Последний год

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Над Петроградом замер теплый и тихий июльский полдень. Даже серая гранитная Нева, словно потеплев, расправила свои вечные морщины и стеклянно отражала стоящие на набережной дворцы и особняки. Бьюкенен всегда просил шофера ехать по набережной медленней. Вот и сейчас он любовался невской панорамой, словно врезанной в блекло-голубое небо. Распластанная на том берегу громада Петропавловской крепости с ее бастионами, башнями, шпилями, а чуть правей и дальше всплывают голубые купола мечети. А на этом берегу — парад дворцов. Зимний с его легкими линиями, будто нарисованный летучей кистью в две краски, — главная резиденция царя, ныне почти им забытая, а еще совсем недавно Бьюкенен бывал здесь на пышных приемах… За окном автомобиля как кружевная лента — ограда Летнего сада, за которой в зеленой тени беломраморные боги… А потом дворец за дворцом, и на каждый гляди — не наглядишься. Вдруг Бьюкенен впервые подумал, что его посольству отведен самый невзрачный…

На душе у английского посла тягостно и тревожно, все идет не так, как хотелось, как ждалось. У него такое ощущение, будто и он и его посольство работают впустую, а в это время в Петрограде происходят одно за другим события, враждебные Англии. И все выше поднимают голову пронемецкие силы, и все это совсем не случайно и тесно взаимосвязано. А люди государственной власти, кроме разве одного Сазонова, не видят или не хотят этого видеть. Даже царь, который всегда ему верил, на последней аудиенции сказал ему, что чрезвычайно нежелательно искусственно создавать атмосферу недоверия.

Сейчас Бьюкенен возвращался с островов, где он должен был встретиться с великим князем Николаем Михайловичем. Князь позвонил ему в воскресенье и сообщил, что в среду яхт-клуб устраивает на островах смотр яхт и что он будет рад показать ему свою яхту, построенную в Швеции.

Последнее время они встречались все реже, и Бьюкенен понимал, в чем дело: очевидно, великий князь узнал, что царица стала относиться к Бьюкенену резко отрицательно, и решил лишний раз не рисковать. В данном же случае великий князь, по-видимому, умышленно решил встретиться на глазах у всех, чтобы подчеркнуть, что ничего тайного в их знакомстве нет… Еще год назад в их отношениях ничего подобного не могло быть.

По дороге на острова, видя очереди у продовольственных магазинов, и потом там, на островах, проезжая мимо растянувшейся возле дороги вереницы автомобилей и карет, ожидавших своих хозяев, Бьюкенен думал о непостижимой бестактности русской знати, не понимающей, как она выглядит в глазах простых людей. Вот и сегодня совсем не ко времени придуман этот яхт-праздник…

На площадке возле причалов для яхт толпились гости. Дамы в шикарных прогулочных нарядах, широкополых кружевных шляпах, мужчины в летних светлых визитках, шляпах-канотье и с непременным черным зонтиком, как с тростью. «Английская мода — хоть что-нибудь во имя союзничества», — горько усмехнулся Бьюкенен…

Яхт-клуб был узкокастовым заведением высшей аристократии, объединявшим лиц «голубой крови» и избранной судьбы. Открытые мероприятия клуба неизменно собирали особую публику. Сюда тянулись и люди богатые, но не имеющие знатного происхождения, и безденежные аристократы со звонкими именами и званиями. И тем и другим присутствие здесь давало право потом, в своем кругу, рассказывать о яхт-клубе и о том, кого они там видели, были, так сказать, вместе с ними… Боже, зачем им это сейчас?

Все же кто-то сообразил — смотр яхт отменили. Публика начала разъезжаться. Великий князь Николай Михайлович, очевидно, об отмене смотра знал заранее и не приехал.

