Последний год

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Нева уже освободилась ото льда, сама снесла его в Балтику, теперь только одинокие льдины проплывали по рябой от ветра, вздувшейся реке. Солнце щедро заливало Петроград ярким, пока еще холодным светом, сверкало на шпиле Петропавловки.

Французский посол Морис Палеолог в дни ледохода часами просиживал в кресле перед широченным окном, смотря на беспорядочное и вместе с тем неудержимо устремленное движение ледяных полей и думая о своем, о том, что волновало и тревожило его этой весной. Ему 55 лет, но он полон сил и доживет почти до конца второй мировой войны. Сейчас идет еще эта первая, она в полном своем развороте, и ей не видно конца. Более того — чем дальше, тем неопределеннее видится ее окончание, тем более окончание победное. Дома, во Франции, война застряла у Вердена и кровоточит там безудержно и опасно. Англичане верны себе и предпочитают воевать где угодно, но не там, где главный противник — немцы. Одна Россия всю войну честно несет свой тяжкий крест… Но здесь явно назревает кризис государственной власти, который может подорвать военные усилия страны — что толку в союзнике, который потеряет власть над армией?

На днях посол вынужден был принять печально известного своими авантюрными похождениями начальника канцелярии премьера Штюрмера отъявленного распутинца Манасевича-Ма-нуйлова.

Еще год назад Палеолог ни за что не принял бы этого человека, а теперь ему так нужна была информация, что он решил воспользоваться и этим нечистым источником. Мануйлов позвонил ему по телефону и настойчиво просил о приеме, ссылаясь при этом на весьма необязательный повод, но посол подумал о том, что этот тип вертится возле премьера, вдруг он по легкости ума выболтает что-то важное, о чем более солидные люди молчат. Вполне может статься, что он сам предложит информацию за деньги — он из таких. И вообще, зачем он добивается приема? Не послан ли он с умыслом кем-то другим и личностью покрупнее?..

Все же когда Мануйлов вошел в его кабинет, посол довольно подчеркнуто избежал рукопожатия.

Меж тем Мануйлов держался непосредственно, если не развязно — удобно усевшись в кресло перед посольским столом, заложил ногу на ногу и деловито спросил:

— Известно ли вам, ваше превосходительство, насколько серьезно у нас положение на фронте и в тылу?

— Думаю, что известно, — небрежно ответил посол.

— Я опасаюсь, что по одному важнейшему вопросу вы можете невольно оказаться в заблуждении, в каком находятся многие официальные лица, даже, боюсь сказать, сам государь.

Палеолог молчал, но за этим молчанием все-таки было приглашение визитеру продолжать свою мысль.

— Ваше превосходительство, — оживленно заговорил Мануйлов, настороженно глядя на Палеолога. — Я для вас лицо, конечно, неофициальное, более того, я имею основание предполагать ваше осудительное ко мне отношение, но я тем не менее из тех нетитулованных патриотов России, которые имеют достаточно данных для размышлений о весьма серьезных делах. В данном случае речь идет о смертельной угрозе нашему государству от вполне реальной революционной смуты.

— Я располагаю свежей и весьма надежной информацией, что в русской армии царит сейчас высокий боевой дух, — сухо обронил посол.

— О да! Но только в частях, находящихся на передовой! — воскликнул Мануйлов. — Но за их спиной и весьма близко, в так называемом войсковом резерве царит катастрофическое разложение. И это неудивительно. Целую зиму резервные части провели в ужасающих условиях переполненных казарм. Достаточно сказать, что даже в более привилегированных Преображенских казармах вместо тысячи двухсот солдат расквартировано более четырех тысяч. Далее — кто находится в этих резервных частях? Лица всех народностей и национальностей, включая и евреев. Словом, каждая казарма наполнена, фигурально выражаясь, идеальным бульоном для культуры революционных бактерий. Теснота, духота. Из-за недостатка офицеров призванные не загружены занятиями и нет надлежащего за ними контроля. И конечно же, наши анархисты всех родов и различий не дремали. За зиму произошли бунты в нескольких резервных частях, это факт, ваше превосходительство. Теперь представьте себе, что произойдет, когда эта серая разложившаяся масса прибудет на передовую линию, где тоже действуют враги нашего строя. Оттуда тоже имеются донесения о непрерывно ведущейся в окопах левыми пораженческой агитации, которую не останавливают даже смертные приговоры военно-полевых судов. Теперь прибавим к этому, конечно, известные вам сведения о беспорядках в тылу и, что особенно тревожно, на заводах, работающих для фронта. Вспомните недавнюю историю Франции, вы должны раньше и лучше других понимать всю грозную опасность, нависшую над Россией. Я нахожу нужным сообщить вам, что люди гораздо большего масштаба, чем я, узнав, что я направляюсь к вам, просили меня быть с вами откровенным до конца.

Палеолог молчал. О революционной ситуации в сегодняшней России он сам думал не раз, и сказанное Мануйловым не было для него неожиданным откровением. Но его заинтересовало последнее признание визитера, и он решил, что называется, взять быка за рога. Спросил:

— А что же думает об этом господин Штюрмер? Или он тоже находится в заблуждении?

