Последний год

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Теперь мне ясно: главный мой враг — Дума, — сказал царь Протопопову после его очередного доклада о положении в Петрограде.

Протопопов молчал, низко склонив голову.

Одно напоминание о Думе повергало русского царя в прескверное настроение. Он проклинал день, когда подписал указ о создании Думы, проклинал советников во главе с тогдашним премьером Витте, которые уверяли его, что создание Думы спасет монархию от взбунтовавшейся черни. Не Дума должна была покончить с бунтом, а полиция и гвардия. Как делал это Столыпин.

Последнее время царь просто не может понять, кому служат эти люди из Думы. Его пугает пример с Протопоповым. Он же ведь оттуда. Был там одним из главных, вторым после Родзянко; а ведь оказался милейшим человеком и, главное, необходимейшим и полезным монархии. И расплевался со своей Думой в два счета. Значит, ничего святого у него там не было. А остальные что? Для царя остальные — это не больше десятка фамилий: Родзянко, Милюков, Пуришкевич, Шульгин и другие, кто чаще всех вылезает на думскую трибуну и произносит дерзкие, опасные речи. Монарха бесило, что никто из думских не пытался стащить таких ораторов с трибуны. Более того, в зале раздавались аплодисменты. Царь требовал у министра внутренних дел установить пофамильно, кто хлопал.

На этот раз царь принимал Протопопова в чайной комнате. Они сидели у большого стола, покрытого полотняной, вышитой крестом скатертью, — царь во главе стола, министр — поодаль сбоку, и ему все время приходилось сидеть, повернув голову к монарху, и у него болела шея. Особенно трудно было почтительно склонять голову, тогда еще в подбородок врезался жесткий крахмальный воротник… Скорей бы уж отпустили — доклад сделан, что еще надо?.. Возле царя на специальном столике стоял шарообразный самовар, любимый им подарок Тулы к трехсотлетию дома Романовых. А Протопопов все время видит в самоваре свое карикатурное отображение, и это не к месту бесило его.

А царь все думает о чем-то… И вдруг озадачивает:

— Вы боитесь Родзянко и его компании?

— Почему же бояться… — смешался Протопопов, не зная, не ведая, куда клонит царь.

— Встретьтесь с ними, — приказно произнес царь. — Я хочу знать, на чем они могут остановиться?

— Я могу им что-то предложить? — тусклым голосом спросил Протопопов, совершенно не представляя себе, как он может говорить об этом с отвернувшимся от него председателем Думы.

— Этот их прогрессивный блок. Что им надо, что? — Царь гневно смотрел на своего министра.

— Ваше величество, им нужна власть, и больше ничего, — ответил Протопопов и, помолчав, с тоской в голосе добавил — И еще меня хотят извести из жизни…

— Это же ваши недавние единомышленники… друзья, — сказал царь, смотря на министра с ожиданием. — Ну что вы, в самом деле, за люди, господа политики?

— Какая, ваше величество, дружба среди политиков, — все с той же тоской ответил Протопопов.

— Какая же, Александр Дмитриевич? Какая?

— Эта дружба, ваше величество, до первой министерской вакансии!

— Значит, и этим прогрессивным тоже давай власть? — торжествующе произнес царь. Он, встав из-за стола, прошел к окну и с минуту стоял там, смотря в замутненное дождем стекло. Потом, обернувшись, через плечо спросил — А Родзянко нужно главное кресло?

— И мое кресло тоже, — тихо, со вздохом ответил Протопопов.

— Это что, серьезно? — Царь вернулся к столу, но не сел. — Что-что, а поста министра внутренних дел им не видать, — твердо сказал он и в это время увидел на внезапно порозовевшем лице министра идиотски-блаженную улыбку. С изумлением глядя на него, царь сделал к нему шаг — неужели он в самом деле ненормальный?

Протопопову было плохо, приступ накатывался теплыми волнами, щекотно пульсировал где-то в затылке. Он широко улыбался, собирая все силы, чтобы оттолкнуть надвигающееся. Последним усилием воли он заставил себя сидеть, не облокачиваясь на спинку стула, медленно достал платок и, низко опустив голову, приложил его к мокрому лбу.

— Ваше величество, устал я до последней крайности, — тихо сказал он. — Но волю вашу выполню. Я встречусь и поговорю с ними. Только сомневаюсь, что они будут со мной искренни. Они прекрасно знают, ваше величество, как я предан трону и вам. А ведь все замыслы, как они их ни прячут, против трона и вас.