Бьюкенен отправился домой. Насладившись невской панорамой, он совсем было успокоился, но ненадолго. У подъезда посольства его встретил секретарь, который, открывая перед ним дверь, шепнул:

— В приемной вас ждет господин Нератов…

«Что-то случилось», — подумал посол и, приглаживая свои волнистые волосы, заторопился по лестнице на второй этаж… Вспомнил, что автомобиля Нератова у подъезда не было, значит, он пришел пешком, делал он это, только когда хотел подчеркнуть неофициальный характер посещения посольства.

Из просторной, но казенно неуютной приемной они прошли в кабинет Быокенена и уселись в глубокие кресла возле холодного камина, закрытого бронзовой решеткой. Бьюкенен, не скрывая тревоги, смотрел в сухое, бесстрастное лицо Нератова и ждал…

— Уезжая в отпуск, Сергей Дмитриевич просил меня в случае, того заслуживающем, связываться с вами и господином Па-леологом, — начал Нератов, как всегда, негромким голосом. — Но господин Палеолог уехал в Сестрорецк на открытие госпиталя, и когда вернется, неизвестно. А дело не терпит…

Бьюкенен машинально, точно ожидая удара, прикрыл свои большие глаза.

Выждав немного, Нератов сказал:

— Я располагаю сведениями о скорой отставке Сергея Дмитриевича Сазонова. Это может произойти еще до его возвращения из отпуска.

Красивое мужественное лицо Бьюкенена исказила гримаса боли.

— Не может этого быть… — тихо сказал он. То, что он сейчас услышал, не просто неприятность, к которым он последнее время привык. Это несчастье, размер и последствия которого сейчас невозможно осмыслить.

— Сведения точные? — машинально спросил он.

— Абсолютно. Мой человек видел уже отпечатанное письмо государя Сергею Дмитриевичу… Отмечаются его большие заслуги, а затем по состоянию здоровья… крайнее переутомление… и так далее. Отставка и включение в государственный совет. Завтра это письмо дадут на подпись…

Бьюкенен встал и, быстро переступая крепкими ногами, стал ходить по кабинету. Несчастье вырастало перед ним во весь свой рост. Если говорить все до конца, он терял абсолютно надежную и абсолютно незаменимую опору во всем, что было связано с международной политикой России.

Бьюкенен остановился, вопросительно глядя на Нератова:

— Какой истинный повод?

— Здоровье…

— Какое, к черту, здоровье? Сергей Дмитриевич здоровее всех министров.

— Однако здоровье, — устало повторил Нератов. Бьюкенен тяжело опустился в кресло, низко склонил седую голову.

Длинную, томительную паузу методично, по секундам отсчитывал маятник больших часов.

— Остановить это можно? — спросил Бьюкенен.

— Кто это может сделать? Вы же понимаете, это идет от царицы.

— А если я… Палеолог… На правах послов союзных держав… обратимся непосредственно к его величеству? — Бьюкенен решительно встал, точно он собрался сейчас же отправиться к царю. — Ведь Сазонов не просто еще один министр. С ним связано все, что касается нашего союзничества. В Лондоне это встретят… нет, я даже не могу себе представить, какое впечатление это произведет у нас… Я и Палеолог незамедлительно обратимся к царю и скажем ему все, что думаем об этом.

— А это не вмешательство во внутренние дела? — предостерег Нератов.

— Какие внутренние? Это дело всей Антанты! — Бьюкенен встал и сказал решительно — Сделаем так: завтра утром мы с Па-леологом придем к вам. Повод неважен. Я ничего не знаю, вы нам обоим сообщаете эту новость, и мы действуем…

— И вы сошлетесь на меня? — спросил Нератов. — Тогда вам придется заботиться и обо мне.