— О нет, — тихо ответил Мануйлов. — Если бы ему не мешали заблуждающиеся, он навел бы порядок. Быстро и решительно.

— Но разве я могу ему помочь? — с иронией спросил посол.

— Безусловно, — невозмутимо ответил Мануйлов. — Поддержка посла союзной державы стоит много.

Палеолог встал, он не хотел продолжать этот разговор — не хватало ему какой бы то ни было связи с распутинским премьером.

— Благодарю вас за откровенность, — холодно сказал он… —

— Извините, ваше превосходительство, за отнятое у вас время, но я сейчас чувствую себя как человек, исполнивший долг совести.

Когда Мануйлов ушел, Палеолог посидел немного в раздумье и, не откладывая, написал шифрограмму об этом визите, он тоже исполнил свой долг — пусть там, в Париже, разбираются в степени важности его информации, но знают, что он не пропустил ее мимо ушей…

По свинцовой Неве плыла одинокая льдина со сверкающим на солнце голубым отколом. Посол проводил ее задумчивым взглядом:

— Вот и эта глыба уйдет в море, в небытие.

Он любил красиво пофилософствовать и в связи с этим часто встречался с камергером Базили, тоже склонным к таким рассуждениям. Однажды, гуляя по набережной Невы, они подошли к памятнику Петру, и вдруг Базили сорвал с головы фуражку и воскликнул: «Привет тебе, величайший революционер!» Последнее время Палеолог и Базили видятся редко — камергера отправили в Ставку, где он занимается дипломатическим протоколом, посол об этом весьма сожалеет, ибо в Петрограде достойных собеседников раз, два и обчелся… Но действительно же, потрясающе неуяснима Россия и все, что происходило здесь во все времена и происходит теперь. Средневековые обряды, обычаи и великолепный, возвышающий душу балет. Лакейство людей низших классов и высочайший аристократизм духа среди избранных. Но там же, среди избранных, вдруг возникает грязный Распутин, и сама царица приглашает его вместе с ней к причастию. Боже, как же понять такую Россию? Как узнать, что она хочет, что приемлет, а что отвергает? И сколько же у нее терпения и неисчерпаемой силы! Ни одно государство не смогло бы существовать, понеся потери, какие понесла Россия, а она существует и продолжает эту страшную войну… Палеологу хотелось бы знать, понимают ли Россию те, кто сейчас ею управляет? Неужели прав Хвостов, в разговоре с ним сказавший: «Наш народ в веках приказной — что власть прикажет, то он исправно и выполнит». Неужели это правда и только этим следует объяснять неиссякаемое терпение и могущество России? Коллега Палеолога английский посол Бьюкенен смотрит на все это проще, он как-то сказал: «У нас нет ни времени, ни острой необходимости заниматься разгадкой русской души, нам следует только делать все, чтобы Россия на своих фронтах продолжала выполнять свой союзнический долг». Но почему теперь он так нервничает по этому поводу? Может, от того же, о чем говорил Мануйлов. Но Россия воюет и сейчас готовит новое большое наступление. Нет, нет, Палеолога куда больше волнуют не фронтовые, а внутренние дела России, впрочем, здесь он видит опасность и для дел военных…

Палеолог действует в высшем свете, там у него много друзей, особенно среди аристократических дам, с которыми он встречается и получает от них иной раз бесценную информацию о жизни и делах на верхушке русского общества. Кроме того, ему доставляют удовольствие эти встречи с красивыми, утонченными женщинами, которых он с чисто французским умением располагает к откровенной и изысканной болтовне обо всем на свете. И именно там он гораздо раньше, чем Бьюкенен, узнал, например, о готовящемся аресте бывшего военного министра Сухомлинова, а из уст одной придворной красавицы он впервые, и опять же раньше Бьюкенена, услышал имя Штюрмера как возможного русского премьера. Там же он постоянно добывает идущую от графини Фредерикс информацию о всем, что делается при дворе, в том числе и про грязные проделки Распутина. И вот эта информация очень тревожит посла Франции, тревожит Париж…

Скоро в Петроград должны прибыть с визитом французский министр юстиции Вивиани и вице-министр артиллерии и военного снабжения Альберт Тома. Этот визит готовился долго и тщательно, и Палеолог в этом активно участвовал, и именно он настоял, чтобы в Россию ехали именно эти деятели, хотя в Париже кое у кого было сильное сомнение в разумности посылки в монархическую Россию двух популярных социалистов. А Палеолог видел в этом умный, тактический ход. Главная задача визитеров — разведка русского общества — кто же сделает это лучше этих прославленных своей гибкостью ораторов, могущих покорить любую аудиторию? Наконец Франция покажет России своих социалистов, которые не только не опасны власти, но и верно ей служат, принимая активнейшее участие в войне. Разве это не пример, достойный подражания? Вивиани ехал вместе со своей супругой, и это тоже не случайно — мадам Вивиани недавно потеряла на войне сына от первого брака, и ей в визите предопределена своя роль — смотрите, французские социалисты отдают войне своих сыновей. Обязанности между двумя главными визитерами точно разграничены: Вивиани занимается главным образом изучением русского общества, но вместе с Тома участвует и в переговорах по вопросам военным. Кроме того, Тома собирается еще ознакомиться с работой русской военной промышленности. Это смешение обязанностей тоже должно показать русским, что французские социалисты не только п5-литические деятели, им доверены и дела военные. Палеолог, думая об этой стороне визита, отлично понимал, что у таких верных и сильных слуг русской монархии, как генерал Алексеев, и, наконец, у самого русского монарха визитеры-социалисты вряд ли вызовут симпатию и, конечно же, не изменят их отношения к идеям социализма. Тут можно было полагаться только на политическую искусность гостей, на их известную всей Франции гибкость и изворотливость… Действительно же, эти два политических хамелеона с удивительной ловкостью сумели перекраситься из борцов против буржуазии в ее верных слуг. Имя Альберта Тома в работах Ленина того времени встречается не раз среди имен других социал-предателей…

