со своими бойцами. Мне оставалось только прикрывать их. Картина, запечатленная в моей памяти: Йони атакует первый с восемью бойцами против десяти сирийских коммандос и уничтожает всех. Эта картина постоянно стоит у меня перед глазами: как Йони атакует, стреляет и ведет людей в бой».

Мы отошли за несколько сот метров от шоссе. Возвращаемся назад через низкорослый кустарник. Бой продолжался тогда около полутора часов, еще раз прочесали местность, обнаруживая оставшихся позади сирийских солдат. Я захожу в машину, все еще переваривая в голове ход боя и его результаты. В части — двое убитых[62] и раненый: сирийский отряд, также насчитывавший сорок человек, уничтожен полностью. «Выйти с таким результатом после того, как мы были захвачены врасплох, после стычки на короткой дистанции, сорганизовать разбросанный отряд — благодаря Йони это кончилось так, как кончилось», — говорит Шани.

«Йони вел здесь такой бой, о каком я даже в книгах не читал», — расскажет позже Муки. Йони подытожил результаты этого боя в кратком отчете, написанном после войны, добавив при этом: «Еще раз доказано, что наши войска, сражаясь по всем простым правилам — побеждают… Необходимо в каждом случае, перед каждым движением на местности, позаботиться о серьезных прикрытиях… Ясно, что решающая стадия достигнута, если противник морально подавлен. Перелом наступает, когда противника охватывает страх смерти. Страх этот совершенно парализует людей… Пока этот результат не достигнут, противник способен взвешивать свои действия и остается опасным врагом».

Йони никогда не рассказывал мне о подробностях того боя, и я никогда его об этом не спрашивал. Только однажды он как бы между прочим заметил: «Бедняги сирийцы. Этакое невезение — наткнуться на самую лучшую в мире часть». И я подумал, не сказав ему об этом, что им не повезло еще и в том, что наткнулись они именно на него.

Родителям нашим он также не рассказывал о том бое. Как-то сказал отцу: «Хороший командир проверяется не только победой в бою. Тот, кто готов жертвовать людьми, — почти обречен на победу. Однако истинно хороший командир побеждает с малыми потерями».

Эта картина — Йони в час боя — возникает снова и снова. Она не менялась в Энтеббе и наверняка примерно так же выглядела уже в первом его бою, когда Йони было двадцать лет, во время акции возмездия в Самоа.

«Как видно, есть люди, — писал тогда Йони, — которые под огнем теряют чувство реальности, не отдавая себе отчета в своих действиях в каждый данный момент. А некоторые, напротив, — не чувствуют никакой перемены. К таким, во всяком случае, принадлежу я. Та же степень концентрации, та же способность выносить суждения, то же чувство реальности и почти такое же напряжение, как обычно».

Так же выглядела картина — Йони в час боя и в ночной час, в горах Гуш-Эциона, в начале семидесятых годов. «Мы собирались атаковать дом, где окопались террористы, — рассказал боец Йони, служивший под его командованием в разведывательном отряде „Харув“[63]. — Приходили туда четыре-пять ночей подряд, но разрешения атаковать не получили. В одну из ночей долго шли к дому, километров двадцать через горы… В последнюю ночь нас вдруг заметил сторож. Мы застыли на месте, а Йони понял, что надо действовать немедленно; он перепрыгнул один через каменную ограду, стал у входа и начал стрелять… Йони был недоволен тем, как прошла атака, хотя это был наш первый бой. Только двое из пяти террористов были убиты, остальные скрылись… Йони был молчалив в ту ночь, погружен в себя. Чувствовалось, что он недоволен, что дело было сделано не так, как надо. Много об этом не говорилось — и так все было ясно».

Боец еще рассказывал о Йони, а под конец заключил: «Он был не только командир, но также и воспитатель — настоящий воспитатель, как я считаю… Он был особенным даже в том, как наказывал. Достаточным наказанием мог быть тяжелый личный разговор».

