Последний год

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Генерал Спиридович все время помнил и тяжело переживал размолвку с царем тогда, в поезде, и понимал, что прежнего доверия к нему царя не будет. А главное, как бы подводилась черта его усилиям внушить монарху тревогу перед растущей опасностью революции. Нельзя было сказать, что генерал Спиридович обожал царя, — нет, но была его высокая при нем служба, было понимание, что лучшего монарха, пока есть этот, Россия иметь не может, и была возможность как-то влиять на царя…

Среди крупных деятелей жандармерии Спиридович был из наиболее умных, а может быть, и самый умный. Приняв участие в подавлении революции 1905 года, он в отличие от большинства своих коллег увидел в тех событиях не просто бунт черни, спровоцированный подстрекателями, а новый этап в развитии русского общества, вызванный и внутренним положением страны, и деятельностью совершенно новой политической силы — российской социал-демократии. Этот его вывод многие деятели охранки не поддерживали…

Позже они спохватятся, поумнеют на этот счет, а тогда Спиридович с тревогой наблюдал их заблуждение и всеми силами старался помочь им прозреть. Он пишет и печатает в жандармской типографии только для служебного пользования две книги. Одна о партии эсеров, в ней он доказывает, что эсеровский террор — это спонтанная истерика слепых и разрозненных людей и что справиться с эсерами совсем нетрудно. Другая же книга о русской социал-демократии, о большевиках как о политической партии нового типа, имеющей умную и крайне опасную строю политическую программу и ведущей за собой большие массы людей, в первую голову пролетариат. Спиридович призывал беспощадно расправляться с большевиками, применяя законы военного времени даже в тылу. Одновременно он считал крайне необходимым вести умную агитацию против социал-демократической программы, за монархический, богом данный России строй.

Но у Спиридовича не было надежды, что его поймут и поддержат в жандармерии, и он решил — только воля монарха способна круто повернуть штурвал. Он держал при себе рукопись книги о социал-демократии, дожидаясь удобного момента попросить царя прочитать его труд. Такой момент оказался в той зимней поездке на фронт, царь рукопись прочитал и пригласил его к себе в вагон… — Я прочитал… прочитал… И не без интереса… — начал Николай задумчиво и потом долго смотрел в окно, за которым медленно каруселила заснеженная русская равнина… И вдруг повернулся к генералу. — Мне кажется, вас увлекла теория борьбы. А моя голова и, надеюсь, головы всех моих благонамеренных подчиненных заняты практикой борьбы, в которой одна ясная цель — достижение победы на войне… — Он показал на лежавшую перед ним рукопись. — У вас непереносимо часто повторяется слово «революция», вы точно под гипнозом этого слова, а заодно и под гипнозом у ваших социал-демократов, большевиков. — Николай отодвинул от себя рукопись и откинулся на спинку дивана. — Недавно Протопопов давал мне читать показания большевиков, арестованных в Иваново-Вознесенске. Право, смешно — какие-то ткачи и даже ткачихи вознамерились свергнуть меня. Боже, где тот Ива-ново-Вознесенск и где я? И вообще вы как конь с шорами на глазах — видите впереди только социал-демократическую революцию. А уж если говорить об этом всерьез, то революционная гидра многоголова, и я, например, больше встревожен революционной угрозой со стороны Думы, где все эти Родзянки и Гучковы уже собрались создавать правительство без моего участия…

— Ваше величество, думские дальше речей не пойдут! — мягко воскликнул Спиридович, от волнения его красивое лицо покрылось румянцем.

— А если пойдут? — наклонился вперед царь.

— Их можно попросту разогнать.

— Ну видите, как получается, — поморщился царь и снова откинулся на спинку дивана. — А ваши коллеги, занимающие самые высокие посты, говорят мне, что сейчас разогнать Думу — значит сознательно загнать ее в подполье, на нелегальное положение. А так она вся у нас на глазах…

Спиридович уже понимал, что царь его позицию не разделяет и не разделит — его упрямство известно, но, может, его встревожит последний аргумент — война?..