Вивиани и Тома прибыли в Петроград 5 мая. Встреча их на Финляндском вокзале была умышленно скромной, самой крупной фигурой там был французский посол, а Россию представляли несколько государственных чиновников второго разряда. С вокзала визитеры в сопровождении одного Палеолога проследовали в «Европейскую» гостиницу, где они и будут жить — это должно подчеркнуть демократизм и скромность прибывших.

Завтрак был подан в их апартаменты. Мимолетный разговор о дорожных впечатлениях. Мадам Вивиани скорбным голосом рассказала, как ей всю дорогу было страшно и как она всякий раз вздрагивала, услышав немецкую речь убийц ее сына. Жена посла, взяв ее за руку, сказала, что война страшна, раз она отнимает у нас детей. Мадам Вивиани согласно опустила голову и промокнула глаза кружевным платочком.

Постепенно дамы повели свой разговор, а мужчины занялись делом.

— Мы приехали с целью выяснить военные и общественные ресурсы России и попытаться, на опыте Франции, помочь ей активизировать военное производство, — вполголоса говорил Палеологу Вивиани.

— Тут кое-что можно сделать, — обронил посол.

— Затем мы будем настаивать на посылке во Францию не менее четырехсот тысяч русских солдат.

— А это нереально, — твердо произнес Палеолог. — Даже называть эту цифру Алексееву или царю я бы не советовал, оба они при каждом случае не устают говорить о напряженном положении с резервами, а назвать эту цифру сейчас, когда они готовят новое большое наступление, было бы крайней неосторожностью, это вызовет большое раздражение.

— А на что же тут можно рассчитывать? — деловито спросил Тома.

— При особой вашей настойчивости тысяч на пятьдесят, не больше.

— Хоть что-нибудь, — усмехнулся Тома. — И вообще тут главный аспект психологический: смотрите, французы, русские рядом с вами — воевать надо лучше, — он тихо рассмеялся.

— Далее, мы будем рекомендовать пойти на уступки Румынии, чтобы она как можно скорее выступила на нашей стороне, — сказал Вивиани.

— Здесь вы ничего конкретного не добьетесь, — убежденно сказал Палеолог. — Они ответят вам то, что я уже давно слышу от них: мол, тут главные затруднения не в Петрограде, а в Бухаресте и что они не могут пообещать Румынии воевать вместо нее…

— Не лишено, — усмехнулся Тома. — Но будет важна даже одна постановка этого вопроса. И, наконец, проблема Польши, ее государственности.

— Рекомендую этот вопрос поднимать, когда уже сделаете все остальное. И говорить об этом следует сверхосторожно.

— А если их пугнуть возможностью предоставления Польше автономии немцами? — спросил Тома.

— Вряд ли испугаются, они достаточно хорошо осведомлены о традиционной польской ненависти к Германии.

Вивиани строго и чуть насмешливо смотрит на Палеолога:

— Я вижу, вас тут сделали пессимистом?

— Просто я тут кое-что знаю, — ответил посол.

— Многое, я думаю, прояснится у царя, — заключил разговор Тома.

Поездка в правительственном салон-вагоне по царскосельской железной дороге прошла в приятном Палеологу легком разговоре о Франции. Вивиани с юмором рассказывал о жизни Парижа, о новостях высшего света. Послу хотелось узнать о многом, и они не заметили, как перед окнами вагона оказался царский павильон станции. Здесь их ждали два закрытых экипажа. В один сели Па-леолог и Тома, в другой Вивиани и встречавший их главный церемониймейстер двора. Тома с любопытством смотрел в окошко кареты и вдруг, откинувшись на спинку сиденья, рассмеялся:

— Невероятно! Я, социалист Тома, сейчас предстану перед русским самодержцем! Не-ве-ро-ят-но! — Он помолчал, задумался и спросил — Я смогу увидеться с русским социалистом Бурцевым?

— Не надо на этом настаивать, — холодно ответил посол. — Он считается смертельным врагом царя, и просьба о свидании с ним может перечеркнуть весь ваш визит.

— Но почему? Они же по просьбе Франции вернули его из сибирской ссылки?