Протопопов говорил серьезно, спокойно, с точной логичностью каждого слова, и царь, тут же забывший о странной его улыбке, сказал благосклонно:

— Это надо сделать, Александр Дмитриевич. Я знаю, чего вам это стоит, но надо… надо…

Ничего хорошего для Протопопова из этой затеи царя не вышло. Хитрый Родзянко заманил его в ловушку — предложил встретиться у него дома, сказал, что сперва они должны поговорить вдвоем. А когда он пришел, там оказалась целая дюжина думцев, чуть не весь их прогрессивный блок: и Милюков, который пустил про него прозвище «Гришкин кафтан», и Шульгин, на ядовитый язык которого только попадись, и Шингарев— ученый чистоплюй, и граф Капнист — хитрейшая бестия без бога в душе, и Энгельгардт со своей родословной спесью, и еще какие-то, он потом даже не мог всех в точности припомнить — так он там перенервничал, не успевая огрызаться на все их оскорбления.

Когда еще из передней он через открытую дверь увидел там всех, первая мысль — немедленно уйти, но Родзянко подхватил его за плечи и втолкнул в кабинет.

Даже мебели не хватило — кто сидел, кто стоял. Его усадили в кресло в углу под иконой Михаила Архангела. Никто даже не поздоровался.

— Мы слушаем вас, Александр Дмитриевич, — с места в карьер начал Родзянко.

Протопопов обратился только к нему:

— Михаил Владимирович, я подготовился говорить только с вами… запросто… по душам… и чтобы ничто не вышло из этой комнаты…

Вскочил Милюков, так резко вскочил, что кресло чуть не опрокинулось.

— Пора секретов прошла! — заговорил он громко, точно с трибуны. — Все всем давно ясно! И надо думать, вы хотели разговаривать не об интимных семейных делах, а тогда я просто обязан сообщить своей фракции в Думе, какими откровениями пожаловал нас министр внутренних дел!

— В таком случае я ничего не скажу… — Протопопов попробовал встать, но тело будто свинцом палилось. — Я хотел разговора товарищеского.

Милюков подбежал к нему, навис над ним, забрызгал на него слюной:

— Вы нам не товарищ! Вы в одном хомуте со Штюрмером, который помогает врагам России! Вас в кресло министра посадил Гришка Распутин, и вы счастливы!

— О Распутине я вам отвечу, — начал Протопопов и, остановившись на секунду, сказал: — Но это секрет.

— Секрет полишинеля! — издали крикнул Шингарев.

— Видит бог, я хотел с вами столковаться, но, если я вам враг, говорить не о чем…

Наступила пауза. Думцы переглядывались. Щеголеватый Шингарев сказал, как всегда, по-ученому:

— Мы хотели бы выяснить, можем ли мы быть товарищами. Априорно принять вас как своего товарища мы не можем. Слух о том, что вы креатура Распутина, похож на правду. Вы вошли в правительство, которое возглавляет Штюрмер, а ему не доверяет вся Россия. Вы же публично заявили, что программа Штюрмера — ваша программа, и доказываете это своими делами. Вы даже сюда предпочли явиться не в скромном сюртуке, а в мундире жандармского ведомства; согласитесь, что эта форма в принципе мало располагает к товарищеской беседе. Так объясните нам все это… — Говоря это, Шингарев сидел, развалясь в кресле и поигрывая пальцами, а потом сделал в его сторону широкий приглашающий жест… — Мы слушаем вас…

— Я тоже скажу… — Протопопов обвел их взглядом… — Какой может быть товарищеский разговор, если вы сразу делаете из меня подсудимого. Мало того, господин Милюков грозится завтра же опубликовать мои слова в газетах… — Он замолчал, не зная, что говорить дальше, мысли путались, наскакивали одна на другую. Протопопов поднял голову и начал повышенным голосом — К моему назначению Распутин не имеет никакого отношения! Я личный кандидат государя, которого я теперь узнал ближе и горячо полюбил!

Он смотрел на всех со злой усмешкой — что же вы приумолкли, голубчики? Давайте признавайтесь, что вы-то государя не любите… Молчите? Тогда я вам добавлю еще.

— Каждый мой шаг в министерстве — это исполнение воли государя.

Прокашлялся Шульгин. Протопопов посмотрел на него — ну что ты скажешь, лысая ехидна?