— Источник не назовем…

Проводив Нератова, Бьюкенен вызвал шифровальщика и продиктовал ему телеграмму в Лондон, в которой он испрашивал разрешения на предпринимаемый им шаг. Прекрасно зная, что к утру ответа не будет, Бьюкенен делал это, только чтобы перестраховаться. Затем он написал текст телеграммы царю…

«Ваше величество всегда разрешали мне говорить столь откровенно обо всех вопросах, которые могут оказать прямое или косвенное влияние на успешный ход войны и на заключение мирного договора, который обеспечил бы мир от возобновления войны на будущие годы, что осмеливаюсь почтительнейше обратиться к вашему величеству по вопросу, который, как я опасаюсь, может в момент, подобный настоящему, значительно усилить трудности, стоящие перед союзными правительствами. Поступая таким образом, я действую всецело по своей собственной инициативе и под своей ответственностью, и я должен умолять вашо величество простить меня за шаг, который, я знаю это, противен всякому дипломатическому этикету».

Эту вступительную часть телеграммы Бьюкенен писал долго — перечеркивал написанное, писал заново, заплетая в текст вводные предложения. Царь должен почувствовать и его почтительность, и его тревогу… Дальнейшая часть телеграммы писалась легко и ясно, даже упрощенно — Бьюкенен знал, что русский монарх туговат на восприятие написанного и оттого предпочитает, чтобы министры делали ему доклады устно.

Вот что было далее в телеграмме:

«До меня доходят упорные слухи, что ваше величество намерены отставить г. Сазонова от обязанностей министра иностранных дел вашего величества, и, так как для меня невозможно просить аудиенции, то я осмеливаюсь просить ваше величество перед принятием вашего окончательного решения взвесить серьезные последствия, которые может иметь отставка г. Сазонова для важных переговоров, происходящих в настоящее время с Румынией, и для еще более настоятельных вопросов, которые будут возникать по мере продолжения войны.

Г. Сазонов и я работали совместно в течение почти 6 лет над установлением тесной связи между нашими странами, и я всегда рассчитывал на его поддержку в деле превращения союза, скрепленного настоящей войной, в постоянный. Я не могу преувеличить услуг, оказанных им делу союзного правительства тактом и искусством, проявленными им в очень трудных делах, которые мы должны были осуществить со времени начала войны. Равным образом я не могу скрыть от вашего величества тех опасений, которые я чувствую, теряя в нем сотрудника в работе, которая нам еще предстоит. Разумеется, я могу совершенно заблуждаться, и, быть может, г. Сазонов уходит ввиду нездоровья, в этом случае я тем более буду сожалеть о причине его ухода.

Я еще раз просил бы ваше величество простить меня за настоящее личное к вам обращение…»

Эта телеграмма была немедленно зашифрована и отправлена в Ставку начальнику английской военной миссии при Ставке генералу Генбери Вильямсу с тем, чтобы тот доложил ее царю. Непосредственно монарху завтра будет послана их совместная с Палеологом телеграмма.

Утром Бьюкенен получил две шифрограммы. Одна от генерала Вильямса, который сообщал, что телеграфное послание уже передано по назначению и он надеется на успех. Вторая телеграмма пришла из Лондона, от министра иностранных дел сэра Эдуарда Грея. В ней говорилось:

«Ваш поступок вполне заслуживает одобрения. Я благодарен, ваше превосходительство, за то, что вы столь быстро предприняли этот шаг…»

Бьюкенен спрятал шифрограмму в сейф, произнес вслух:

— Теперь все в руках божьих… — И подумал: «Россия сделает меня религиозным человеком…»

Но бог не мог помочь английскому послу…

Генерал Вильяме явно поторопился заверить его в успехе. Делом этим занимались царица, Распутин и премьер Штюрмер, и никакой бог противостоять им не мог…

Любопытно, что телеграмма Бьюкенена царю о Сазонове вскоре таинственным образом попала в руки немецкой разведки. Поднятый в немецкой и европейской печати шум по поводу бесцеремонного вмешательства англичан во внутренние и даже государственные дела России впоследствии доставил Бьюкенену дополнительные неприятности…

