Последний год

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Дела, события гнали Бьюкенена дальше, дальше, и однажды бывший министр иностранных дел Сазонов запишет в дневник такое признание Бьюкенена: «Я все чаще ощущаю себя теряющей силы лошадью, загнанной сумасшедшим всадником, имя которому история…»

Лондон потребовал досконально выяснить взаимоотношения Государственной думы с царем, правительством и, главное, с фронтом, с войной.

Еще пять лет назад Бьюкенен подумать не мог, что этот скучный парламент русского образца, отчеты о работе которого он никогда не мог дочитать до конца, вдруг станет беспокойным и опасным центром политики. Еще прошлым летом Дума заговорила громко, на всю Россию, с ее трибуны открыто критиковали русское командование, несмотря на то, что главнокомандующим был сам царь, министры стали избегать появляться в Думе, потому что их бранили там на чем свет стоит за неуменье и нераденье… Когда это началось, Бьюкенен подумал, что такое оживление Думы во благо — там критикуют ход войны, значит, Дума хочет, чтобы русская армия воевала лучше, а именно это первым делом нужно Англии. Надо было только ввести святое правило английского парламента — критиковать можно все, кроме короля…

Увы, русскому царю в Думе доставалось не меньше, чем министрам, думские речи становились все более опасными, ибо они подрывали всякий авторитет власти, а последнее время в недрах Думы попросту формировали какое-то повое правительство. Бьюкенен запоздало ринулся заводить связи в Думе…

Наиболее трудно давался ему председатель Родзянко — тучный, рыхлый шестидесятипятилетний человек, всегда мешковато одетый, с походкой враскачку, он производил впечатление этакого добродушного увальня. Это впечатление мгновенно улетучивалось, стоило вам заглянуть в его глаза, пристальные и глубокие. Это был хитрый, изворотливый, образованный политик со сложным характером, имевший устойчивое собственное мнение.

На встречу с Быокененом он долго не соглашался — предполагалось, что думское правительство доверия возглавит он, и он, наверное, опасался, что контакт с английским послом может ему повредить. Но, с другой стороны, Родзянко знал, что Бьюкенен вхож к царю, и заручиться его поддержкой там было бы полезно… В начале этого года состоялась их первая неофициальная встреча. Бьюкенен принял его в своей квартире при посольстве. И это был семейный обед.

Жена Бьюкенена, молодящаяся женщина с неподвижным, косметически ухоженным лицом, отметила про себя небрежность одежды гостя, но была с ним непринужденно любезна, сразу повела разговор и стала восторгаться красотой Петрограда, и сказала, что многие его улицы напоминают ей Лондон. Родзянко выслушал это с неуместно серьезным лицом и ничего не ответил. Тогда дочь добавила, что и Нева очень похожа на Темзу. И снова Родзянко промолчал, только посмотрел на девушку, отметив про себя, что она некрасива и похожа на отца.

— Ты не права, — обратился Бьюкенен к дочери. — Темза чуть похожа на Неву только возле Вестминстера, и вообще Нева более величественна… — Теперь посол смотрел на гостя.

— Я в Лондоне не был, ничего не могу сказать… — глухо произнес Родзянко, как бы ставя точку в этом никому не нужном разговоре. И ему было просто трудно говорить по-английски.

Два лакея бесшумно сменяли на столе блюда и точно растворялись, чтобы вскоре появиться с новыми блюдами.

— А вы знаете, я к русской кухне так и не привык, — заговорил Бьюкенен. — В Болгарии меня убивал перец, у вас обильность.

— Мы во многом невоздержанны, — усмехнулся Родзянко. Он-то как раз любил поесть, болел от этого, но поститься не собирался. Эта английская еда казалась ему безвкусной…

Наконец Бьюкенен и Родзянко остались одни, и, казалось, должен был начаться разговор о деле, но Бьокенену никак не удавалось подвести гостя к главной интересовавшей его теме. Родзянко искусно уходил в сторону. И Бьюкенен спросил прямо:

— Каково будет отношение к войне правительства доверия, если оно будет создано?

— В вашем вопросе самое важное слово «если», и именно это слово лишает меня права и возможности на ваш вопрос ответить…

Бьюкенен сомкнул густые светлые брови на переносице, но спросил мягко и доверительно:

— Почему мы так разговариваем? Что стоит между нами?