— Я сам занимался этим и пребывал при этом в щекотливейшем положении, которого вам лучше избежать.

— Но что же я скажу своей партии, когда вернусь? — спросил Тома. — Что социалистов в России нет? Кто мне поверит?

Палеолог чуть не сказал, что таких, как он, социалистов в России действительно нет, но удержался и сказал, не скрывая раздражения:

— Еще раз говорю вам — не поднимайте этот вопрос…

От подъезда Александровского дворца одна за другой отъезжали кареты и экипажи с замысловатыми золочеными вензелями на дверцах, и французские гости вынуждены были в стороне переждать разъезд. Церемониймейстер объяснил, что сегодня именины царицы и сейчас уезжают ее гости — лица царской фамилии.

Отъезжающие толпились и в вестибюле дворца: золотое шитье мундиров, дорогие меха, сверкание драгоценностей, легкий говор по-французски. Тома и Вивиани смотрели на все это с огромным любопытством, не замечая, что иные гости, наверно зная, кто они такие, смотрели на них с презрительным любопытством.

Тома, Вивиани и Палеолога провели в Угловой зал, высокие окна которого выходили в парк, где под ярким солнцем лужайки светились нежной зеленью. Вивиани все, что видел, старался запомнить — он обещал дать газете социалистов подробные очерки о своем путешествии в Россию.

В зал вошел Николай. Он был в полковничьем кителе, на груди, кроме обычно носимого им Георгиевского креста, поблескивал еще и военный крест Франции, явно надетый для этого приема.

Палеолог представил царю его гостей, не уточняя, конечно, что они социалисты. Царь пожал им руки и, сделав шаг назад, стоял перед ними руки по швам. Неловкая пауза. Николай улыбнулся и потрогал рукой на своей груди французский крест:

— Как видите, я ношу ваш военный крест, хотя я его не заслужил…

— Не заслужили? Как можно? — восторженно возмутился Вивиани…

— Конечно, не заслужил, — совершенно серьезно ответил Николай. — Ведь такой крест дается героям Вердена, а я там и близко не был. — Если бы он при этом не улыбнулся, французы не знали бы, что им сказать, а уточнять, что награда эта чисто символическая, было бы бестактно, притом понадобилось бы напомнить о великом вкладе России в эту войну, а это уж совсем некстати, учитывая, что через минуту они начнут излагать монарху свои просьбы о новых вкладах.

Царь сделал жест рукой, приглашая гостей к круглому столу, возле которого стояли четыре кресла. Беседу начал Палеолог:

— Ваше величество, господа Тома и Вивиани приехали со столь важными намерениями, что они счастливы благосклонно предоставленной вами возможности видеть вас и говорить с вами, ибо никто другой ответить на их вопросы не сможет.

На лице Николая мелькнула тень недовольства:

— Почему же? Представители дружественной и героической Франции везде у нас встретят и понимание, и исконное расположение…

Это было почти отказом вступать сейчас в переговоры. Мгновенно заговорил Вивиани. Он информировал царя о целях визита, но сделал это очень искусно, потопив все его конкретности в подкупающем красноречии. Великолепный французский язык, доверительная интонация, яркая образность речи — в ход были пущены все приемы ораторского искусства. Словно позабыв о своих конкретных задачах и просьбах, он красочно рисовал образ героической, окровавленной Франции, а в подтекст уходила мысль, что Франция достойно выполняет свой союзнический долг и что ей нельзя не помочь, если она этой помощи попросит. Под конец Вивиани припас душещипательный рассказ о французском солдате, который, умирая от раны, полученной при штурме Вердена, умолял своего капрала сообщить в Россию, что он во имя общей победы воевал как положено солдату Франции. Когда Вивиани рассказы вал это, глаза его наполнились влагой, заблестели, да и Николай явно растрогался и взволнованно воскликнул:

— А немцы уверяли всех, что французы не способны быть солдатами!

Вивиани ответил мгновенно:

— Но это правда, ваше величество! Француз не солдат! Он воин!

После недолгого взволнованного молчания заговорил Тома. Поначалу тихо, будто размышляя вслух:

— Величие Франции — ее народ. И России тоже! — Царь согласно кивнул, и, подбодренный этим, Тома как бы спросил у самого себя — Как же должен быть счастлив человек, который как вы, ваше величество, может сказать «мой народ»… — Сделав этот ловкий реверанс перед монархией и монархом, Тома без паузы продолжал — История делается народами. Но и личностями тоже. И когда деяния личности сливаются с помыслами народа, эта личность входит в историю.

Николаю эта сентенция понравилась, и он одобрительно посмотрел на француза.

— А когда несколько великих народов, — повысив голос, продолжал Тома, — объяты единой целью, горе тому, против кого они восстали. Вот почему наша общая уверенность в победе непоколебима, как гранитная скала…

Царь слушал своих гостей с большим интересом — своим окружением он давно был отучен от подобных свободных и красивых речеизлияний. Тома это почувствовал и не ограничился тем реверансом вначале, по ходу разговора он еще не раз высказывал элегантные комплименты своему венценосному собеседнику и в заключение сказал с подкупающей искренностью:

— Ваше величество, мне страшно подумать, какой великий груз любви к своему народу и ответственности перед ним лежит на вашем добром сердце!

