Последний год

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Фердинанд Августович Крюге, как и Грубин, был давним немецким агентом и занимался в России главным образом экономическим шпионажем. Еще в конце 1914 года им заинтересовалась военная контрразведка. Подозрения вызвала настойчивость этого коммерсанта, с какой он всякий раз при заключении сделок требовал данных по той отрасли промышленности или предприятия, с которыми прямо или косвенно была связана сделка. Причем было установлено, что в большинстве случаев, получив такие данные, Крюге сделки не заключал, мотивируя свой отказ неперспективным состоянием объекта. И наконец, подозрение усиливала его близость к прогерманскому банкирскому дому «Юнкер и К°».

Однако военная контрразведка решила, что заняться делом Крюге должна гражданская контрразведка, и материалы первичной разработки Крюге были направлены в министерство внутренних дел. В сопроводительном документе переброска дела обосновывалась тем, что собственно финансовая деятельность не является сферой внимания военного ведомства. А там некий чиновник охранки (подпись похожа на опрокинутую лиру) составил по делу резюме, в котором утверждал, что интерес деловых людей к объектам своего капиталовложения не является бесспорной уликой и может свидетельствовать лишь об осторожности или о разумной расчетливости владельца капитала. Автор резюме ссылался на полученную им компетентную на этот счет консультацию председателя правления Петроградского международного банка С. С. Хрулева о том, что подобная требовательность вкладчиков капитала — характерное явление в период неустойчивости в промышленном предпринимательстве… На этом резюме еще чья-то резолюция: «Все же иметь в виду, но без специального расследования в данное время».

Так, вольно или невольно, был спасен Крюге. Скорее, впрочем, вольно… Министр Хвостов воскликнул однажды: «Не пора ли мне выставить караул у моего личного сейфа!» Он воскликнул это после того, как секретнейший документ министерства, в котором обосновывалась перед царем необходимость увеличения штата полиции, оказался опубликованным в немецких газетах…

Так или иначе, Крюге продолжал действовать и занимался уже не только экономикой. У пего было свое, не менее важное, чем у Грубина, задание…

Германия переживала тяжелое время. Война на двух фронтах: на западе против Франции и Англии, а главное, на востоке против России — истощила и измотала ее армию, привела экономику в крайнее напряжение. В стране росло недовольство войной. Падал авторитет кайзера. Все ощутимей была угроза революции. Надо было торопиться…

Немецкая разведка начала операцию «Крещендо», в которую был включен и Крюге.

Сделки Крюге с Рубинштейном в Кисловодске были только началом их сближения. Крюге отлично знал о связях Рубинштейна с распутинской шайкой и понимал, что оттуда он сможет получать ценнейшую информацию любого характера. Но теперь Германии была нужна не только информация.

Крюге был уверен, что Рубинштейн может сделать для него очень много, но он знал, что Рубинштейн даром шага не шагнет и что услуги его будут стоить очень дорого. Однако Берлин разрешил ему не скупиться.

Но Крюге решил, что одних денег при этой сверхответственной ситуации недостаточно, нужно так привязать Рубинштейна к Германии, чтобы это стало для него делом жизни и смерти. И Крюге придумал план такой привязки…

Он отправил в Берлин подробное описание своего плана. Спустя неделю получил одобрение и рекомендацию предварительно найти способ гласно представить Рубинштейна как патриота России. Это нужно было сделать, так сказать, в порядке противовеса…

Вскоре они встретились в отдельном кабинете ресторана «До-нона». Ресторан этот был очень дорогой, вызывающе роскошный. Всем, начиная с окованных латунными полосами дверей, за которыми гостей встречал не традиционный бородатый швейцар, а респектабельный господин в смокинге, изъясняющийся на разных языках, и до отдельных кабинетов, оформленных в английском, арабском и даже китайском стиле, хозяин ресторана как бы говорил своим гостям: вы видите, я не пожалел средств на свое заведение, и вы должны об этом помнить. В меню «Донона» цены яств не указывались…

Рубинштейн здесь завсегдатай, и встречать его вышел сам управляющий. Он провел их в английский кабинет, обставленный чопорной старинной мебелью, с камином, оленьей головой с ветвистыми рогами над ним и копиями картин Констэбля на стенах.

Заказали только кофе с коньяком, и Крюге сразу приступил к делу:

— Дмитрий Львович, есть ли у вас желание положить в карман примерно двадцать миллионов рублей, причем в основном в иностранной валюте, а главное, с приложением с вашей стороны минимальных усилий, так как операцию будут проводить другие люди. И даже не здесь, не в России.

— Я весь внимание, — небрежно обронил Рубинштейн и, откинувшись на спинку кресла, расстегнул верхние пуговицы глухого жилета.

Крюге тонкими узловатыми пальцами размял папиросу, закурил, выпустил вверх струю дыма.

— Коротко, суть в следующем… — начал он ровным шелестящим голосом. — Вы, безусловно, знаете, что в банках Германии заморожены русские процентные бумаги на громадную сумму.

— Как не знать, там засохли и мои денежки, к счастью, небольшие, — кивнул Рубинштейн.

— Если верить справке международного банка, опубликованной перед войной, — продолжал Крюге, — речь идет о миллиардной сумме. Для немецких финансистов этот капитал мертвый, причем даже без реальной надежды оживить его и после войны.

— Как же так? — Рубинштейн вскинул голову и впился в Крюге круглыми черными глазами. — Вы же сами говорили, что после войны финансовые дела России и Германии возродятся с новым размахом.