— Россия между нами, — тихо ответил Родзянко. — Я россиянин, а вы у России гость.

— Какой я гость? — воскликнул Бьюкенен. — Я слуга России, только прислан сюда союзной Англией!

— Сегодня прислан, завтра отозван, — парировал Родзянко и, шумно вздохнув, добавил — А меня отозвать отсюда нельзя. Даже смерть бессильна это сделать…

…После этого у них были еще две встречи, но и они тоже мало что дали Быокенену. Он стал про себя называть Родзянко «хитрой тушей»…

Сегодня утром, прочитав столичные газеты с отчетами о речах в Думе, со всем их политическим явно опасным сумбуром, Бьюкенен позвонил Родзянко и пригласил его на файф-о-клок. Председатель Думы приглашение принял…

Бьюкенен знал, что ему опять предстоит трудный разговор, но, памятуя все о том же — что эта «хитрая туша» может стать премьером, он был просто обязан выяснить наконец его отношение к продолжению войны. Бьюкенен согласен на любое правительство, лишь бы оно продолжало войну…

Ровно в пять часов Родзянко — громадный, но удивительно легко двигающийся, быстро поднимался по лестнице, а Бьюкенен, стоя на верхней площадке, в зеркало наблюдал за ним…

Рукопожатие его большой руки было крепким, энергичным.

Они прошли в зеленую гостиную и сели друг против друга возле небольшого овального стола на львиных лапах. Слуга подал чай с молоком и крекеры.

— У вас усталый вид, — сочувственно сказал Бьюкенен, глядя на отекшее лицо гостя. Сам он был воплощением упорно не стареющего английского джентльмена, ведущего раз и навсегда точно размеренную жизнь и следящего за собой во всем, от начищенных до блеска ботинок до геометрически ровно подстриженных усов.

— Тяжелые времена, — сказал Родзянко. — Трагедия в том, что мы окружены людьми, озабоченными совсем не судьбой России.

— Лично я свою судьбу связал с Россией, ее боль — моя боль. Ее надежды — мои надежды, — искренне и мягко ответил Бьюкенен, как будто не понимая и не допуская, что слова Родзянко относятся и к нему.

Родзянко хорошо знал, что надо от него послу, и сегодня решил идти ему навстречу, сегодня это нужно было и ему.

— Наш многострадальный народ несет одновременно два креста: война и развал внутри страны, — начал он сразу, без всякого подхода. — Любая другая страна в нашем положении уже давно встала бы на колени. Велики душевные силы и велико терпение у нашего народа, мистер Бьюкенен. Но настал момент, когда далее испытывать эти качества русского народа — чудовищное преступление перед Совестью с большой буквы.

«Хитрая туша», точно предвидя ход мыслей посла, ставил его во все более трудное положение для ведения разговора на главную тему.

— Есть предел всему, — продолжал Родзянко, расстегнув давивший его крахмальный воротник. — Предел безответственности руководителей пройден уже давно. Безнравственная тупость и глупость, коррупция, грязные интриги — все это сплелось в клубок бесстыдных преступлений, для которых нет меры наказания, — он замолчал, смотря на посла умными серыми глазами из-под насупленных бровей.

— Боюсь, что сейчас не самый подходящий момент для распутывания этого клубка, — не отводя глаз, ответил Бьюкенен. — Все-таки судьба народа, государства сейчас решается на фронте. И там солдату, как никогда, нужны душевная целостность и вера.

Родзянко качнул массивной головой:

— Эта вера солдата давно поколеблена ходом войны, — угрюмо сказал он и помолчал, давая послу прочувствовать этот удар. — Но солдат, который и сегодня отдает все за родину, узнав, что за его спиной наводится наконец порядок, обретет новую веру и будет воевать еще лучше. Поймите, мистер Бьюкенен, того высокого патриотизма, с, которым наши войска начали войну, теперь нет и в ном и не. Я ездил на фронт и говорю о том, что сам видел и понял. Быохенев слушал, опустив взгляд. Пока его радует только фраза «обретет веру и будет воевать еще лучше». Значит, будет все-таки воевать…

— Мне горько и страшно слышать это, когда до нашей совместной победы осталось буквально несколько шагов, — тихо сказал он.