Спустя три дня после отправления телеграммы послов царю Сазонов, уже получивший отставку и примчавшийся из Финляндии в Петроград, сидел утром в кабинете посла Франции Мориса Палеолога во французском посольстве. Как всегда, безукоризненно и строго одетый, спокойный и ироничный, он делал вид, будто рад случившемуся. Но темно-синий костюм подчеркивал меловую бледность его до блеска выбритого лица, его удлиненные глаза, всегда строго сосредоточенные, сейчас выражали и смятение и злость. Совсем не случайно он был сейчас не у Бьюкенена, с которым был связан гораздо крепче. Не зная о том, что Бьюкенен на двенадцать часов раньше послал свою телеграмму царю, Сазонов считал, что его английский друг не сделал для него все, что мог, и, кроме всего, упустил время. Общую телеграмму двух послов он считал запоздалым шагом…

— Я подавлен… Париж растерян и все еще не верит… — говорил Палеолог. — Одно из двух: или они… — Смуглое веко его черного, увеличенного моноклем глаза мелко дрожало…

— Вы преувеличиваете значение этого факта, — сказал Сазонов, не желая, чтобы его собеседник углублялся в эту тему. — Тут нет политики. Только личное. Только, мосье Палеолог. Мне не простили протест против того, что государь взял на себя фронт.

Посол, отвергая эту мысль, повел своей массивной головой:

— Нет, Сергей Дмитриевич, то вам простили. Кому не простили, те ушли давно.

— Очевидно, наша с Барком очередь наступила теперь. Лучше поздно, чем никогда, — мягко улыбнулся Сазонов.

— Барк и вы — это финансы и дипломатия — два краеугольных камня, здесь замены, особенно сейчас, чрезвычайно опасны, — говоря, Палеолог нервно курил длинную папиросу, стряхивая пепел в бронзовую пепельницу.

— А лично я счастлив, ибо ухожу от дел, которые вели меня на эшафот, вы, я уверен, понимаете меня, — Сазонов снова улыбнулся уголками сжатого рта, но он отлично знал, что означает его уход для союзников, и сейчас ему доставляло удовольствие наблюдать тяжкое огорчение француза.

— Вы не из тех русских, кто легко может уйти от России, — возразил Палеолог.

— Но я даже не знаю, когда я ближе к России — когда был в составе нынешнего правительства или сейчас? Пожалуй, сейчас. Подумайте, мосье Палеолог, — на лице Сазонова такое выражение, будто он действительно не знает этого.

— Я понимаю… понимаю… Но когда вы были на посту, вы все делали во имя России.

— Не уверен! — с шутливым вызовом ответил Сазонов. — Не уверен, господин посол. Не делать России плохого еще не значит делать ей хорошее. Кажется, у вас ость пословица «Не воровать — это еще не значит быть честным».

— Послушайте, Сергей Дмитриевич, нам сейчас не до пословиц, давайте говорить серьезно… — Палеолог бросил папиросу в пепельницу и встал — Речь идет о вызове союзникам. То, что ваше министерство передано Штюрмеру, не нуждается в анализе. Все на поверхности. И радоваться этому могут только в Германии.

Сазонов долго молчал, и в эти минуты его бесстрастное лицо точно окаменело — зубы стиснуты, у висков вспухли желваки. Но вот он точно сбросил с себя оцепенение и сказал:

— В России Штюрмера и Протопопова вас ждут сюрпризы покрупнее моей отставки.

— Но… есть еще царь… — неуверенно произнес Палеолог.

— Я знаю о вашем протесте, — продолжал Сазонов равнодушно. — По существу, это был протест двух великих держав, союзников России в страшной войне. Ну и что это дало?

— Я уверен, наши правительства сделают решительный демарш…

— И это будет похоже на суету врачей возле умершего, — в том же тоне продолжал Сазонов. — Настроения в окопах — вот что единственное может остановить наших фокусников. Только это. Изверившись во всем, солдаты оставят фронт, этот серый девятый вал ринется в глубь страны и сметет все… и фокусников в том числе. Кто-кто, а вы, французы, знаете, что такое революция и как она делается.