— Это, Дмитрий Львович, бесспорно, — невозмутимо ответил Крюге. — Но, во-первых, часть процентных бумаг принадлежит лицам и объединениям лиц, которые в силу разных причин уже перестали существовать, так что немцам предъявить эти бумаги к оплате будет попросту некому. Во-вторых, тревожно выглядит перспектива с процентными бумагами, гарантированными самим русским правительством. Где оно, то русское правительство предвоенного времени, которое давало гарантии? Не явится ли после войны правительство, которое попросту откажется от ответственности за эти бумаги? Достаточно вспомнить, как обанкротились те же немецкие финансисты, когда Франция стала республикой. Это трудно вспомнить нам с вами, но они-то это помнят. Такие вещи нашим братом не забываются, не так ли?

Рубинштейн кивнул, спрятал глаза… Он уже догадывался об идее Крюге. И хотя еще не представлял себе технической стороны дела, уже прекрасно понимал, о каких грандиозных суммах может идти речь. И главное, в валюте.

— Ну вот… — продолжал Крюге, понимая, что его зерна падают в хорошую почву. — Я знаю в союзной нам Франции солидных деловых людей, которые готовы произвести перекупку этих русских бумаг. Они уверены, что в отношении союзника по войне Россия ни при каких ситуациях не откажется от ответственности за русские бумаги. Но они ставят одно условие: они не хотят, вернее, не могут вступать в прямые отношения с немецкими банками. Короче говоря, нужен посредник, и он есть. Это финансисты двух нейтральных стран — Швеции и Швейцарии. Они изъявляют готовность на эту сделку на условиях пяти процентов с оборота. По-божески берут, надо признать. Но… — Крюге стряхнул пепел в хрустальную пепельницу, жадно затянулся и сказал, выбрасывая слова вместе с дымом — Они хотят иметь какую-то гарантию и требуют оплаты комиссионных услуг вперед. Их можно понять, они тоже встревожены неустойчивостью экономического мира. И эту гарантию должны предоставить им вы. Мне она не по плечу.

— Примерная сумма? — спросил Рубинштейн.

— Порядка двух-трех миллионов, — ответил Крюге и поспешно добавил — Но эти деньги вам из своего кармана выкладывать не придется. Вам нужно будет только по завершении операции выделить эту сумму от своей прибыли, которую гарантируют французы.

В мозгу Рубинштейна цифры отпечатываются, как в бухгалтерской ведомости, каждая в своей графе: приход-расход-прибыль. Сделка грандиозная! Но что-то больно чиста прибыль… Ах да… Он посмотрел на Крюге:

— Какова ваша доля?

— Пять миллионов, — твердо ответил Крюге.

— Что же получается? — уже вслух подсчитывает Рубинштейн. — Если мы возьмем ваш оптимальный вариант — двадцать миллионов, то после всего у меня останется десять. Что-то не очень того-с.

— Помилуйте, Дмитрий Львович, как можно так считать? — взмолился Крюге, отгоняя рукой папиросный дым. — Фактически вы получаете десять миллионов за стоимость вот этого… — Крюге показал на забытый ими кофейник и графин с коньяком. — Расход — нуль рублей нуль копеек. Доход десять — десять! — миллионов. Побойтесь бога, Дмитрий Львович. Я все-таки беру на себя всю организационную сторону операции, чем, кстати заметить, предохраняю вас от всякого риска.

Рубинштейн несколько секунд молчит, смотря в глаза Крюге, и произносит энергично:

— Заметано! — Он никогда не любил, обсуждая сделки, рассусоливать вокруг да около и славился быстрыми и смелыми решениями. — Что мне нужно сделать?

— Только подписать вот этот документ. — Крюге вынул из кармана бумажку и передал ее Рубинштейну.

Это было трехстрочное обязательство — в случае успеха обговоренной между ними сделки выплатить Крюге пять миллионов рублей. В документе даже не было сказано, что это за сделка.

Пока Рубинштейн, уставившись в бумагу, обдумывал ее смысл, Крюге сказал:

— Дмитрий Львович, все, как видите, строится только на нашем взаимном доверии. Между прочим, ни с кем иным на столь высокую степень доверия я бы не рискнул.

Рубинштейн не верил ни в бога, ни в черта и в особенности в искренность подобных себе деятелей и сейчас подумал, что Крюге в случае его отказа без особого труда может найти на такую сделку другого компаньона.

— Это все лишняя лирика, Фердинанд Августович, — небрежно сказал Рубинштейн. — Дело заметано. — Он встал и, подойдя к столику, заботливо поставленному в кабинете на такой случай для деловых людей, на нем была бронзовая чернильница в виде черепахи, ручки в хрустальном стакане, размашисто подписал обязательство.

— Как любит говорить один мой знакомый крупье: «Сели и поехали». — Рубинштейн, смеясь, отдал бумажку Крюге. — Может, закажем горячего кофе? У меня что-то во рту пересохло.

— Подождите, Дмитрий Львович, надо поговорить еще, — сказал Крюге и, дождавшись, когда Рубинштейн снова сел за стол, сказал — Береженого бог бережет, не так ли?

— Береженому бог не нужен, — весело ответил Рубинштейн. У него было прекрасное настроение, как всегда цосле выгодных сделок.

— Я имею в виду богов земных. Вы знаете, конечно, что вокруг вашего имени идет болтовня. Судачат даже о вашей принадлежности к немецкой партии.

— Господи, я отношусь к этому как к жужжанию мухи! — воскликнул Рубинштейн. — О ком сейчас не говорят всякие глупости?

— Однако муха тоже кусается, Дмитрий Львович, — ответил Крюге. — Давно наблюдая за вами, я не раз задавал себе вопрос, почему вы не делаете никаких шагов в защиту своего имени от клеветы?

— Разве заткнешь все грязные рты? — беспечно отмахнулся Рубинштейн.