— Ваше величество, я сейчас думаю тоже только об одном, — заговорил он энергично, — о нашей победе над врагом. И, как могу, содействую этому. Но дело-то в том, что социал-демократы, большевики сейчас стремятся подорвать как раз военные усилия России, поэтому они активно действуют непосредственно в окопах, и их пораженческие призывы не могут не иметь успеха. Так же, как бедный всегда мечтает повергнуть в нищету богатых, так солдат, сидящий в окопе, мечтает о конце войны и своем возвращении целым домой.

— Вы заблуждаетесь, — подняв руку, прервал его царь, светлые глаза его потемнели, как всегда, когда он терял терпение. — Русская армия самоотверженно воевала, воюет и будет воевать впредь…

Разговор явно окончен, но Спиридовичу было невероятно трудно встать, у него вдруг появилось ощущение, что это последний его разговор с царем. И чтобы убедиться, что это не так, он начинает свой обычный доклад о порядке прибытия в Царское Село.

Царь выслушал его молча, закрыв глаза, и потом только кивнул еле заметно.

Спиридович покинул вагон в полном смятении.

Нельзя сказать, что царь в событиях 1905 года не узрел революции. Посылая в Москву на подавление декабрьского восстания рабочих свой Семеновский полк, Николай писал московскому генерал-губернатору: «Надеюсь, что Семеновский ролк поможет вам раздавить окончательно революцию…» Есть и другие царские документы, где он употребляет выражения «революционная смута», «бунт, вызванный революционерами». Но все дело в том, что царь понимал под этим словом «революция», в чем видел ее силу и опасность.

Как известно, славного руководителя московских большевиков товарища Баумана убил нанятый охранкой уголовник. На письменном столе царя впоследствии почти одновременно появилось два документа. В одном было тревожное сообщение начальника московского жандармского управления о том, что похороны Баумана вылились в мощную революционную манифестацию — триста тысяч участников! Другим документом было представление министра юстиции по поводу помилования убийцы Баумана. Наученный охранкой, он заявил, что совершил убийство в ответ на оскорбление его патриотических чувств. Николай на этом документе начертал одну букву С, что означало — согласен помиловать. На сообщении о манифестации его пометок нет, но он вспомнил о ней спустя два месяца, в дни московского декабрьского восстания, принимая с докладом министра внутренних дел, и сказал ему:

— Сейчас восстали те же, что шумели на похоронах, тогда и надо было всех их переловить и не было бы ничего теперь… — И добавил:- Это все те же, кому снится революция…

А когда министр доложил ему о беспорядках в Казани и Екатеринбурге, царь воскликнул:

— Безрукие генерал-губернаторы! Прикажите им переловить и к ногтю! Я теперь точно знаю, где у меня хорошие генерал-губернаторы: там, где нет подобных безобразий.

Царь смотрел на революционные беспорядки как бы с другой стороны. Но это не помешало тому, что усилиями всех карательных и сыскных служб во главе с царем, обнаружившим в страхе за себя и за свою власть беспощадную решительность, первая русская революция была утоплена в крови. Когда Семеновский полк после подавления московского восстания вернулся в Петроград, на устроенном в его честь параде люди, даже хорошо знавшие монарха, с удивлением обнаружили, что он может говорить очень громко. Царь кричал: «Спасибо, семеновцы, дорогие мои! От всей души горячо благодарю вас за вашу службу! Благодаря вашей доблести, стойкости и верности окончена крамола в Москве!»

Вскоре возле него появляется Спиридович как начальник его личной охраны. Он понравился царю с первой встречи. Рослый, чуть рыжеватый, как и сам Николай, с красивым, несколько холодным лицом, он всем своим обликом олицетворял силу и спокойствие. Проработав несколько лет до этого в жандармерии, в том числе в Москве у знаменитого полицейского «мыслителя» Зубатова, он много знал, разговаривать с ним было интересно, и то, что он не сыпал, как другие, пустопорожние льстивые слова, а говорил дело, тоже нравилось Николаю. Потом тот трагический вечер в киевской опере, когда был убит премьер-министр Столыпин, а находившегося в нескольких шагах Николая прикрыл собой Спиридович. Это еще больше приблизило к нему царя, теперь он часто брал его с собой на прогулки и весьма доверительно с ним разговаривал. Однажды Николай спросил:

— Я слышал, что вас, когда вы служили в Киеве, ранили эсеры?