Палеолог вспомнил в эту минуту свою недавнюю встречу с промышленником Путиловым и его рассказ о катастрофически опасной пропаганде, ведущейся среди рабочих и в солдатских казармах… «Неужели революция? — подумал он. — И не та, дворцовая, о какой болтают в великосветских салонах, а та, страшная, которая казнит монархов на площадях…»

— Вы имеете в виду возможность революции? — спросил он.

— Да, да, и причем ту, которую Ленин прокламирует из-за границы, а наши господа большевики делают ее на фабриках и в окопах энергично, — ответил Сазонов и, вставая, сказал — Но у меня, если хотите знать, приятное состояние — будто я соскочил с поезда, который мчится в пропасть. До свидания, дорогой друг…

Впоследствии Палеолог в отличие от Бьюкенена еще раз запишет в свой дневник мысли и сведения о грозящей России революции. Однажды такая запись была довольно длинной — о том, как в Петрограде представители французского завода «Рено» стали свидетелями вооруженной схватки рабочих с жандармами… И как премьер России утешил его, сказав, что расправа с бунтовщиками будет беспощадной. Это настолько успокоило посла, что он сразу же, что называется без паузы, записал в дневник болтовню за ужином госпожи Нарышкиной о том, почему в великосветском Петрограде так много бракоразводных сенсаций…

Как только Сазонов вышел из французского посольства, филер полиции, стоявший в нише соседнего дома, неторопливо пошел вслед за ним. На углу он передал Сазонова другому филеру, а сам зашел в ближайший полицейский участок и позвонил в свое министерство:

— Сергей вышел из французского дома в одиннадцать двадцать…

Спустя несколько минут это донесение филера уже было доложено министру внутренних дел Протопопову, и тот немедленно соединился по прямому телефону с премьером Штюрмером:

— Борис Владимирович, наш друг только что, видать, попрощался со своими французскими друзьями.

— Французскими? — удивленно переспросил Штюрмер.

— Да, как это ни странно. Скоро я буду знать, куда он теперь проследовал…

— Было ли это только прощание?

— Боже мой, Борис Владимирович, а что он теперь может сделать — член государственного совета, у которого за спиной, кроме спинки кресла, ничего нет?

— Он для нас опаснейший человек, — сказал Штюрмер. — А в сочетании с Бьюкененом вдвойне. Помните об этом…

— Не беспокойтесь, Борис Владимирович, в моих возможностях знать каждый его шаг…

Протопопов испытывал счастье от появившейся у него возможности знать все о любом человеке. Он передал начальнику департамента полиции список тридцати восьми лиц, особо интересовавших его, приказал на каждого завести наблюдательное дело и потом каждое утро начинал с того, что знакомился с данными агентурной слежки и перлюстрированными письмами. Добрая половина занесенных в список была названа ему царицей, поэтому он немедленно докладывал ей о результатах наблюдения. В Царское Село он ездил почти каждый день и видел, с каким жадным интересом слушала царица ого доклады по списку.

— Как это прекрасно — знать все, — сказала она однажды, смотря на своего министра расширенными голубыми глазами. — Они у вас как под увеличительным стеклом.

— А как же иначе, ваше величество! — мягко отозвался Протопопов и показал на лежавшую перед ним папку с донесениями. — Все здесь. В том-то и была беда, ваше величество, что до меня в этом министерстве следили за кем угодно, но не за теми, кто является врагами трона и обожаемой мною августейшей семьи вашей.

— Все нас обманывали, это ужасно… ужасно, — печально произнесла царица, и вдруг голос ее стал напряженно звенящим — Этот негодяй Хвостов вот здесь клялся переловить всех немецких шпионов, клялся мне в верности до гроба и поднял руку на нашего Друга!.. Барк — вот еще кого надо под стекло! Мы забыли о нем! Под стекло!