— Можно и заткнуть, — продолжал Крюге. — Почему бы вам не бросить какую-то сумму на патриотическую благотворительность? Ничто так не трогает сердце русского обывателя, как, скажем, помощь раненым. Мне известно, например, что жена бывшего премьера Горемыкина организовала в своем доме нечто вроде госпиталя, но у нее нет денег, и ее затея выглядит жалко. Фамилия же Горемыкина странным образом до сих пор популярна. Дайте мадам Горемыкиной для ее госпиталя хорошую сумму, а я обеспечу вашему поступку широкую гласность. Посмотрите, Лионозов сунул на госпитальные поезда пятьдесят тысяч, и ему уже год поют за это «Славься».

— Сколько, говорите, он дал? — запальчиво спросил Рубинштейн.

— Пятьдесят тысяч.

— Я дам сто. Подойдет? — с веселым гонором сказал Рубинштейн.

— Прекрасно. Сделайте это завтра же. И еще одно — подумайте, не стоит ли вам прибрать к рукам какую-нибудь газету? Например, суворинскую.

— А это еще зачем?

— Вы знаете, с какой выгодой для себя пользуется ваш коллега Манус газетой «Гражданин»? Но это дело непростое, и вы пока только подумайте…

Сообщение о пожертвовании Рубинштейном ста тысяч рублей на благотворительные цели появилось в газетах спустя несколько дней. А затем в журнале «Столица и усадьба» появилась большая групповая фотография, на которой на первом плане были сняты госпожа Горемыкина и Рубинштейн. Они сидели рядом на веранде горемыкинского дома-больницы, и супруга экс-премьера России с растроганной улыбкой смотрела на своего благотворителя. Рубинштейн был счастлив: пролит бальзам на старую рану — его имя появилось рядом с известной фамилией из высшего света!

С этого момента Крюге стал для него тем же, чем Грубин был для банкира Мануса, — добрым советчиком, если не руководителем…

Операция с перепродажей русских процентных бумаг шла своим чередом, а пока Крюге все активнее впрягал Рубинштейна в свои немецкие дела.

Следующее дело, которое провел Крюге на деньги Рубинштейна, касалось прессы. Берлину нужно было, чтобы в столичных газетах появились материалы, направленные против Англии, ее лицемерного по отношению к России союзничества и намекающие на то, что Германия стала врагом России только в результате стараний Англии и что союз России и Германии — двух монархических держав — логически является более естественным, чем союз России с республиканской Францией.

Тщательно все обдумав, Крюге пришел к выводу, что справиться со всей разношерстной петроградской прессой — затея безнадежная, и в порядке эксперимента решил провести операцию с одной газетой.

Избрано было издание «Новый гражданин», возникшее на обломках черносотенной газеты покойного князя Мещерского «Гражданин». Хозяином нового издания был Павел Федорович Булацель, которого Крюге неплохо знал. Они встретились. Крюге передал Булацелю чек на приличную сумму, и тот напечатал в своей газете очень резкую статью против Англии. Во время переговоров Булацель высказывал опасение, как бы такое выступление не послужило поводом для закрытия его издания, но Крюге убедил издателя, что в обстановке неразберихи, царящей в стране, на это выступление никто не обратит внимания. Да пишут же об этом и другие газеты…

Однако скандал возник, хотя тогда далеко не все об этом скандале знали. Поднял его английский посол Джордж Бьюкенен. Вот что он записал тогда в свой дневник:

«Одна реакционная газета, которая, как я имел основания думать, была инспирирована кем нибудь из его присных (имеется в виду премьер-министр Штюрмер. — В. А.), поместила статью с оскорбительными нападками на британскую армию, в которой говорилось, между прочим, что она продвинулась вперед всего на двести ярдов в течение двух лет. Я заявил Штюрмеру протест, указав на чудовищность того обстоятельства, что подобная статья могла быть пропущена цензором, и потребовал публичного опровержения и извинения со стороны автора, некоего Булацеля. Штюрмер колебался, говоря, что он бессилен в такого рода деле. Я настаивал, и он в конце концов сказал, что пришлет ко мне Булацеля. Когда этот последний зашел ко мне, то и сказал ему, что я думаю о нем и его газете, но мне понадобился целый час, чтобы заставить его поместить опровержение, заготовленное мною для сообщения в печати.

В тот же день попозже Штюрмер просил меня по телефону смягчить тон этого опровержения, но я согласился только на то, чтобы выкинуть одну фразу, которая, как я боялся, могла бы оскорбить чувства наших друзей в русской армии…»

Но на этом Бьюкенен не успокоился. На выступление газеты Булацеля он пожаловался самому царю. В дневниковой записи Бьюкенена об этом разговоре с Николаем мы читаем:

«Я ограничился при своей аудиенции настойчивым указанием на рост германского влияния, на антибританскую кампанию, а также на серьезность внутреннего положения. Если, говорил я императору, я предпринял столь серьезный шаг по поводу нападок Булацеля на британскую армию, то это потому, что, как мне известно, его газета субсидируется могущественной антибританской кликой. Эта кампания ведется не только в Петрограде, но и в Москве и в других городах. И я имею основание думать, что германофилы в России работают в пользу мира, благоприятного для Германии, и пытаются убедить общество, что Россия ничего не выиграет от продолжения войны. Император ответил, что тот, кто заводит такие речи, когда некоторые русские области находятся еще в руках врага, изменник…»

Но вот что любопытно — несмотря на столь строгое заявление царя, на Булацеле и на его газете это никак не отразилось.

Но Крюге понял, что действовать надо осторожнее и что одна статья погоды не делает. Надо, чтобы какая-то крупная газета заняла постоянную полезную Германии позицию. И здесь снова пригодился Рубинштейн. В свое время подброшенная ему соблазнительная мысль забрать в свои руки крупную газету и поставить ее на службу себе запала в душу Рубинштейна. Кроме всего, он выяснил, что газетное дело выгодное…

Рубинштейн начал тайно скупать акции суворинской газеты «Новое время». Самого Суворина уже не было, он недавно умер, и его детище перешло в руки разношерстного по составу акционерного общества, и это облегчило скупку акций. Единственный человек, выступивший против попытки Рубинштейна купить газету, был старший сын Суворина. Но он спохватился, когда добрая половина акций уже была в кармане Рубинштейна. В своей «Маленькой газете» Суворин поднял крик о том, что истинно русская газета переходит в руки грязного спекулянта Рубинштейна. На вопли суворинского сына никто не обращал внимания, и тогда он, чтобы привлечь к этому делу общественное внимание, устроил скандал на собрании пайщиков «Нового времени».