— Вам страшно только подумать… — совсем расплавился Николай, — а мне этот груз надо нести день за днем, год за годом…

Возможно, в этот момент Николай понял, что выразился о себе нескромно — лицо его посуровело, и он сделал знакомое многим движение всем телом к столу, будто он собирается встать — это означало, что аудиенция окончена. Но французы этого сигнала не знали, и Тома сказал:

— Ваше величество, победно закончив войну, вы непременно приедете во Францию, где вас встретят как…

Николай встал, одернул китель:

— Я люблю Францию и буду рад ее увидеть, — произнес он несоответственно сухо и даже сердито.

Французы тоже встали.

— Мы благодарим вас, ваше величество, за эти счастливые для нас минуты, — склонив голову, проникновенно сказал Вивиани.

Царь отрывисто кивнул им и ушел вялой походкой…

Из Царского Села в Петроград в салон-вагоне возвращались одни французы, можно было поговорить откровенно. Как только поезд тронулся, Тома, потирая руки, воскликнул тихо:

— Все-таки мы его подцепили на крючок прочно и безбольно.

— Не торопитесь, вы плохо его знаете, — отозвался Палео-лог. — Вы добились, однако, немалого, вы его явно взволновали, это редко Кому удавалось. Но он на удивление непостоянный человек, утром он целует своего министра, а тот, вернувшись в министерство, находит на своем столе повеление о своей отставке.

— Однако общая его благосклонность к нам бесспорна, — сказал Вивиани.

— Я побеспокоюсь о том, — сказал Палеолог, — чтобы о визите узнало побольше людей двора, это несколько облегчит вам разговор с тем же Алексеевым. Только в этом я вижу пользу приема…

Через день французы увиделись с премьером Штюрмером. Это произошло на завтраке дома у министра иностранных дел Сазонова. По протоколу завтрак устраивала супруга министра. Кроме премьера, присутствовали еще четыре министра, и среди них — военный. Разговор за столом велся подчеркнуто светский и далекий от дел, интересовавших визитеров. Сказывалось, конечно, и присутствие на завтраке жен министров. Разговором владел Штюрмер, рассказывавший всякие веселые истории и даже анекдоты. Однако Тома знал, что протоколом предусматривалась и его деловая беседа с премьером.

Рассказав еще один анекдот из серии «генерал и его денщик», Штюрмер извинился перед дамами и пригласил Тома в курительную комнату.

Там француз сразу же приступил к делу. Спросил:

— Какие у вас главные претензии к своей военной промышленности?

— Они элементарны: не хватает оружия, снарядов, — развел руками Штюрмер. — Последнее время, правда, положение несколько улучшилось, но просьбы армии по-прежнему не удовлетворяются. Это большая наша беда, — вздохнул Штюрмер и расправил двумя руками свои усы-кинжалы.

— У нас тоже так было, — подхватил Тома, — но теперь заводы работают ритмично, и я, отвечающий за снабжение армии и особо артиллерии, абсолютно спокоен.

Штюрмер выпучил на него глаза и молчал, занявшись теперь своей роскошной бородой. Тома даже растерялся — он ждал вопроса и не дождался.

— Хотите, ваше превосходительство, узнать, что помогло нам наладить дело? — сам задал он ожидаемый вопрос. Штюрмер молчал, продолжая таращить на него свои крупные глаза. — Заводы России плохо работают наверняка потому, что рабочие не стараются. А не стараются они по той причине, что нет у них ни личной заинтересованности в этом, ни чувства личной ответственности за плохую работу. Ваши военные заводы, поверьте мне, могли бы удесятерить свою продуктивность. Для этого нужно провести милитаризацию производства и самих рабочих. Что это означало бы для рабочих? Освобождение от мобилизации на фронт — это раз. А за плохую работу — наказание со всей строгостью военной дисциплины как за невыполненный приказ, это два. И кривая продуктивности быстро поднимается вверх, — Тома даже взмахом руки показал, как стремительно и как высоко взлетит та кривая.

Штюрмер дернулся всем телом и, наклонясь вперед, сказал вполголоса:

— У нас сделать это немыслимо. Не-мыс-ли-мо! Против правительства немедленно восстанет Дума. А господа русские социалисты и прочие силы анархии возликовали бы необычайно и немедленно подняли бы крик на всю Россию, что мы заводы превратили в казармы и прочее и прочее. А на требование удесятерить продуктивность те же анархисты научили бы наших рабочих выдвинуть требование, чтобы мы их и снабжали в десять раз лучше, и платили бы им в десять раз больше. — Штюрмер поднял палец: — Россия, милейший мой, это Россия, и французские мерки к ней не годятся.

— По разве в России нет власти, войной облеченной на решительные действия? — жестко спросил Тома.