— Мы должны прежде всего прояснить наши отношения. Я осуждал вас публично и все могу повторить сейчас… Но мы не знаем, что о вас думать: то ли вы мученик и пошли в министерство с целью сделать что-нибудь прогрессивное, или вы честолюбец и увлеклись блестящим положением, зная, что ничего сделать не можете. Кто вы в самом деле? Были люди, которые вас любили, уважали, а теперь ваш кредит очень низко пал… — Шульгин еще долго говорил в таком же роде, употребляя, однако, словечки осторожности вроде «допустим», «предположим», «если верить»… В смысл того, что он говорил, Протопопов не вникал, а вот эти словечки слышал явственно, и его радовало, что ехидна все же его боится. Да и все они, черт побери, должны бояться! Они же понимают, что он еще сегодня может каждое их слово передать царю…

— Если здесь мне говорят, что меня больше не уважают, то на это ответ может быть дан не в обществе, а лицом к лицу, с пистолетом в руках… — Кто-то засмеялся, но Протопопов даже не обернулся и продолжал, повысив голос — Что же касается отношения ко мне общества, сужу о нем каждый день в часы приема мною обездоленных и страдающих — никто еще не уходил от меня без облегчения. Это общество меня ценит. Ваша поддержка мне, конечно, нужна, но я ее не нашел. Что же делать? Я пойду дальше без вас, но с моим любимым государем. Я исполняю его волю, ибо я всегда именовал себя монархистом. А вы хотите потрясений, перемены режима, но этого вы по добьетесь!

Протопопов С торжеством наблюдал, что его судьи прячут глаза от его прямого взгляда, — что же это вы засмущались, господа хорошие? Можете мое заявление завтра опубликовать в газетах! Обожглись, господа?

И в самом деле, разговор сразу лишился прежнего накала, а Милюков даже нашел нужным принести извинения за повышенный тон его прежних заявлений и сказал, что его мысль о публикации содержания данной беседы отнюдь не является обязательной.

Разговор сам собой прекратился. Протопопову было ясно, что никакого примирения с блоком у него быть не может и царь тоже не найдет с ними общий язык. Сознание этой объединяющей его с царем ясности вселило в него уверенность, и он неожиданно для себя вскочил с кресла и крикнул:

— Я министр внутренних дел — карающая рука монарха, а не адвокат для либералов, рвущихся к власти! Всякие ваши намеки на несовершенство власти — что это такое? Подкоп под монархию — вот что это такое, и я займусь этим как министр!

— Думайте, что вы говорите!

— Вы грозите народным избранникам!

— Власть нужна только вам!

Протопопов не разбирал, кто это кричал, но, когда подошедший к нему Капнист сказал, что ему нужно, пока не поздно, отказаться от поста министра, он оттолкнул его и крикнул:

— Вопреки всяческим критиканам я спасу Россию! Спасу! Вы это увидите!

В наступившей тишине послышался спокойный голос Шин-гарева:

— Александр Дмитриевич, я врач, и я советую вам идти домой, принять лекарство, лечь в постель…

Как он оттуда ушел, Протопопов не помнил. Соображать начал только на улице, когда увидел у подъезда шпика, по его приказу сюда поставленного, и ожидавший его автомобиль…

На другой день утром он докладывал царю о своей вчерашней встрече, говорил спокойно, обстоятельно, но так, чтобы его величеству было понятно, какой тяжелый бой провел он там за интересы самодержавия и как непримирим он был к каждой попытке бросить тень на священное царское имя.

— Ваше величество, ни о каком сговоре с ними не может быть и речи. В течение нескольких часов я пытался разъяснить им мудрость ваших деяний, но куда там, они и слушать не хотели, давай им власть, и притом такую, чтобы монарх остался ни при чем… — усталым голосом закончил он свой доклад…

Царь долго молчал, смотря в сторону, потом медленно перевел взгляд на своего верного министра:

— Я вижу, вам было нелегко, Александр Дмитриевич… по это следовало сделать… нам с вами следовало знать, что у них на уме…

И вот это «нам с вами» было для Протопопова высшей наградой за вчерашние переживания и новым подтверждением, что царь с ним и бояться ему нечего…

Немецкий посланник в Швеции фон Люциус был испытанным служакой германской дипломатии и разведки. Он работал в Албании при дворе князя Вильгельма Вида, доставленного в эту страну из Германии, и он был среди тех, кто готовил эту «операцию» по вознесению немца на албанский престол. Он работал, кроме того, в Париже, в Софии и некоторое время был советником посольства Германии в Петрограде. Когда перед самой войной его назначили посланником в Швецию, учитывалось прежде всего знание им России — немецкая разведка заблаговременно предусматривала, что нейтральная Швеция может стать идеальным плацдармом для выхода через Финляндию на Россию. Руководитель немецкой разведки подполковник Николаи уже после войны свидетельствовал, что, «не будь у Германии шведского коридора, трудно даже представить, как могли бы мы развернуть успешную работу против России».