В момент, когда финансовый распорядитель газеты заканчивал свой вполне благополучный доклад о состоянии капитала акционерного общества, вскочил Суворин.

— Господа, доклад не отражает нашего позора! Газета куплена грязным спекулянтом Рубинштейном! — закричал он и, выхватив из кармана револьвер, сделал несколько выстрелов в окно. На выстрелы примчалась полиция, репортеры, и Петроград узнал об этом скандале.

Крюге решил, что с переводом газеты на новую позицию следует повременить, и постарался успокоить Рубинштейна.

Русская военная разведка и контрразведка могли бы работать хорошо. В свое время в их историю было вписано немало умных, успешных дел. Так, действия русской разведки против Австрии в совсем недавнее время даже противником были признаны удачными. Проводились интересные операции и против Германии. Эти успехи держались на отдельных талантливых ее работниках, но, увы, никак не определяли уровень всей ее деятельности. Более того, и эти успехи в конечном счете тонули в мути всяческих интриг, захлебывались в неразберихе, порождаемой тупой бюрократией, зависимостью от различных беспринципных ситуаций, когда один сановный дурак мог остановить удачно начатую операцию. Словом, и на этой области деятельности не могло не отразиться все, что было свойственно бездарной русской монархической власти…

В 1916 году русская военная разведка начала перспективную операцию. Летом на одном из участков фронта в ее руки попал немецкий радиоаппарат вместе с работавшим на нем радистом. В это время разведка противника уже активно пользовалась радиосвязью, в то время как в русской армии с этим дело не ладилось. Схваченный немецкий радист выдал шифры, которыми он пользовался, и всю систему подслушивания на этом фронте русской радиосвязи. Русская разведка получила возможность на этом участке фронта прослушивать и расшифровывать радиосвязь противника. Но дело не могло ограничиться только этим. Один захваченный аппарат погоды еще не делал. Нужно было немедленно по его образцу изготовить свои аппараты. Этот вопрос был поднят и тут же… похоронен. Вышестоящий чин разведки, ведавший вопросами радиосвязи, остановил дело, высказав мнение, что «перенимать технику противника означает признать собственную несостоятельность»… Был поднят вопрос об использовании захваченного аппарата и радиста для подброски противнику обманных данных. Составили первую дезинформацию о переброске войск на этот участок фронта, назвали несуществующие номера дивизий. Начальник штаба этот текст не утвердил, ссылаясь на то, что ему названные дивизии и место их пребывания неизвестны.

Офицер разведки стал объяснять, что этих дивизий на самом деле нет, но генерал перебил его, сказав возмущенно: «Моя задача — оперировать дивизиями, которые есть на самом деле. А из-за ваших несуществующих дивизий противник бросит против меня дополнительные и реальные дивизии — что тогда?»

На том дело и кончилось. Подобных эпизодов было множество.

Но что же делалось на самом верху русской военной разведки и контрразведки? Все годы войны начальником генерального штаба был генерал от инфантерии Беляев, он являлся и высшим руководителем военной разведки и контрразведки.

Беляев имел серьезное военное образование и опыт штабной работы на разных уровнях, но личность эта была заурядная. Генерал Брусилов однажды сказал о нем в сердцах: у него своей головы нету…

Беляев с одинаковым усердием молился царю, царице, любому, кто ими обласкан, потому что царский двор он называл не иначе как «святое семейство». Он, заявлявший, что живет в особом священном мире императорской армии, мог оставить все свои священные дела и по просьбе Вырубовой заниматься спасением родственника Распутина от фронта — ну как же, раз просит Вырубова, значит, это угодно императрице. Или мог отложить важное совещание для того, чтобы принять в своем священном кабинете авантюриста князя Андронникова.

Беляев любил говорить, что армия — это особый мир, в котором все подчинено незыблемым уставам, и что армия, чтобы там ни происходило в политике, всегда должна быть готова выполнять свой священный долг перед отчизной. Посему устав для него и библия, и свод всех законов жизни. Он тщательно ограждал свое ведомство от «штатской» критики. В 1916 году, когда в Думе о военных делах заговорили громко и грозно, в записке на имя военного министра Шуваева генерал Беляев вполне серьезно спрашивал: «Неужели нельзя объявить все военное не подлежащим публичному обсуждению не только в силу его секретности, но главным образом по причине полного непонимания гражданскими лицами особенностей нашей службы…»

Если что-нибудь выгодно отличало генерала Беляева, так разве только исключительное трудолюбие. «Усидчив до удивления», — сказал о нем военный министр Шуваев. В Думе депутат Пуришкевич, критикуя однажды Беляева, назвал его «человеком бумаги и чернила». А его соратник по генштабу и лучший его друг генерал Леонтьев сказал о нем: «Так, как Беляев знает военную канцелярию во всех ее видах и масштабах, ее не знает никто…» Начальник штаба Главной Ставки генерал Янушкевич, настаивая на том, чтобы Беляев оставался на посту начальника генерального штаба, сказал: «Он классический исполнитель, прекрасно знает службу, а главное, лишен собственных идей и фантазий…»

И вот этот человек был высшим руководителем военной разведки и контрразведки в то время, как человек, находящийся на этом посту, должен обладать высоким даром предвидения, живой гибкостью ума, способностью сквозь сегодняшнее видеть далеко вперед. Всего этого Беляев был начисто лишен…

Беляев возглавил генеральный штаб первого августа 1914 года. Только что началась война. В те дни газета «Новое время» писала:

«Русский народ предстал перед нами как один человек и как монолит. Повсеместные народные манифестации патриотизма под хоругвями и нашим святым трехцветным флагом объединили всех от мала до велика. Беспощадно покарать подлого германца! Эта единая радостная цель, как никогда, сплотила россиян!»