Родзянко поднял тяжелые веки, осуждающе посмотрев на посла:

— А вы вспомните шаги русской армии, которые она уже сделала. Такие, как, скажем, трагедия армии Самсонова. Она произошла главным образом потому, что мы поторопились помочь союзникам. Мы все время вели войну, обливаясь кровью.

— Вели? — поднял густые брови посол.

— И ведем сейчас и будем вести, — негромко ответил Родзянко.

— Положим, то, что происходит сейчас на русском фронте, явно непохоже на прежние годы, — сказал Бьюкенен.

— Будем же откровенны, господин посол… — продолжал Родзянко низким напряженным голосом, и его крупное лицо стало медленно краснеть… — Разрешите прямо спросить вас: вы считаете, что нами еще мало пролито крови? И еще — что мы сейчас можем сказать нашему солдату, нашему народу, чтобы поднять его дух? Может, возобновим обсуждение вопроса о Дарданелльском проливе, который, по выражению одного моего коллеги, мы уже могли бы заполнить русской кровью? Извините меня, но об этом я считаю себя не только вправе, но и обязанным говорить откровенно… — Родзянко вынул носовой платок, громко высморкался и снова извинился.

Бьюкенен не мог поддерживать разговор в таком духе, хотя собеседник и не представлял собой правительство, при котором он был аккредитован. Но он понимал, однако, что Родзянко говорит сущую правду, оспорить которую просто невозможно…

— Мы же с вами забыли о чае! — сказал посол с любезной улыбкой.

— Спасибо, спасибо, мне следует поменьше пить жидкости, — ответил Родзянко и стал рассматривать висевшую над головой посла картину, изображавшую шествие Христа на Голгофу…

— Сегодня ваши газеты… — начал Бьюкенен, но Родзянко перебил его, не отрывая взгляда от картины:

— Да, да, я читал… немецкий капитал, немецкая партия у трона… Нужно правительство с чистыми руками и так далее…

— Но как к этому отнесется армия? — спросил посол.

— Мистер Бьюкенен, — Родзянко опустил взгляд на собеседника, — в окопах уже давно говорят об измене в верхах. Власти как средоточия государственного ума у нас нет уже давно, а сейчас и подавно. Нынешнее правительство создано по басне Крылова: «Лебедь, рак и щука», да и лебеди наши не белые, — вздохнул он и сделал движение всем своим грузным телом, будто собирался встать.

— Вы верите в возможность создания правительства доверия? — спросил Бьюкенен.

— Пока еще верю… но с каждым днем моя вера слабеет. Возле нашего монарха слишком много советников, которые настраивают его против такого правительства, пугают его, что это будет означать ограничение его прерогатив. Боюсь, что и я, честно разговаривая с царем, делу не помогаю.

— Я уверен, что царь поддержит все, что реально будет содействовать победному окончанию войны, — твердо произнес Бьюкенен, и Родзянко понял намек.

— Я тоже в это верю, но хотел бы в этом убедиться, — тихо ответил он… — Ведь все в общем просто — армия теряет веру. А реализация ясной и четкой политической программы воскресит эту веру, и тогда Россия еще скажет свое веское слово на фронте. Даже сейчас мы воюем неплохо. Хочу подчеркнуть, господин посол, что с вами я говорю более откровенно, чем в Думе. Там меня может продать каждый второй.

— Я искренне благодарю вас за откровенность и за доверие, которое я оправдаю, — тихо, с давно отрепетированной задушевной интонацией сказал Бьюкенен. — И я искренне желаю вам успеха.

Проводив Родзянко до холла, Бьюкенен прошел в свой кабинет и долго ходил там из угла в угол, погруженный в размышления: он пытался охватить умом все, из чего складывается сегодняшняя Россия, ее политика, ее реальные возможности, и очень ясно ощущал свое бессилие. Еще недавно Россия представляла собой бесформенную глыбу, но на вершине ее находился царь, который волшебной силой мог этой глыбой ворочать. Сейчас глыба осталась глыбой, но монарх потерял волшебную силу над ней, глыба стала поворачиваться как бы сама собой… Но так ли уж сама собой?