Мысли мои подчинены каким-то своим законам, и, возможно, слово «воспитатель» перенесло их в тот период когда Йони был молодым командиром взвода парашютистов. «Мы сидели в окопе во время, какого-то учения по обороне, — рассказал служивший в этом взводе боец[64]. — Один военный паек приходился на пятерых, и каждый раз только двое могли выйти поесть. Пришлось мне есть с Йони. Он был голоден, перед ним стояла банка мяса и банка гороха, он хотел есть, как обычный человек, но ведь он был командиром взвода. Командир сидит рядом со своим бойцом, и ему как-то неловко набрасываться на еду. Я видел его колебания, и, по-видимому, в данном случае победил голод. Он съел немного больше. Я заметил, что он слегка смущен — неудобно ему, что съел больше. А я как раз искал случая поймать, подцепить его. Я спросил: „А как же другие бойцы?“ Он поднял голову и ответил; „Если будешь командиром, так не поступай“. И вот что интересно, года через три-четыре, когда оба мы уже были командирами, он напомнил мне об этом случае. „Ты помнишь? — спросил он, — надеюсь, ты не съедаешь еду своих бойцов?“»

Бойцы этого взвода парашютистов, даже расставшись после окончания, ежегодно встречались. «Мы каждый раз встречались первого января на площади Дизенгофа, и, как правило, приходили все, — рассказывали об этом первые солдаты Йони. — Мы шли в ресторан или в клуб и сидели там до самого утра. Во время этих встреч Йони был как один из нас — говорил искренне, открыто, изливал все, что накопилось. Когда мы поняли, какие чувства он испытывает к нам, мы очень крепко к нему привязались».

«Люди, когда выпьют, веселеют и дурачатся. Из года в год мы рассказывали одни и те же истории, одни и те же случаи из прошлого… И видели, как Йони радуется встрече, может быть, оттого, что он был привязан к нам гораздо сильней, чем к другим. Не то что потом; с его повышением по службе связь с бойцами стала слабеть. И я думаю, что Йони был довольно замкнутым. Если не знал хорошо человека и не относился к нему сердечно — вряд ли способен был заговорить с ним на личные темы. А с нами не так, с нами говорил на любую тему и даже о самом себе

На последнюю встречу один из компании не пришел. Йони не понимал — как может человек пропустить такую встречу, как можно себе такое позволить… Мы ему сказали: „Оставь, у него траур в семье“. А он не мог поверить.

Каждый раз при расставании после нашей встречи видно было, как ему жалко уходить и как нет у него никакого желания возвращаться туда, откуда он пришел. Так хорошо ему было с друзьями… Он с нами пил, дурачился и всегда за полчаса, за час до ухода шел вздремнуть. Потом, взбодрившись, вставал, говорил: шалом, хевре, ноги в руки, и исчезал.

В последний раз — он плясал и дурачился всю ночь, на всю катушку. У нас была пятилитровая бутылка виски, и пока эта бутылка не кончилась, никто не вставал… Он — и только он — наливал, и наконец бутылка кончилась. Утром он должен был ехать, возвращаться. И — даже руки никому не пожал. Попрощался на расстоянии, сказал: шалом, — и ушел. Ему было жалко».

Мы продолжаем ехать на север Голанских высот. «Здесь, — показывает мой друг направо, — был район прорыва. Здесь мы вошли в сирийский анклав». Накануне прорыва отряд Йони присоединили к седьмой танковой бригаде. Тогда Йони в первый раз встретил Яноша, командира бригады.

«Это было в какой-то палатке ночью, за шесть-семь часов до прорыва, — рассказывает Янош. — Нас познакомил, кажется, Рафуль. На сборе дивизионных командиров Рафуль мне сказал: „Смотри, это Йони. Он твой подчиненный… Давай, бери его“. Я определил Йони в первый прорвавшийся батальон… Во время боев контакты между нами были совершенно случайными, беглыми и поспешными, деловыми и сухими. Приказ, задание, отчет. Но я уже и тогда, как говорится, был им „захвачен“. Радовался, что он пришел, что я могу с ним поговорить».