Все немецкое вон из жизни! Петербург объявляется Петроградом. Толпы громят лавки с немецкими фамилиями на вывесках. На площади возле Исаакиевского собора на глазах у полиции идет погром немецкого посольства… У посольства союзной Франции запрудившая набережную Невы толпа кричала «ура!». Кричали «ура!» и возле посольства Англии, хотя она в войну еще не вступила. Даже газета русских черносотенцев «Русское знамя», еще несколько дней назад писавшая, что «Россия Романовых не нуждается ни в варягах, ни в помощниках, ни в советчиках», теперь призывала русский народ «прочувствовать великое единение с французской и английской нациями и оглушить проклятием ненавистную немчуру…». Разгоряченные патриоты тащат в полицейские участки пойманных ими на улицах немецких шпионов — хватают всех, кто не чисто говорит по-русски. Об этом шеф петроградской полиции пишет рапорт, заканчивающийся так:

«И хотя во всех почти случаях нам приходилось затем задержанных с наступлением сумерек отправлять с извинениями домой, нахожу необходимым донести о вышеизложенном как о массовом явлении, в коем нельзя не увидеть озабоченность населения по поводу охранения государства от враждебных элементов».

Этот рапорт, соединясь в одной папке с аналогичными донесениями из других городов, пошел по начальству все выше и выше, и однажды вся папка попала в кабинет начальника генерального штаба генерала Беляева. Ему переслал ее министр внутренних дел… Начальник отдела разведки полагал, что об этом явлении следует доложить царю.

Неизвестно, включил ли генерал Беляев это в доклад военного министра государю, но возвратил папку в отдел со своей запиской генералу Леонтьеву:

«В СТОЛЬ благоприятной атмосфере нам остается только быть внимательными…»

Увы, это было заблуждением человека, лишенного прозорливости, — от «столь благоприятной атмосферы» вскоре и следа не осталось. А началась, как выразился однажды сам Беляев, «неразбериха и черт знает что». Начать с того, что военный министр Сухомлинов, вскоре обвиненный в измене, угодил под арест. Ясно, что это сильно осложнило всю работу Беляева, в том числе и как руководителя разведки — доверие к ней было подорвано.

Неразбериха и безответственность царили и в разведке. В Петрограде одновременно действовали, мешая друг другу, разведка и контрразведка шестой армии, северного фронта и генерального штаба. Свою разведку и контрразведку вело министерство внутренних дел, его отдельный жандармский корпус. И сверх всего этого в Царском Селе при царской охране, возглавлявшейся генералом Спиридовичем, тоже была своя сверхпривилегированная разведка. Все эти ведомства действовали разобщенно и в атмосфере карьеристского соперничества, они иногда следили тщательней друг за другом, чем за действиями противника.

Словом, как это ни парадоксально, в стране и особенно в Петрограде образовалась атмосфера, благотворная для деятельности немецкой агентуры. Беляев — человек бумаги и чернил — этого не понимал и сетовал только на разобщенность сил разведки и контрразведки. Это, конечно, играло свою роль, но далеко не главную…

На деятельности разведки сказывалось все то, что предопределяло развал всей монархической власти. Но генерал Беляев этого тоже не понимал. Не мог понять. Он был верным до слепоты служакой царя, самодержавной России, и поэтому все, что происходило вокруг, принималось им как должное. На допросах в следственной комиссии Временного правительства он со слезами на глазах будет повторять:

— Я был честен.

Но, увы, для человека его положения, для того чтобы действительно быть честным, мало не брать взяток, как брали другие, или не целоваться с Распутиным, как это делали другие.

Так или иначе, но находившаяся в его непосредственном ведении военная разведка и контрразведка оказались бессильны в борьбе с вражеской агентурой, хотя они располагали хорошими специалистами этого дела.

В Петрограде и по всей России активно действовали немецкая, английская, французская и австро-венгерская разведки. Что касается разведки американской, она до поры до времени занимала позицию нейтрального наблюдателя, внимательно изучающего все, что происходило в России. И только в самом конце войны, когда силы главных воюющих государств, России и Германии, будут истощены до предела, а сохранившая свои силы Англия заявит претензию на роль владычицы мира, далекая могущественная Америка включится в передел мира, и ее разведка ринется в бой.

Английская и французская разведки имели возможность работать почти открыто — их государства были военными союзниками России, и это предоставляло им право не очень прятать свои дела.

Резиденты разведок Англии и Франции, находившиеся в России под самым разнообразным прикрытием, с завербованной ими еще до войны агентурой работали в Петрограде, Москве, Киеве и других крупных городах, ведя наблюдение за всеми сферами жизни государства и в первую очередь за работой промышленности, транспорта, за ходом военных мобилизаций. За Главной Ставкой наблюдали официально прикомандированные к ней английская и французская военные миссии. По праву официальных представителей союзнических армий они знали о каждом шаге царской Ставки. У миссии тоже была своя агентура, завербованная из среды военных многочисленного штата Ставки. Это позволяло знать и всю подноготную в деятельности органа управления войной.

Надо заметить только, что в этой деятельности первенствующее место занимала английская разведка, у которой и агентуры было больше, и профессиональные ее качества были гораздо выше. На вершине всей этой английской службы в России находился посол Великобритании в России, опытный дипломат, политикан и разведчик сэр Джордж Бьюкенен.

Его ближайшим коллегой был французский посол Палеолог, тоже опытный дипломат.