— Да, ваше величество! Непременно! Он здесь. — Протопопов показал на папку — Получите полное его отражение. Не беспокойтесь, мы его спеленаем. Между прочим, Барк в Лондоне говорил мне — до чего, мол, дошла Россия: клянчит деньги у англичан.

— Ну видите? Видите? — Голубые глаза царицы сверкали. — Значит, это мы Россию до этого довели? Так? Да?

— Именно МО и было за его словами, ваше величество. А сам перед теми англичанами на коленочках — шарк, шарк. Смотреть гадко.

— А еще Гучков! — вспомнила царица. — Он нас просто нена-видит. Я это знаю!

— Отъявленный мерзавец, ваше величество! Я его из-под стекла на минуту не выпущу…

Царица помолчала, глядя в пространство расширенными глазами, и сказала тихо и торжественно:

— Я спасу Россию… Так говорит наш Друг. Это божья воля… Я спасу Россию… — Она повернулась к своему верному министру. — Александр Дмитриевич, не оставьте меня без вашей поддержки…

— Как вы можете так думать, ваше величество! Да для меня сие божья воля. Я умру у ваших ног, ваше величество!.. — заключил он шепотом и закрыл глаза…

Переговоры Протопопова в Стокгольме сильно встревожили Лондон. В течение недели Быокенен получил три запроса — как на это реагирует русский самодержец? Все попытки получить об этом информацию окольными путями ничего не дали. Царь в Ставке. Был слух, что к нему ездил Протопопов, но никто не знает зачем, другие же сомневаются, что такая поездка могла быть… Великий князь Николай Михайлович спросил об этом императрицу, но она сделала крайне удивленное лицо и… промолчала.

Бьюкенен запросил у своего министра иностранных дел, можно ли добиваться аудиенции у царя специально по этому вопросу, и получил ответ, что пока делать такой шаг рано, это может создать у него впечатление, будто в Англии верят слухам, а не ему.

И вдруг в конце дня телефонный звонок из канцелярии Штюрмера — его величество ждет английского посла завтра в 11 часов утра в Царском Селе. Это сработало его давнее прошение об аудиенции, с которым Бьюкенен обращался еще в прошлый приезд царя из Ставки.

Царь принял его в присутствии царицы. Оба встретили его официально, холодно. Царь с отсутствующим лицом сидел за письменным столом, его бесцветные глаза, утонувшие под опухшими веками, как и вся его фигура, ничего, кроме усталости, не выражали. Бьюкенен впервые заметил на его щеках резко обозначившуюся сетку склеротических жилок. Сидевшая поодаль на диванчике Александра Федоровна, красивая, в светлом платье и накинутой на плечи белой шали, настороженно и недобро смотрела на посла, ее руки, лежавшие на коленях, вздрагивали.

Боже, как непостижимо далеко было время в этом кабинете, когда царь, приветливо его встретив, начинал расспрашивать о его семье, рассказывал трогательные истории о своих девочках, о проказах наследника и потом сам собой завязывался взаимно доверительный серьезный разговор о политике, о государственных делах, когда царь интересовался ого мнением и по вопросам, никак не входившим в прерогативы посла… Сейчас в этом залитом солнцем уютном кабинете Быокенен ощущал холодную враждебность.

Образовалась мучительная для Бьюкенена пауза, а царь, как было положено, разговора не начинал. Царица шевельнула рукой, и бриллиант на ее перстне холодно сверкнул.

— Знает ли Англия о наших успехах на юге? — спросил наконец царь тихим голосом по-английски.

— О ваше величество! Мне приятно сказать, что успех русских войск на юге играет огромную роль в нашем общем деле, — начал Бьюкенен, но его остановил резкий голос царицы:

— Однако это не мешает английским газетам писать об этом успехе с оскорбительными оговорками.

— Ваше величество, — повернулся к ней Бьюкенен с легким поклоном, — смею вас заверить, что в Англии этот успех никто сомнению не подвергает.