«Однажды его позвали на командный пункт. Изъяли посреди войны, — кажется, он полетел на вертолете, чтобы получить какое-то задание в другом месте. Я ему сказал: „Ты отказываешься от всего, возвращаешься к нам“. Он ответил: „Я к вам точно вернусь, ни на что другое не соглашусь. Все ерунда“. И он вернулся. Потом был взят вторично для дела, связанного с захватом Хермона. Мне было очень жаль, что его забирают. Сколько я тогда его знал? Десять дней? Может, меньше».

Знакомство Яноша с Йони продолжалось и после войны. Когда Йони кончил переподготовку в танкисты, он был взят в дивизию Яноша, которая стояла на Голанских высотах.

«Со временем я подпал под большое влияние Йони, — продолжает Янош. — Хотя между нами была большая разница в возрасте. Мне было сорок, а Йони, когда он погиб, всего тридцать. Разница в десять лет. Я всегда был старше его по званию, но меня постоянно тянуло к нему (в армейской жизни с ее иерархией первые шаги ему навстречу обычно приходилось делать мне), поскольку я чувствовал: у него многому можно научиться. Я ценил его как человека в полном смысле этого слова, у которого можно почерпнуть и силу духа, и духовное богатство. Каждый человек, независимо от возраста, звания, профессии, ищет какую-то внутреннюю опору, которая придала бы ему силы. В армейской работе ты в этом особенно нуждаешься. Естественно, что большинство людей вокруг ждут того, что ты будешь им такой опорой, и черпают силу в том, что находятся в твоем кругу. Так, я чувствовал, что во мне находили такую опору те, кто окружал меня в армии, с кем я работал, и, честно говоря, ощущал некоторое свое превосходство над ними. Но, встретив Йони, я понял — вот кто стоит надо мной, по сути, почти во всех отношениях. Я искал его общества и дружбы, чтобы перенять у него то, что в нем есть. Словом, чтобы на него опереться.

Находясь с ним рядом, разговаривая с ним, я чувствовал какое-то душевное, духовное наполнение. Как будто прочел хорошую книгу. Прочтешь такую книгу — и обогащаешься, ощущаешь некий подъем духа… Что-то в нем было впечатляющее, доминирующее, но я не думаю, что стоит перечислять черты характера. Важнее объяснить, что человек чувствует, чем давать вещам конкретные названия».

Мимо нас проносятся холмы с округлыми вершинами. Впереди на горизонте высится Хермон. «Во время прорыва, — продолжает рассказ мой друг, сидящий рядом, — был тяжелый обстрел сирийцев. Мы немного отдалились от перекрестка и стали на обочине. Делать было нечего, оставалось только ждать, пока кончится обстрел. Мы все прижались к полу бронетранспортера. Только Йони, стоя во весь рост, смотрел на то, что происходит. Мы ему говорили: „Йони, ложись“, но он продолжал стоять. Для чего? Все равно ведь ничего не мог поделать».

Хотя я этого рассказа не знал, но как будто уже слышал его. Йони стоял, объясняю мысленно своему другу, потому что вести себя иначе было бы не в его духе. Разумеется, это был напрасный риск. Подчиненным своим он, конечно, не позволил бы так себя вести. Во всем, что касалось их безопасности, он был осторожен и предельно педантичен (однажды даже сделал замечание своему комполка танкистов за то, что тот появился у них в роте без защитного жилета). Но для того, чтобы понять его поведение, надо знать, что естественного страха — физического страха смерти, свойственного почти каждому человеку, а уж тем более молодому, двадцатисемилетнему, — никогда в нем не было. И потому, будучи командиром, он считал нужным — даже если в тот момент ничего не мог сделать наблюдать за боем, изучать положение.