Немецкие разведывательные центры и резиденты во время войны действовали в Стокгольме, Гетеборге, Мальме, Хапаранде, Сундсвилле и в других городах Швеции. Отсюда каналы разведки шли в Россию через Финляндию, Эстонию и Латвию. В Стокгольме главным лицом в этом большом хозяйстве был фон Люциус. Высокий, худощавый, с красивым лицом, всегда готовым к мягкой, располагающей улыбке, он в отличие от других дипломатов держался очень свободно, умел рассказывать веселые истории, причем фигурировал в них сам и непременно в роли совершающего какой-то нелепый поступок, который и вызывал смех. Но многие знали, что это была одна из черт его умной и коварной натуры. Действовал он очень осторожно, чтобы не дать повода обвинить его в недипломатической деятельности. Когда возникла возможность свидания с возвращавшимся из поездки в Европу Протопоповым, свидания, которое должно было стать крупной провокационной операцией немецкой разведки, фон Люциус в последнюю минуту отменил свое решение самому встретиться с русским деятелем и вместо себя послал своего агента.

Русский посланник в Стокгольме Неклюдов вел явно неравный поединок с фон Люциусом: он пытался вести наблюдение за немецким посольством, считая своей главной задачей, как писал он в одном донесении, «раскрыть истинное лицо немецкого посланника Люциуса и его штата». Но, чтобы справиться с этим, у него не было ни собственного умения вести такую работу, ни достаточного количества опытных сотрудников. Впоследствии Люциус эту деятельность русского посланника назовет попыткой поймать аэроплан сачком для ловли бабочек…

В этот день фон Люциус как посол должен был присутствовать на торжественном приеме у короля Швеции. Такие приемы выглядели весьма своеобразно — и одном зале вместе присутствовали дипломаты воюющих сторон. Остальные обожали наблюдать происходившие при этом всякие казусные истории и непременно сообщали о них своим правительствам. Фон Люциус на таких приемах позволял себе даже специально «работать на публику»— он перехватывал взгляд Неклюдова и сам в это время улыбался.

Сегодняшний прием фон Люциусу был до крайности некстати — в этот час в Стокгольм должен прибыть связник из России, и встречу с ним нельзя ни поручить другому, ни перенести, ни даже на минуту передвинуть. Связник прибывает на рейсовом финском пароходе и сойдет с него на причал порта во время остановки, а затем снова поднимется на борт.

Это было крайне важное дело — прибудет не простой связник, а выполняющий важнейшее задание агент Хельмер. Он уже давно законспирирован в качестве сотрудника финского общества Красного Креста и вот уже более года выполняет особо ответственные поручения, поддерживая связь с находящимся в Петрограде другим немецким агентом, от которого он сейчас и везет сообщение огромной важности, которое ждут в Берлине с нетерпением и тревогой. Дело в том, что некоторое время назад из Петрограда пришло сообщение агента, будто русский царь под давлением генералов собирается ввести в России военную диктатуру. Агенту было приказано заняться только этим и срочно сообщить, подтверждается ли этот слух. Тревога Германии понятна — вдруг ни с того ни с сего, совершенно неожиданно в России вводится военная диктатура, создается сильная власть военных. Сама Германия к этому времени была на пределе своих возможностей продолжать войну. Было от чего встревожиться. Фон Люциус каждый день получал шифрограммы из Берлина, требовавшие срочного выяснения этого вопроса…

Сегодня Люциус наконец сможет ответить Берлину. Да и сам он очень волновался — что там, в донесении?

В назначенный час Люциус появился в королевском дворце, показался перед всеми официальными лицами, которым положено было знать, что он здесь, а затем незаметно ушел с приема и помчался в порт.

Хельмер сошел по трапу на причал и, как всегда, направился к портовой лавочке, торгующей газетами и всякой дребеденью «на память о Швеции». Люциус прошел за ним в лавочку. И у Хель-мера и у Люциуса в руках были совершенно одинаковые свертки из синей бумаги. В лавочке был применен древний как мир прием обмена свертками. Хельмер, положив свой на прилавок, стал копаться в безделушках, а Люциус, положив рядом свой, заинтересовался газетами. Потом каждый взял не свой сверток, и они вместе вышли. Некоторое время они шли рядом.

— Как торговец? — спросил Люциус об агенте.

— Как всегда, он торговец надежный, — улыбнулся Хельмер.

— Как выглядит Петроград?

— Радостно плохо.

И они разошлись. Хельмер направился на борт парохода, а Люциус помчался в посольство. Там он нетерпеливо вскрыл сверток и прочитал донесение. Агент сообщал, что идея военной диктатуры отвергнута царицей и правительством Штюрмера.

Люциус немедленно послал шифрограмму в Берлин, а сам вернулся на прием в королевский дворец…