— Еще бы и это… — обронила царица и стала расправлять платье на коленях.

— Так или иначе общими усилиями война идет к ее логическому концу, предрешенному нашими общими планами, — примирительно сказал Николай.

— Конечно! Конечно! — радостно согласился Бьюкенен. — И перестать верить в это было бы преступлением перед человечеством и прежде всего перед нашими пародами.

Царица подошла к мужу.

— Я оставлю вас… мне нужно ехать в лазарет.

Царь встал и молча поцеловал ей руку. Бьюкенен тоже встал, низко ей поклонился и сказал проникновенно:

— Ваша забота о раненых, ваше величество, восхищает Англию.

Царица еле заметно кивнула, шурша платьем, поднялась по лестнице на антресоли и скрылась там за дверью в углу.

— Что вы думаете, ваше величество, по поводу послевоенных границ России? — спросил Бьюкенен, присев на край кресла.

Царь взглянул на него и снова уставился в стол, долго молчал и наконец сказал глухим голосом:

— Преждевременно говорить об этом…

— В Лондоне вызвал не столько интерес, как любопытство зондаж на, этот счет со стороны Германии, произведенный в якобы имевших место переговорах господина Протопопова в Стокгольме?

Николай спокойно ответил, что не может припомнить, о чем там шла речь, и что вообще это не имеет никакого значения…

Поскольку царь сегодня спокоен, Бьюкенен решается начать разговор о внутреннем положении в России. Конечно, это внутреннее дело государства, которое не входит в прерогативы посла, но разве раньше они не разговаривали об этом? И разве царь не благодарил его потом за искреннее его стремление помочь ему своими советами? Вот и сейчас он просто делится с государем своими впечатлениями по поводу перебоев в снабжении продовольствием и выражает возмущение теми, кто хочет воспользоваться подобными внутренними трудностями для своих политических целей.

Царь слушал его с таким ничего не выражающим лицом, что Бьюкенен сказал встревоженно:

— Ваше величество, все это весьма серьезно. Отсутствие хорошей организации этого дела бьет по производителям продовольствия. Вы теряете веру у крестьян вследствие нераспорядительности ваших министров, не умеющих организовать закупку и вывоз необходимого продовольствия.

Царь ответил спокойно:

— Я уверен, что мои министры с этим справятся.

Снова выяснено очень важное: царь не знает истинного положения с продовольствием. Иначе он так не ответил бы… И вдруг царь добавляет:

— Особые надежды я возлагаю на нового министра внутренних дел Протопопова…

У Бьюкенена чуть не вырвалось: «Не может быть!» — но в следующее мгновение царь сказал:

— Сейчас очень важно, чтобы наши союзные державы были правильно информированы о нас и наших делах…

И хотя царь сказал это вяло, без выражения, Бьюкенен решил ответить:

— Все время, что я в России, ваше величество, я считаю это своим священным долгом и обязанностью. — В его ответе было и согласие с мыслью царя, и решительное отклонение каких бы то ни было претензий на этот счет к нему.

— Я верю, — произнес царь и встал…

Вышедшего из дворца Бьюкенена раздражало все: и этот распахнувшийся перед ним безмятежный летний день с птичьим гомоном в дворцовом парке, и то, что его шофер замешкался подъехать к подъезду, и то, что в автомобиле на сиденье лежал его зонтик, и то, что, выезжая из Царского Села, пришлось стоять, пропуская эскадрон конногвардейцев…

Но что же дала аудиенция? Самое невероятное, что вызовет шок в Лондоне, — назначение стокгольмского героя министром внутренних дел. И еще полная ясность — на прежних его отношениях с царем поставлен крест. А его слова о важности правильного информирования союзников могут означать для Бьюкенена очень многое, вплоть до отзыва его из России.

Бьюкенен видит из автомобиля так хорошо знакомую ему дорогу — неужели он едет по ней последний раз?..