С кем же воевали эти господа, находясь в столице союзной России? Обобщающим ответом на этот вопрос могут быть слова самого Бьюкенена, сказанные им в 1918 году: «В России главной опасностью для Англии стала любая сила, способная по тому или иному мотиву увести русского солдата с фронта».

Упорной и тщательной разведкой таких сил в России занимались разведки Англии и Франции. Заметим сразу, что они явно проглядели главную опасность.

Беду они ждали только от каких-то политических комбинаций вокруг трона, а также от действий Германии и ее агентов в России. Имя Ленина и слово «большевики» в дневниках Бьюкенена появились только в 1917 году, после приезда Владимира Ильича в Петроград.

А в 1916 году Бьюкенен и Палеолог в Петрограде, английская и французская военные миссии при Главной Ставке, все силы разведки этих стран были заняты поиском противников активной войны и искали их главным образом в окружении царя и царицы.

А в это время на рабочих окраинах Петрограда, в пролетарских центрах России уже бурлила, рвалась наружу огненная лава революции. Стачки. Забастовки. Все громче и яростнее звучит призыв большевиков: «Долой самодержавие!» А Бьюкенен продолжает искать революцию возле царя. Даже глубокой осенью 1916 года, разговаривая с царем, он снова и снова повторяет, что главная опасность в деятельности прогерманских сил, стремящихся подорвать союзный договор о войне до победного конца. И когда сам царь вдруг спросил его мнение о беспорядках в Петрограде, посол стал уверять монарха, что (цитирую но ого дневнику) «недовольство вызывается сознанием, что в такой богатой стране, как Россия, рабочий класс не может получить предметов первой необходимости». И дальше он записывает, что, когда государь «…стал расспрашивать меня про петроградские забастовки, я не мог дать ему точных сведений».

Кроме всего, Бьюкенен был слепо уверен, что русский солдат, русский народ своего разумения не имеют и все зависит только от тех, кто подписывает приказы. В интервью американскому корреспонденту он заявляет: Россия страна настолько исключительная, что даже ее принадлежность к Европе определяет главным образом география, и то не очень убедительно…

Так или иначе, разведки союзных России государств могли действовать беспрепятственно.

Немецкая разведка служила главному врагу России, и деятельность ее агентуры была связана с большим риском. Но так было только в самом начале войны…

Руководитель немецкой военной разведки полковник Николаи писал после войны, что самым тяжелым для его сотрудников в России был начальный период войны, когда дикий взрыв русского национализма и соответственно антигерманизма, казалось, станет непреодолимой преградой для их работы. Но эта опасность оказалась временной…

Даже во время второй мировой войны вылезали из щелей нашей страны облысевшие, потерявшие зубы агенты полковника Николаи, к которым теперь рвались на связь посыльные уже из гитлеровского абвера.

В начале 1942 года в Ленинграде в отделение милиции явился еле передвигавший ноги, опухший от голода восьмидесятилетний старик.

— Я был немецким шпионом в первую мировую войну, — говорил он, прижимая руки к груди. — Поверьте мне, я говорю правду. Он просил арестовать его и посадить в тюрьму.

Выяснилось, что он потерял хлебную карточку. Поняв, что он погибнет от голода, и, вспомнив о своей прошлой деятельности, он решил покаяться. Надеялся, наверно, что его посадят в тюрьму и накормят…

Фамилия его Карсавин. Яков Григорьевич Карсавин. Когда началась первая мировая война, он был Журналистом, таскал репортерские заметки о происшествиях в вечернюю газету. В начале 1915 года его завербовал агент немецкой разведки Демьянов, хороший его знакомый, даже приятель, занимавший какой-то третьестепенный пост в святейшем правительствующем Синоде. Карсавин стал снабжать его информацией о настроениях в русской столице, получая за это нерегулярно то двадцать рублей, то тридцать, а то и пять. В конце 1915 года резидент устроил его на работу в журнал «Двадцатый век», где он стал вести отдел ответов читателям на различные вопросы юридического характера. В каждом номере журнала два-три ответа. Вопросы и ответы на них ему давал резидент. Все дело тут было в том, что вопросы, которые давал ему резидент, были связаны с военной службой, а из ответов на них можно было узнать весьма многое и весьма полезное для Германии.

Недели за три до Февральской революции резидент исчез. Во время последней их встречи он сообщил Карсавину, что уезжает в служебную командировку. Он дал Карсавину тысячу рублей и сказал, что работать в «Двадцатом веке» больше не надо. Он может устраиваться где угодно и должен ждать, когда к нему обратится от имени резидента какой-нибудь человек. И Карсавин ждал. Но, когда прошло лет десять, он ждать перестал. При Советской власти он в печати уже не работал. Служил в разных учреждениях. К началу второй мировой войны работал контролером в Ленэнерго Выборгского района, готовился выйти на пенсию…

Собирая материалы для этой книги, автор нашел журнал «Двадцатый век» за 1916 год. Судя по всему, Карсавин рассказал правду… В журнале есть юридический раздел под названием «Законовед» и в нем такие, например, вопросы и ответы:

№ 40. А.А.К. — Ораниенбаум. Вопрос. Может ли поступить в школу прапорщиков или в военное училище лицо, окончившее трехклассное среднее училище?

Ответ: Для поступления в школу прапорщиков требуется окончание курса не менее четырех классов гимназии или равного этому курсу училища, а потом указанное лицо может быть принято без экзамена в школу прапорщиков при запасных пехотных бригадах.

Или № 60. Синявину, Казань.

Школы прапорщиков при запасных пехотных бригадах открыты: в Петроградском военном округе, в Москве, Киеве, Одессе, Тифлисе и Иркутске…

Совершенно очевидно, что журнал «Двадцатый век» публиковал весьма полезную для Германии информацию. И это еще один маленький штрих о деятельности немецких агентов в России во время первой мировой войны…

Безнаказанная деятельность немецкой разведки в России стоила новой крови ее солдатам. Но этой же кровью в конечном счете оплачивалась и деятельность разведок союзников России, ибо их главной целью было не допустить ослабления активности русского фронта.