Штюрмер долго молчал, поглаживая лежавшую на его груди бороду, и наконец ответил:

— Я удивлен, что вы, именно вы, не понимаете столь элементарного закона, что любой нажим на фабричных немедленно вызывает контрдействие, а размер и форма его могут быть весьма опасными. Особенно в обстановке продовольственных перебоев и всяких иных неурядиц, которые весьма легко и даже соблазнительно приписать власти. И тогда может произойти бог знает что. И без этого нам, господин Тома, нелегко, ибо огромная, серая Россия во многом неуправляема. Достаточно того, что мы сумели заставить ее надеть шинель и воевать.

— Но разве русские рабочие совсем лишены патриотического сознания? — помолчав, спросил Тома.

— Исчерпывающие данные об этом вам могут дать в нашей полиции, — усмехнулся Штюрмер.

— В полиции? — Тома сделал вид, будто не понимает, при чем тут полиция.

— Именно, именно в полиции, — повторил Штюрмер. Потянулось молчание. Тома не знал, как продолжать разговор. В это время к ним из столовой пришел Палеолог.

— Ну как, нашли вы общий язык? — преднамеренно легко, почти весело спросил посол, внутренне смеясь над ситуацией, в которой общий язык должны найти известный социалист и не менее известный сатрап самодержавной власти.

— По крайней мере, мы кое-что выяснили, — ответил Тома, вставая…

На другой день за завтраком во французском посольстве Тома, рассказав о своей беседе с премьером, спросил:

— Неужели тут так далеко зашло?

— Да, достаточно далеко, — подтвердил Палеолог. — И это главная трудность и главная тревога русской власти.

— Но тогда это означает, что революционное брожение в среде русского пролетариата обрело больший масштаб, чем у нас, в стране первой революции? — недоуменно проговорил Вивиани. — Не забудьте, что здесь тоже уже была первая революция, — ответил посол. — В тысяча девятьсот пятом году. И тогда здесь происходило форменное вооруженное восстание и главной его силой были рабочие. И то, что та революция ничем реальным для рабочих не разрешилась и была жестоко подавлена властью, оставило свою глубокую и неизлечимую рану. Вы, французские социалисты, помнится, тогда приветствовали русскую революцию и даже возлагали на нее какие-то надежды… — Палеолог лукаво улыбнулся и спросил — И выходит, что те ваши надежды не оправдались.

Тома задумался над словами посла, и он не мог не почувствовать в них оттенка укора и даже прямого напоминания о том, какая метаморфоза произошла с ним самим за последнее десятилетие. Решив, видимо, как-то разрядить разговор, Вивиани сказал:

— Мы, однако, приехали сюда не изучать уроки той русской революции, а сделать все необходимое и полезное для нашей Франции в войне, и в этом мы вправе надеяться на помощь посла Франции.

— Я этим и занимаюсь, — сухо обронил Палеолог, но подумал, что не стоит больше дразнить этих визитеров, как-никак, они же министры его правительства…

А тут еще добавил Тома:

— И все-таки, несмотря на ваши уроки пессимизма, я побываю на русских заводах и потом обогащу вашу информированность о русских рабочих, что крайне важно для уяснения реальных возможностей России в войне, которая решается не в великосветских кругах…

Проглотив явный намек в свой адрес, Палеолог сказал:

— Советую вам быть предельно осторожными. Кроме всего, вас могут обвинить в революционном подстрекательстве, вы ведь для русской власти социалист, а значит, революционер.

— Они должны знать, что мы давно заняли совсем иную позицию, — ответил Тома и тут же пожалел о сказанном, так как мгновенно последовал вопрос посла:

— Но вы же не будете прокламировать это в разговоре с русскими рабочими?

В тот же день французские визитеры выехали в Ставку, где им предстояла встреча с генералом Алексеевым.

Из Могилева Тома отправился в поездку по заводам, и Алексеев принимал одного Вивиани. Генерал был подчеркнуто холоден. У него лежала на столе шифрограмма от русского представителя при французской ставке генерала Жилинского.

«Оба визитера, — сообщал генерал, — весьма популярные личности во Франции — в прошлом как общественные деятели социалистического толка, а ныне как причастные к правительству. Эта их двоякая популярность, на мой взгляд, не может считаться прочной. В данный момент они, отказавшись от своих прежних взглядов, активно служат власти, объясняя свою новую позицию патриотизмом, вызванным обстоятельствами войны, в которой на карту поставлена судьба Франции. Но всякой войне приходит конец, и какую позицию они займут тогда, неизвестно. Я лично расцениваю их как временщиков и рекомендовал бы соответственно к ним относиться, избегая с ними полной откровенности, хотя формально они будут представлять интересы правительства и даже главного командования, о последнем свидетельствует письмо генерала Жоффра, которое будет дано им для вручения вашему превосходительству…»

Для Алексеева достаточно одного определения — временщики. Когда приторно улыбающийся Вивиани утром вошел в кабинет, генерал хмуро глянул на него, сухо ответил на его приветствие и небрежным жестом показал на кресло перед своим столом.