Вскоре после этого, в ходе военных действий, Йони услышал по рации, что ранен Йоси Бен-Ханан, командир танкового батальона 7-й бригады Яноша. Случилось это после того, как его атака на Тель-Шамс была отбита. Тот, кто не пострадал во время атаки, отступил, поврежденный танк Йоси остался под холмом, а раненый Йоси, истекая кровью, лежит неподалеку на земле, выброшенный из танка взрывной волной в момент попадания. Водитель танка, хотя сам не пострадал, предпочел остаться со своим раненым командиром и заботиться о нем. Йоси удалось сообщить о себе в последний момент с помощью бипера, который дал ему за день до того Йони. Два танкиста остались в одиночестве, на занятой сирийцами территории. Возвращение сирийских солдат на холм было только вопросом времени. «Мы, отряд Йони, ели солдатский паек у компункта Яноша, командира бригады. Следили по рации за боем и вдруг слышим, что Йоси ранен, танк его поврежден, надо его спасать»[65]. Йони сообщил Яношу и Рафулю, что он намерен со своими солдатами спасти Йоси. Йони не мешкал ни минуты. С ним пошли Муки, Гиора, Шай и другие офицеры и солдаты, всего человек двенадцать. Они сели в два бронетранспортера. «Мои товарищи, — рассказывает Шай, — офицеры седьмой бригады, сказали: „Слушай, Шай, это самоубийство — то, что вы собираетесь делать, это безумие“. — „Молчи! — сказал я одному из них. — Не говори этого при солдатах“». Два бронетранспортера сперва поехали по следам гусениц, которые оставил танковый отряд Йоси, а под конец двигались в направлении пламени — там полыхал подбитый сирийский джип. Наступили сумерки, и к склону холма прибыли уже в темноте. Вышли из бронетранспортера, а дальше — бегом, пока не обнаружили Йоси. Йони приказал обследовать при слабом свете израильские поврежденные танки, чтобы убедиться, что в них нет людей, и погрузил Йоси на носилки. Ну а потом мы поспешили оттуда убраться. Вскоре после этого туда явились сирийцы, которые оттащили в Дамаск израильские танки, а с ними, как видно, тела танкистов, не замеченные бойцами части.

«Прибытие Йони с его людьми решило мою судьбу, — говорил Йоси много лет спустя. — Я обязан ему жизнью»[66].

Сразу после войны Йони навестил Йоси в госпитале, а затем написал ему письмо. В письме, в котором Йони хвалил качества Йоси как командира в бою, нет ни малейшего намека на этот спасательный рейд. Среди прочего, там написано следующее:

«Я рад был услышать из окутавшего тебя гипса, самое главное для тебя: что ты здесь и что ты жив… Ты мне напомнил мое состояние, когда я лежал в больнице Рамбам после Шестидневной войны; вокруг меня суетились врачи, сомневаясь, будет ли работать моя левая рука, а мне казалось, что они беспокоятся о совершенно второстепенной вещи. Ведь главное жить, а все прочее — побочно».

Мысли мои несутся и отмеривают версты по пути к последней атаке Йони в Энтеббе. Вот что он сказал мне во время нашего с ним разговора за год-два до своей гибели. Я пытался убедить его иначе относиться к собственной жизни, а Йони, в момент откровенности, сказал, что не может принять моего совета, поскольку мы с ним по-разному смотрим на жизнь. Какой смысл серьезно думать про «завтра» и действовать «разумно» — так он сказал, — если ему не известно, будет ли он вообще жив, когда придет «завтра».

«Моя жизнь принадлежит только мне, как и моя смерть», — сказал Йони Биби за несколько лет до того. Это было перед «Сабеной», другой операцией по спасению заложников, когда арабские террористы захватили самолет и посадили его в Лоде. Йони прибыл на место акции за несколько минут до ее начала. Биби уже был снаряжен и готов к атаке со своими солдатами. Йони, который во что бы то ни стало желал принять участие в сражении, требовал, чтобы его взяли вместо Биби (был постоянно действующий приказ, запрещающий двум братьям участвовать вместе в одной акции). Когда Биби возразил: не будет же он сидеть в стороне, когда его бойцы сражаются! — Йони ответил: «Да, ты прав, значит, будем участвовать оба». — «Йони, подумай о наших родителях. Подумай о том, что с ними будет, если мы оба погибнем в акции», — пытался убедить его Биби. И Йони ему ответил так, как ответил, — что он хозяин своей жизни и смерти.