Но что это такое? Во французской газете «Матен» заголовок во всю страницу:

«Триумф русского контршпионажа! Пойман немецкий агент полковник Мясоедов, продававший важнейшие тайны!»

Да, было такое «дело Мясоедова»… Возникновение и ход этого дела представляют интерес…

В декабре 1914 года линию фронта перешел вырвавшийся из немецкого плена подпоручик Колаковский. Сначала он был доставлен в контрразведку Северо-Западного фронта, а затем в разведку генерального штаба. Он рассказал, что, для того чтобы вырваться из плена, он согласился, вернувшись в Россию, работать на немецкую разведку. Такой способ самоспасения из плена не был открытием подпоручика, как не была его открытием и вербовка агентов из числа пленных. На первых допросах он показал, что немецкая разведка дала ему задание взорвать важный железнодорожный мост, убить верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и организовать капитуляцию военной крепости Новогеоргиевск. Вот так — ни больше ни меньше. Но на третьем допросе он вдруг сообщает нечто новое и сенсационное. Немцы — «вдруг» вспомнил он — приказали ему разыскать в русской армии полковника Мясоедова и связаться с ним, так как он был давним их агентом, завербованным еще в 1905 году.

Так во второй раз (!) жандармский полковник Мясоедов был публично назван немецким шпионом. Первый раз это произошло три года назад. Тогда он работал в военном министерстве, куда его взял его друг военный министр Сухомлинов, взял, не посчитавшись ни с тем, что против Мясоедова была настроена охранка, которую он однажды подвел, ни с тем, что с прежней своей службы на границе Мясоедов ушел со скандалом. Мало того, он поручил ему борьбу с распространением революционной пропаганды среди русского офицерства. К этой работе, надо заметить, он весьма подходил, ибо имел немалые заслуги в борьбе с революционной крамолой, когда служил на границе. Кое-кому, однако, было известно, что на прежних службах он прославился еще и как мародер, развратник, контрабандист и вообще темный делец. Это было известно и тем, кто давал ему письменные блистательные характеристики, о том, однако, умалчивая, — для службы в корпусе жандармов честность и порядочность не были обязательны… Это был вполне заслуженный деятель жандармерии, лично известный многим высокопоставленным лицам. Сам царь жаловал его ценными подарками, а грудь его украшали 26 русских и иностранных орденов.

И вдруг в апреле 1912 года в суворинской газете «Вечернее время» появляется статья о том, что полковник Мясоедов немецкий шпион. Газета «Новое время» печатает интервью с промышленником Гучковым, чьи деньги, кстати заметить, были вложены в эту газету, и он тоже утверждает, что Мясоедов шпион. Это обвинение поддерживает даже заместитель военного министра Поливанов. Шум поднимается невероятный. Но если внимательно приглядеться к газетной шумихе, нельзя не заметить, что постепенно все чаще рядом с фамилией Мясоедова начинает мелькать фамилия военного министра Сухомлинова с непременным напоминанием, что они друзья. А еще позже Сухомлинов упоминается уже и без Мясоедова…

Что же происходит с нашим шпионом Мясоедовым? Он требует немедленного расследования обвинения его в шпионаже, но никто этим не хочет заниматься. Тогда он вызывает издателя Суворина и Гучкова на дуэль. Суворин уклоняется, и Мясоедов расплачивается с ним вручную: встретив его на ипподроме, публично бьет по щекам. Дуэль с Гучковым состоялась. Мясоедов промахнулся, а Гучков благородно выстрелил вверх, даровав «шпиону» жизнь. Немного позже тучковская газета печатает опровержение своего материала о Мясоедове, а побитый Суворин пишет Мясо-едову дружеское письмо и заверяет его в своем совершеннейшем почтении. Затем и военное министерство опровергает обвинение. Все кончилось тем, что Мясоедову пришлось уйти в отставку. Сухомлинов же остался в кресле военного министра. Но это была только первая часть спектакля. Сейчас, спустя три года, начиналось его продолжение…

В то время, когда имя полковника назвал бежавший из плена подпоручик, Мясоедов находился на Юго-Западном фронте, занимался там ближней военной разведкой. Его незамедлительно арестовывают, предъявляют ему обвинение в шпионаже и отдают под военно-полевой суд. Однако среди судей возникло разногласие по поводу доказанности обвинения и командующий фронтом генерал Иванов отказался утвердить смертный приговор. Тогда дело Мясоедова было срочно переброшено в военно-полевой суд Варшавской крепости, который, не имея для того никаких точных доказательств, признал Мясоедова виновным в шпионаже и мародерстве, и он был повешен. О том, как организаторы этого процесса торопились виселицей утвердить обвинение Мясоедова в шпионаже, сделать его, так сказать, необратимым, свидетельствует такой, к примеру, факт… Еще не было суда, а комендант Варшавской крепости уже запрашивал высокое начальство — казнить ли Мясоедова сразу после приговора или ждать утверждения приговора военным командованием. Получает ответ: казнить незамедлительно. А смертный приговор был утвержден спустя четыре дня после казни…

Вскоре последовало обвинение в измене и военного министра Сухомлинова. Правда, с ним так скоро расправиться уже не могли, он был слишком близок царю и, несмотря на то, что работал плохо, пользовался большим его доверием. Но с креслом министра он все же расстался и был арестован…

Что же касается Мясоедова, то он попал, выражаясь на языке артиллеристов, в тройную вилку… Как немецкий шпион, вздернутый на виселицу, он был крайне нужен многим высокопоставленным лицам российского государства и в первую очередь главнокомандующему Николаю Николаевичу, которому очень с руки было свалить на шпиона свою вину и за поражение двух русских армий в Восточной Пруссии, и за отступление в Галиции, и за прорыв фронта в Польше. Наконец, он давно не терпел военного министра Сухомлинова с его близостью к царю. Русской службе контршпионажа с ее слабой деятельностью «дело Мясоедова» было ниспослано самим богом". Руководитель контрразведки 6-й армии полковник Батюшин, принявший самое активное участие в создании этого сверхскоростного дела, тотчас получил штаны с лампасами — стал генералом… Сверх всего, казнь Мясоедова была по душе охранке, которая не забыла невольных разоблачений Мясоедовым ее провокаций в те времена, когда он служил на границе.