— Недостойно вашего внимания, — решительно отвел этот разговор Спиридович. Но добавил — И вообще эсеры — это типичный политический дым. Не больше…

— Что же тогда огонь? — легко поинтересовался царь.

— Большевики, ваше величество!

— Большевики? — удивленно рассмеялся царь, может быть, впервые услышав тогда это название. — Что это такое?

Спиридович коротко, но вполне серьезно объяснил, и снова царь рассмеялся:

— Мне больше нравятся меньшевики, очевидно, их меньше.

— Но и они, ваше величество, тоже социал-демократы.

— Социал-демократы, социал-демократы, — вдруг нахмурился Николай. — Надоело. Со смутой покончено. И ваши большевики могут свою опасную программу проповедовать только каторжникам в Сибири.

Царь так рассердился, что, не окончив обычного маршрута прогулки, заторопился во дворец.

Меж тем дальнейшие события показали: партия большевиков продолжала действовать и силы ее все увеличивались. Большевики оказались избранными в Думу второго созыва. Царь был в ярости, он приказал охранке очистить Думу от большевиков. Они были схвачены и осуждены на многолетнюю каторгу. А Дума распущена. Однако и в третью и в последнюю, четвертую, Думу большевики снова были избраны.

Начавшаяся война как будто ослабила деятельность революционеров. Но Спиридович в это не верил…

…В начале 1915 года Спиридович был срочно вызван к царю и застал у него в кабинете начальника особого отдела дворцового коменданта полковника Ратко, в обязанности которого входило информировать монарха о положении в стране. Полковник, вытянувшись, стоял перед столом и, двигая головой, следил за царем, который с покрасневшим лицом быстро ходил вдоль стены. Увидев Спиридовича, царь быстро прошел к столу, схватил лежавшую там бумажку.

— Не угодно ль ознакомиться… — Царь стоял перед ним и нетерпеливо ждал, когда он прочтет бумажку.

Это была большевистская листовка, призывающая солдат прекратить братоубийственную войну и обратить оружие против извечных своих поработителей — капиталистов, помещиков и монархической власти.

— Да, ваше величество, они в самом начале войны заняли эту пораженческую позицию, — сказал Спиридович, положив листовку на стол.

— Это не позиция, а измена! — гневно сдвинув брови, сказал царь. — Как вы можете спокойно об этом говорить? Народ, возвышенный любовью к отчизне и трону, ведет войну, а за его спиной изменники! — Царь повернулся к полковнику Ратко — Распространители пойманы?

— Насколько мне известно, нет, ваше величество. Листовка найдена в кармане убитого солдата.

— Трижды измена! — задохнулся царь и нервно расстегнул ворот гимнастерки. — И достойный на нее ответ. Мой верный солдат прочитал эту грязную бумажку, пошел в бой и погиб. Наградить солдата Владимиром! Слышите? Владимиром!.. — Царь подошел к Спиридовичу и сказал желчно — Вы знаток этой страшной банды, не так ли? Сейчас же оставьте все, вместе с Воейковым поезжайте в охранное отделение, и чтобы к вечеру был готов проект приказа о беспрекословном соблюдении закона военного времени об измене и изменниках. Расстрел перед строем. Расстрел перед строем. Только это…

— Слушаюсь, ваше величество. Разрешите отбыть?

Царь сделал жест — убирайтесь, и Спиридович удалился с глубоким поклоном, не завидуя оставшемуся в кабинете полковнику Ратко.

И может быть, эта вспышка гнева Николая и отданный им приказ попутали Спиридовича — он решил, что царь изменил свою позицию, и поторопился отдать ему свою рукопись, а это окончилось для него очень плохо…