Но Эхуд, командовавший операцией, не утвердил участие Йони, и досада Йони тут же сменилась другими чувствами, когда он после боя увидел раненого Биби.

До сих пор поражаюсь, как удалось Йони взять меня с собой на другую акцию. Целью этой операции по захвату сирийских полковников был обмен военнопленными между нами и ими, освобождение наших моряков и летчиков, томившихся в сирийской тюрьме. (Йони командовал этой акцией. Этот факт, конечно, фигурирует в документах операции, но он искажен в различных публикациях, появившихся после нее. Как в любой операции, здесь был тыловой командный пункт, который возглавлял другой офицер (подполковник Эхуд Барак), старший по званию из участников акции, но командиром операции на месте был Йони.) Мое участие потому, может быть, было легче скрыть, что нас с товарищем поместили во фланговый блокирующий отряд. Я видел Йони во время операции только на мгновение, но этого было достаточно, чтобы почувствовать, какое влияние он оказывал на бойцов в минуты боя — и взглядом, и тоном. Роль нашего блокирующего отряда под командованием Муки была побочной, и при основной акции — захвате сирийцев и ливанских жандармов — мы не присутствовали. Главный отряд во главе с Йони и его заместителем по операции Узи проник на ливанскую территорию и направился на запад, к намеченному месту захвата — туда двигалась колонна сирийских офицеров. Отряд остановился на обочине шоссе — будто они люди гражданские и у них что-то сломалось в машине. Дозорная группа сообщила Йони, что произошло осложнение: колонна офицеров задержалась возле ливанских крестьян, как видно что-то заподозривших, и стала разворачиваться назад. Как всегда в таких случаях, Йони точно знал, что надо делать. Он отдал приказ быстро сесть в гражданские машины. После короткой погони сирийцев догнали и в перестрелке одолели их и ливанское сопровождение.

Когда мы — отряд Муки — подошли к ним со стороны блокирования с запада, слышались только отдельные выстрелы, подавлявшие остатки сопротивления. Сирийские офицеры уже были взяты и сосредоточены все вместе. Мы с товарищем тогда в первый раз участвовали в бою, и мое напряжение, когда мы прибыли к месту стрельбы, достигло предела. Там я увидел Йони: он стоял на шоссе и отдавал команды громким и энергичным голосом. Он спокойно сказал нам, что делать, и мое напряжение сразу же спало. Нам поручили прочесать местность к северу в поисках одного из сирийских офицеров, которому удалось скрыться в момент боя. Вернувшись через несколько минут, мы Йони уже не застали. Он предоставил своему заместителю по операции Узи заниматься доставкой пленных и трофейных машин на территорию Израиля, а сам отправился в соседнюю арабскую деревню наблюдать за поисками машины, которая скрылась туда, и было неясно, имеет ли она отношение к колонне. Его не было с нами, когда мы в колонне победителей, с трофейными машинами и пленниками высокого ранга, пересекли границу страны, возвращаясь назад.

Мы проезжаем район на Голанах, где был расположен танковый батальон Йони. Основанный Йони лагерь вскоре после его гибели переименовали в «Лагерь Йонатана», и нам, семье, устроили здесь экскурсию. Войдя в лагерь, мы увидели на стене одного из строений строчки, написанные большими черными буквами, — из речи Йони при расставании с батальоном. Слова — почти в точности соответствующие его речи, экземпляр которой был найден в бумагах Йони, — воспроизведены были людьми батальона больше чем через год после их произнесения исключительно по памяти.

«Кирш (заместитель командира батальона) разместил весь батальон на большом пространстве, — рассказал один из штабных офицеров батальона о церемонии смены командиров. — Это было после какого-то учения. Поставили танки в виде буквы П. Йони стоял напротив на бронетранспортере и говорил ту прощальную речь. В конце речи отдал честь батальону в знак уважения и признания заслуг и так закончил свои обязанности».