Но вернемся к руководителю всей военной разведки и контрразведки Беляеву, тем более что к «делу Мясоедова» пришлось прикоснуться и ему…

Генерал Беляев внимательно следил за развитием «дела Мясоедова», помня, что за Мясоедовым стоит министр Сухомлинов, а за тем обожающий его царь. Как же можно?.. Когда оно возникло в первый раз, оно побывало и в его руках. Уставной буквоед сразу увидел в нем юридические слабости, обрадовался этому, однако мнения своего о деле истории не оставил. Только Сухомлинову сказал: «Несолидная история», — и поспешил передать дело своему подчиненному полковнику Ерандакову, попросив составить свое резюме. И ждал его в тревоге, боялся, как бы Ерандаков, бывший полковник жандармерии, не поддался влиянию оттуда. Газеты с воплями о шпионе Мясоедове старался не читать… Но и Ерандаков засвидетельствовал, что в деле нет ничего, определенно доказывающего обвинение… Дело повисло в воздухе. А тут и газеты замолчали и даже начали печатать опровержения собственных специальных сообщений.

Уф, кажется, пронесло… Беляев поздравил министра.

Новое возникновение этого дела теперь, во время войны, Беляев наблюдал уже издали и был благодарен за это провидению. Да и для такого наблюдения времени оказалось в обрез. Не успел он все обдумать, как Мясоедов уже был доставлен в Варшаву и начался суд. В эти дни крайне расстроенный Сухомлинов показал Беляеву письмо начальника штаба ставки генерала Янушкевича.

Там были строки: «Надо до праздников поспешить покончить с Мясоедовым, дабы успокоить общественное мнение».

Мнение общества было успокоено — Мясоедова вздернули на виселицу. Беляев спросил зашедшего к нему в кабинет Ерандако-ва, как он на все это смотрит. Полковник закатил глаза к потолку:

— Не моего ума дело…

«И не моего тоже», — решительно сказал себе Беляев, он же прекрасно знал, как хотел видеть Мясоедова повешенным великий князь Николай Николаевич. И вообще чего думать о Мясоедове, когда теперь снаряд может разорваться рядом: тот же великий князь на Мясоедове не остановится, ему надо убрать и Сухомлинова…

Так немного позднее и случилось…

В глазах Беляева пошатнулись параграфы самого устава, и было это для него страшнее землетрясения. Он судорожно искал свое безопасное место в этом неверном, трясущемся мире… Ему докладывали, что приехавшие в Россию по договоренности с Красным Крестом немецкие сестры милосердия, вместо того чтобы выяснять положение немецких военнопленных, занимаются шпионажем. А он отдавал распоряжение о предоставлении им более свободного режима передвижения. Почему? Из страха перед царицей, которая возглавляла комитет помощи русским военнопленным в Германии, а она все время твердила: как мы сделаем что-нибудь плохое для немцев, они сделают так же для наших…

Положение Беляева осложнялось буквально с каждым днем. К 1916 году оно стало совершенно невыносимым. Куда уж дальше, если страшное слово «измена» появилось уже рядом с именем военного министра и даже — страшно подумать — рядом с именем царицы!..

Он продолжал направлять контрразведку на обозначившиеся цели и, конечно, в первую очередь на германский шпионаж. Но тут его ждали новые сложности и опасения. Его люди нащупывали явно «горячие» точки, начинали их разработку, и вскоре выяснялось, что под подозрение ставятся столь крупные люди, которых без монаршего разрешения трогать было по меньшей мере неосмотрительно. Обращаться же за поддержкой к царю он не решался, да и не мог. И все-таки в ряде случаев русская контрразведка проявила решительность, и несколько человек были осуждены за шпионаж. Беляев ловил себя на том, что каждый такой успех его уже не радует, а тревожит…

Постепенно на фронте борьбы против шпионажа создавалось трагикомическое положение. Если какой-нибудь тревожный сигнал поступал в военную контрразведку, там прежде всего искали не шпиона, а предлог перебросить сигнал в министерство внутренних дел, особенно если возникшее подозрение касалось какого-то хоть мало-мальски сановного лица. А там дело или сдавалось в архив или перебрасывалось в другую инстанцию. Военная разведка, к примеру, сигнал по Рубинштейну переадресовывает в комиссию генерала Батюшина, и тот отдает приказ об аресте. На другой день после ареста министр внутренних дел Протопопов звонит Батю-шину по телефону и предупреждает его, что дело Рубинштейна «беспокоит дамскую половину двора». Это для того, чтобы Батю-шин не торопился со следствием. Тем более что и сам Протопопов, как мы скоро узнаем, был возле последней рубинштейновской аферы. А спустя несколько дней приходит приказ из Ставки — Рубинштейна освободить… Это из показаний самого Протопопова следственной комиссии Временного правительства.

В конце 1916 года военный министр Шуваев вызвал к себе генерал-квартирмейстера Леонтьева, практически руководившего в генштабе контрразведкой, и спросил:

— Нет ли у нас в руках какого-нибудь дела, которое могло бы продемонстрировать нашу борьбу с вражескими агентами?

Леонтьев, не задумываясь, ответил то, что думал:

— Слава богу, нет…

Нет, нет, немецкие агенты могли действовать спокойно…