— Надо проехать от Петрограда до вашей Ставки, чтобы понять, как громадна Россия и как прелестна русская нежная весна… — Вивиани хотел предварить дело, как он полагал, приятной генералу лирикой, но Алексеев выслушал его восторги с каменным лицом, и тогда француз будто проглотил свою сияющую улыбку и, выхватив из кармана письмо Жоффра, протянул его Алексееву. Тот взял письмо и положил его на стол. Вивиани протестующе поднял руку:

— Ваше превосходительство, генерал Жоффр просил вас прочитать письмо сейчас же по вручении.

Это прозвучало почти как приказ, и Алексеев усмехнулся:

— Желание моего французского коллеги для меня, конечно, закон…

Он распечатал письмо, быстро пробежал его глазами и положил на стол.

— Генерал Жоффр, ваше превосходительство, доверил мне передать вам устно, что он намерен между первым и пятнадцатым июля начать на фронте большое наступление и он был бы рад, если бы вы, ваше превосходительство, тоже могли начать наступление не позже пятнадцатого июля, это отнимет у противника возможность переброски подкреплений с одного фронта на другой.

Алексеев долго молчал, рассматривая свои сцепленные на столе руки, думая, до чего же легкомысленны французы даже в генеральской форме. Он мог бы сейчас сказать этому временщику, что Россия начнет наступление даже раньше, но не скажет — он же не француз…

Алексеев поднял наконец на гостя взгляд из-под насупленных бровей.

— На эту просьбу генерала Жоффра я сейчас ничего ответить не могу… — маленькая пауза… — так как подобные решения принимаю не я, а наш государь. Просьба, однако, будет доложена его величеству, а о дальнейшем французская ставка будет уведомлена, как положено, через нашего представителя во Франции генерала Жилинского… — И без паузы вопрос — Вы остановились при вашей военной миссии?

— Да, конечно, — смятенно ответил Вивиани, понимая, что деловая часть аудиенции окончена. — Но в миссии сейчас между-властие — генерал Лагиш дела уже сдал, а новый руководитель миссии генерал Жанен прибудет сюда только через несколько дней.

— Ничего, штат миссии достаточно информирован и введет вас в курс наших дел.

Генерал в упор смотрел на француза, и ему, кажется, доставляла удовольствие его растерянность — пусть знает штатский временщик, что здесь ему не болтливая Франция…

Аудиенция на том закончилась, и Вивиани покинул Ставку. Но когда он вернулся в свою миссию, ему сообщили, что он приглашается вечером на совещание у царя.

Совещание, однако, тоже не принесло ему радости. Николай вел его строго, никому, в том числе и Вивиани, не давал выговориться, хотя по отношению к французу был отменно вежлив и называл его «наш дорогой гость», но и в этом обращении Вивиани не мог не чувствовать, что его принимают здесь явно как лицо неофициальное и к военным делам имеющее только косвенное отношение. Вскоре весь разговор на совещании свелся к обсуждению только одного его вопроса — о том, сколько своих солдат может послать Россия во Францию. Число, названное им сразу же, что называется, повисло в воздухе, и к нему никто не возвращался, речь шла только о том, послать сорок или пятьдесят тысяч. Ничего определенного не было решено и о сроках отправки. Ни о Румынии, ни о Польше вообще не было сказано ни слова. И, только уже прощаясь с Вивиани, царь сказал ему небрежно:

— Что касается вопросов не столько военных, как дипломатических, на их решение необходимо время и специальная подготовка. '

Оба социалиста вернулись в Петроград заметно приунывшие и раздраженные. По поводу своей поездки на заводы Тома сказал послу очень уклончиво:

— Вы правы, положение здесь очень сложное. Главное — ни в чем нет порядка. Вовремя не поступает сырье, низкая квалификация рабочих и многое другое.

— А какое впечатление о настроении рабочих? — спросил посол.

Тома разозлился:

— Как, вы полагаете, мог я это выяснить, разговаривая с помощью переводчика, не знающего трети французских слов?

Посол поздравил Вивиаяи с успехом в отношении посылки русских солдат во Францию и поспешно добавил:

— Дело не в количестве, важна, как вы сами говорили, полезнейшая символика самого факта, надо только, чтобы вокруг этого у нас был поднят большой шум, а в этом лично ваша роль будет очень велика.

Вивиани промолчал. Посол видел, что визитеры могут вернуться домой в плохом настроении, и понимал, что вину за неудачу они могут возложить на него. Надо было до отъезда сделать все, чтобы улучшить их настроение…

И пошли приемы… Роскошный многолюдный завтрак у великой княгини Марии Павловны, где произносились сладкие спичи в адрес Франции и французов… Грандиозный, на четыреста кувертов банкет от имени русской столицы и Думы, которым руководил сам Родзянко, а слово от имени правительства держал министр иностранных дел Сазонов. (Только Палеолог знал, скольких сил ему стоило уговорить на это министра…) Участники банкета спели русский гимн «Боже, царя храни», а затем в зале появился Федор Шаляпин, который запел революционную «Марсельезу», подхваченную всеми гостями. Само соседство этих гимнов было противоестественно, но никто этого будто не заметил, разве что присутствовавшие на банкете министры откровенно правого толка не без испуга посматривали на вдохновенно поющих, а сами только беззвучно шевелили губами.