В центре лагеря был кабинет Йони, где он еще и спасался, когда хотел уединиться. Время от времени он вырывался из армейского мира серых бараков, тропинок, проложенных среди выбеленных камней, и переходил в другой, свой мир. «Как-то ночью я кончил работать часа в два-три утра. Увидел свет у него в кабинете и зашел узнать, как дела. Это было после того, как Йони целый день был на ротных учениях. Смотрю, а он читает книгу стихов, кажется, Бялика…»[67].

«В ту пору если он спал часа два-три, то это много, — рассказал Янош, который был тогда его командиром дивизии. — Йони действительно жил жизнью батальона двадцать четыре часа в сутки. Редко увидишь такого целеустремленного человека. Понемногу он построил батальон, сформировал его, и учения стали выкристаллизовываться».

«Первое батальонное учение было полным провалом. В основном техническое учение, которое не удалось. Не удалось по двум главным причинам: из-за недостатка опыта у Йони по задействованию танков и просто по невезению. Иногда, если начнешь что-то с левой ноги, ничего уже не поможет. Это бывает».

«Жаль мне было, что так прошло учение, которым он командовал; после его окончания я за четверть часа подвел итог в присутствии всех. И потом сказал: Йони, пойдем. Взял Йони и устроил ему анализ от алеф до тав, по пунктам. Я не знал, как он отреагирует, поскольку „насел“ на него не с криками и гневом, но самым суровым образом, а это иногда труднее всего вынести. Я видел, как он все записывает и не просто говорит „бэсэдер“, а спрашивает и анализирует. И вдруг я почувствовал, что вместо того, чтобы шаблонно подвести итог учению, мы, по сути, переходим к обсуждению его вдвоем: я сказал, он сказал, он спрашивает, я отвечаю, я развиваю, и он развивает, и это превратилось в беседу между двумя людьми: между мной и им. Мы сидели часа четыре-пять, анализируя учение. Потом соскользнули с учения и поговорили о военной истории, о философии, о географии, и снова вернулись к учению — и все каким-то образом в рамках разговора на эту тему. Я в нем различал желание учиться, постигать, понимать. Он сидел там вовсе не в роли получившего выговор, который только и ожидает, когда закончатся нотации, прекратится это унижение и он сможет убраться. Он сидел и не хотел уходить… Я спросил Йони: „Сколько тебе надо времени, чтобы повторить учение?“ Он сказал, что недели две. Так оно и было. И вот тут-то можно было увидеть, что значит „применить на практике“. Учение прошло отлично. Не повторилось ни одной ошибки прошлого раза».

В День независимости, примерно через год после того, как ему дали батальон, пришлось Йони как-то поехать в штаб Северного военного округа, чтобы получить от Рафуля звание подполковника. «У Йони не было для церемонии черного берета, только рабочая фуражка, — рассказывает штабной офицер, — как не было и разных значков и медалей, вроде медали за участие в Шестидневной войне. Всех тех внешних атрибутов, которые в Тель-Авиве носят напоказ каждый день. Он крутился по лагерю со своими потрепанными майорскими погонами, и я ему уже говорил полушутя: „Может, пора их поменять?“ Но перед этой церемонией Кирш ему выдал новые погоны майора, а также, кажется, и портупею, и мы ему добавили, чего не хватало. После этого он поспешил в штаб за получением звания».

Как командир батальона, считал Янош, «он был с профессиональной и человеческой точки зрения одним из самых замечательных офицеров в дивизии — и по способности к общему военному анализу, и по способности обращаться с отдельным танком. Знаком был со всеми тайнами ремесла, изучил их. Батальон его был ведущим в дивизии также и с точки зрения связи простого солдата с частью. Его личность как-то отражалась на части, она становилась ведущей — как в смысле боевого духа, так и чисто профессионально. Словом, превращалась в отличную часть.

Мне хотелось, чтобы он остался в танковых войсках. Я ему говорил: „Побудешь командиром батальона, сделаем тебя заместителем командира полка. Считаю, что через короткое время ты будешь командиром полка“. Я верил в его талант, в способность руководить».