Бьюкенен вспоминает свои последние встречи с различными деятелями России, в беседе с которыми он пытался прощупать влияющие на трон силы…

…«Перед фронтом с поднятым, заляпанным грязью крестом стоит Гришка Распутин, и все, что солдат знает об этом мерзавце и о любви к этому мерзавцу царской семьи, ожесточает солдата не против немца, а против того, во имя чего его послали воевать…» — это темпераментно и убежденно говорил Бьюкенену член Думы Пуришкевич — крайне правый монархист. И Бьюкенен помнит, как после этой тирады Пуришкевич воскликнул: «Неужели нельзя убрать этого грязного негодяя?» И потом внимательно смотрел на него, ожидая, что он на это скажет. Но Бьюкенен умел молчать, как никто…

…«Немецкая партия обложила царскую семью со всех сторон. Они пролезли в правительство, в Ставку, во все поры политики и экономики. И поэтому все, что происходит сейчас у нас, не может не радовать Германию…» Это своим ровным, убедительным голосом говорил его самый верный человек в русском правительстве — Сазонов, бывший министр иностранных дел, теперь член государственного совета России. Впрочем, об этом говорил ему не только Сазонов. Бьюкенен с этим согласен, он только не думает, что есть на самом деле организованная и оформленная немецкая партия. Он не может допустить, чтобы английское правительство и разведка обвинили его в том, что он пропустил возникновение у русского трона организованной пронемецкой партии или даже группы. Но неужели немцам это действительно удалось? Создать свой опорный пункт в самом сердце России! Этот вопрос Бьюкенен изучает сейчас с помощью всего посольства и особенно с помощью тех его сотрудников, которые являются офицерами стратегической службы.

Самые большие его надежды на Генри Грюсса, который уже нашел ход в ближайшее окружение Распутина и оттуда, так сказать, обратным путем подбирается к людям, которые управляют этим действительно омерзительным и опасным авантюристом с крестом в руках. Вчера у Грюсса было свидание с перспективным человеком из министерства внутренних дел.

Бьюкенен попросил слугу позвать Грюсса…

Грюсс вошел со своей неизменной почтительной улыбкой на розовощеком здоровом лице…

— Свидание вчера состоялось?

— Так точно, сэр, и есть нечто новое, — ответил Грюсс.

— Садитесь, рассказывайте…

— Можно считать установленным, — начал Грюсс, — что финансисты Манус и Рубинштейн действуют разобщенно, хотя и в одном направлении. Новое то, что Манус действует не один. С ним связан чиновник министерства внутренних дел Бурдуков, который, в свою очередь, связан с Андронниковым и другими из этого же клана. — Грюсс сказал все это быстро и убежденно, как не подлежащее никакому сомнению.

— Эта группа действует как нечто целое? — спросил Бьюкенен.

— В финансовом отношении их объединяет Манус. Связь по цепочке, в которой друг другу открыты только смежные звенья. Через них Манус имеет возможность проникать даже в правительство. Но самое интересное, сэр, что, оказывается, и у Мануса есть руководитель. И вот тут самое подозрительное. Что-нибудь говорит вам, сэр, такая фамилия — Грубин?

— Первый раз слышу.

— Эта фамилия изредка мелькала в газетах в связи с тем, что в его доме действует салон искусств.

— Он что, меценат?

— Этим занимается его жена. Она по национальности венгерка. Красавица и умная дама. Салон у них серьезный.

— А кто же он сам?

— Коммерсант средней руки. Действует только наверняка, но никогда крупно. Тем не менее слывет в этих кругах очень умным дельцом. Подозрительное в другом. Он возник в Петрограде, как Феникс из пепла, всего года два-три назад. Никто не знает, откуда он взялся. А то, что известно из его биографии, выглядит очень сомнительно.

Бьюкенен обрадовался — ну конечно же, он всегда об этом думал: никакой немецкой партии нет, а есть хороший немецкий резидент со своей сетью агентов. То, что узнал Грюсс, подтверждало это, и теперь можно действовать.

— Что вы предлагаете предпринять? — спросил он.

— Организовать наблюдение за этим Грубиным, установить его связи и таким образом получить подтверждение моим подозрениям. Прошу вашего разрешения, сэр, взять для этого двух наших сотрудников.

— Действуйте, Бенджи, и помните: тянуть с этим делом нельзя.