В этой атмосфере душевного подъема, созданного пением гимнов, Вивиани произнес блистательную речь о нерушимо верной любви Франции к России. Он кончил ее с глазами, полными слез. Воздев руки к небу, он прокричал исступленно:

— Бог видит! Мы вместе будем идти до конца, до того светлого дня, когда попранное врагом право будет отомщено! Мы обязаны этим перед своими умершими, иначе они всуе пожертвовали жизнью! Мы обязаны этим перед грядущими поколениями!

В зале разразилась буря восторга.

В заключение слово было предоставлено лидеру кадетской партии в Думе Маклакову. Тоже, между прочим, оратор не нитками шитый, и наконец-то французские социалисты увидели и услышали русского политического деятеля. Он производит на них великолепное впечатление, более того, они находят в нем какое-то родство с собой. Особенно после его слов о том, что он был и остается закоренелым пацифистом, но это не мешает ему быть страстным сторонником этой войны, которая превратит Францию и Россию в законодателей будущего всего человечества.

Палеолог не ошибся в своих расчетах — после этого банкета его гости воспряли душой и, перебивая друг друга, высказывали ему комплименты и даже назвали его французской душой русской столицы…

После Октябрьской революции, уже находясь в эмиграции, Родзянко в статье «Накануне катастрофы» вспомнит об этом визите, как он выразится, «послов французского красноречия» и о том грандиозном банкете, где исполнялись гимны: «Боже, как все это было странно, обманно и не нужно России в то страшное время. Странно, если не провокационно выглядело то, что Франция сочла нужным в это время делегировать к нам именно социалистов. Обман и самообман владел и всеми нами, и французскими гостями, когда мы вместе с воодушевлением пели царский гимн и «Марсельезу», пытаясь в своих душах соединить несоединимое. А главное — все это было не нужно и бесполезно прежде всего России, но и Франции тоже. Обман и самообман носил и персональный характер. Помню свой разговор с А. Тома без свидетелей. Он в своем самообмане был великолепен. Принимая меня чуть ли не за лидера левых, т. е. за своего единомышленника (неужели он в этот момент не помнил, кем был сам в тот момент?), он с горящими глазами уверял меня, что революция в самом воздухе Европы, и мы должны взяться за руки под ее знаменем, и что-то еще в таком же роде…

Но я виделся с ним и после февральского переворота, когда он снова примчался в Россию. И его глаза так же, как тогда, горели, но говорил он мне нечто совсем другое — что надо думать не о революции, а о победе над Германией, что спасет и Россию и Францию, как бы вы думали от чего? От революции! Я не верил своим глазам и ушам — с такой политической эквилибристикой я в родных пенатах не встречался… Во время этого нашего разговора у стен Думы бушевала сама революция, которая именитому социалисту, оказывается, была так же не нужна, как и России. Так не правы ли были наши левые, называвшие подобных социалистов социал-предателями. И все, все это было мимо России, которой мой собеседник попросту не знал, но хотел свой личный опыт сделать историческим. А все вместе взятое, происходившее тогда, было не чем Иным, как кошмаром бессилия…»

17 мая Тома и Вивиани покинули Петроград, увозя более чем скромные результаты визита и обманные впечатления о русском обществе, воодушевленном верой в победу и охваченном горячей любовью к Франции.

Так была перевернута еще одна пустая страница шестнадцатого года, последнего года русской монархии.

А кровопролитная война продолжалась — генерал Брусилов в эти дни заканчивал последние приготовления своего фронта к большому наступлению. В эти дни он еще не мог знать, что будет коварно обманут Ставкой и верховным главнокомандующим Николаем II и начнет свое наступление без обещанной поддержки других фронтов, в результате чего блистательно начатое наступление, достигнув Карпат, повиснет в воздухе. Австро-венгерская армия понесет тяжелейшее поражение, потеряет до полутора миллионов солдат и множество оружия, но хода войны этот успех не решит, а будет стоить России новой большой крови. Потом, спустя много лет, английский военный историк Лиддел Гарт напишет о брусиловском наступлении: «Россия пожертвовала собой ради своих союзников, и несправедливо забывать, что союзники являются за это неоплатными должниками России…» Но увы, и этот долг союзниками России будет скоро забыт, более того, не пройдет и двух лет, как они пошлют свои войска на север и юг России душить избранную народом Советскую власть. А еще позже Брусилов, после непростого и нескорого раздумья, отдаст себя в распоряжение Красной Армии и верно будет служить в ее рядах до последнего дня своей жизни…

А тогда, в шестнадцатом, завершив наступление, которое дало России гораздо меньше, чем могло дать, Брусилов отлично знал, кто ему помешал, и в своих воспоминаниях напишет: «Ставка, по моему убеждению, ни в какой мере не выполнила своего назначения управлять всей русской вооруженной силой, и не только не управляла событиями, а события ею управляли, как ветер управляет колеблющимся тростником». Напишет он и о полной военной неграмотности царя: «Преступны те люди, которые не отговорили самым решительным образом, хотя бы силой, императора Николая II возложить на себя те обязанности, которые он по своим знаниям, способностям, душевному складу и дряблости воли ни в коем случае нести но мог…»