Чтобы случилось, если бы он остался в танковых войсках? — спрашиваю я себя. «Я пытался его убедить не переходить в Часть», — сказал Янош, и эта фраза сверлит мне мозг. Но все эти спекуляции — бесплодны, хотя бы потому, что не было ни малейшего в мире шанса, что он бы решил иначе, чем он решил.

Йони перешел в Часть. Он вернулся в свой «плавильный котел», как он любовно называл ее. И этим шагом еще больше погрузился в одиночество.

«Он очень отличался от других знакомых мне командиров, — сказал один из штабных офицеров Части. — В значительной мере был интеллектуалом. И душевно был старше нас на несколько порядков. Многое мы не могли тогда понять. Только в последние годы я постигаю, что он сделал. Мы были молоды тогда, и наша критика порой звучала слишком резко. Но за год, что он нами командовал, мне случалось быть с ним в разнообразных, более широких кругах, и я стал воспринимать его иначе… Однажды я как-то был у него дома, мы говорили на разные темы. Он был болен и просил меня прийти. Я тогда понял, какая у него эрудиция. И вот тут-то, по сути, стало меняться мое о нем мнение, я начал его больше понимать. Прежде всего я понял, что он все видит, но не обо всем, что видит, чувствует потребность говорить. Когда захочет, он скажет тебе свое мнение о данном вопросе. Он способен прощать, но до определенного предела. Если это переходит границу, он тебе врежет. Он стремился к тому, чтобы люди сами себя строили, учась на своих ошибках, чтобы пытались их исправить и совершенствовались своими силами, а не с помощью дисциплины».

«…Его жизненный опыт значительно превосходил наш, и это влияло на его поведение. У него действительно было доброе сердце. Ты видел, как это проявлялось даже в малом, и внутри Части, и вне ее. С одной стороны, он пытался сблизиться с людьми, не требуя особого „чинопочитания“. С другой стороны, во многом оставался загадкой. Для нас тогда он был загадкой. Мы его не понимали, и я думаю, что он это знал».

«Они не узнали Йони в полной мере, — таково мнение офицера, ветерана Части, о некоторых его офицерах. — Они не узнали его таким, каким он был на самом деле».

И для бойцов он во многих отношениях в самом деле был загадкой. «Йони был другой! — рассказывает один из них. — Ты видел, несмотря на его попытки с нами сблизиться, что он, по сути, оставался закрытым — думающим, размышляющим… Когда мы куда-то ехали или ждали начала инструктажа, он уединялся со своей трубкой, с книгой. Но, уходя в увольнительную на ночь и нуждаясь в транспорте, мы во время совещания передавали ему записку с просьбой предоставить нам его машину — просьба к командиру части весьма „наглая“, — он давал ее».

Другая моя поездка, на этот раз на юг, в Масаду. Я спускаюсь в большой колодец в южной части горы. Я знаю, что незадолго до смерти туда спускался Йони. Так же вот сходил по бесконечным ступеням, пока не добрался до дна пустого резервуара, служившего в течение трех лет бойцам великого восстания. В руках Йони была брошюра, из тех, что раздают туристам. Глубоко под землей, на дне, освещенном лучами света, проникающими через отверстие наверху, было прохладно и чисто. Можно было спокойно читать брошюру, на последних страницах которой помещена речь Элеазара бен-Иаира. Там, в храмовой тишине сводчатого пространства, вдвоем с Брурией, Йони вслух читал эту речь, и только Брурия была возле него. Она просила его прекратить; но слова, произнесенные командиром Масады две тысячи лет назад исходили из его уст и отдавались эхом среди скальных стен:

«Ибо для смерти мы родились, и для смерти родили своих потомков, и от смерти не скроются наисчастливейшие из людей. Но на жизнь в позоре и в рабстве — …на это зло человек не обречен с рожденья. Умрем же прежде, чем станем рабами наших ненавистников, и свободными останемся, покинув земной удел».

«Жить, — писал Йони в своем последнем письме, за несколько дней до смерти, — и по возможности подольше». С жизнью он не хотел расставаться. Его вечным вопросом было; какую прожить жизнь? В пустой смене суток он не видел никакого смысла.