Повесть о Дросилле и Харикле

А. Д. Алексидзе. Византийский роман XII в. и любовная повесть Никиты Евгениана

Греческий роман, оформившийся в эллинистическую эпоху, в конце II или начале I в. до н. э., был последним из жанров, созданных античной литературой[58]. Обыкновенно это — история влюбленных, разлученных судьбой, претерпевающих неисчислимые бедствия, силой любви одолевающих их и, наконец, соединяющихся навсегда.

Спустя почти тысячелетие, в Византии XII в., в условиях так называемого византийского возрождения, предпринимается попытка вновь вызвать к жизни этот литературный жанр. Из византийских романов XII в. три: «Повесть об Исминии и Исмине» Евматия Макремволита, «Роданфа и Досикл» Феодора Продрома, «Повесть о Дросилле и Харикле» Никиты Евгениана сохранились полностью, один — «Аристандр и Каллитея» Константина Манасси дошел в виде фрагментов.

Впрочем, в определенном смысле, роман в Византии никогда и не прекращал существовать. Он лишь изменился до неузнаваемости, преобразовавшись в христианские сказания о мучениках, страждущих во имя веры, отвергающих все земное ради спасения души, обрученной Христу.

Роман XII в. интересен тем, что является возрождением в «христианнейшей» Византии языческого романа с его идеями беззаветной любви, дружбы, свободолюбия, с его миром торжества земного счастья и красоты. Как будто вовсе не было тысячи лет христианства!

Судя по значительному количеству рукописей византийских романов, их влиянию на некоторые другие литературные памятники, у византийского читателя романы пользовались популярностью. Спустя несколько веков византийские романы обретают популярность и в Европе, о чем свидетельствует ряд переводов на европейские языки в XVI—XIX вв.[59] Однако в европейской филологической науке, начиная с первого исследователя греческого романа Гюэ[60], византийские романы были подвергнуты незаслуженно резкой критике. Характеризуя романы как скучные и холодные, Гюэ называл их авторов учениками, переписчиками Ахилла Татия.

Существенным недостатком Гюэ, как и почти всех последующих критиков византийского романа, был антиисторизм: византийские романы рассматривались ими в ряду эллинистических романов без учета дистанции, отделяющей Византию XII в. от эллинистической эпохи.

С другой стороны, в тех случаях, когда принималось во внимание византийское происхождение романов, объективному суждению о них мешало господствовавшее в европейской науке пренебрежительное отношение к Византии, ее культуре. Византийские романы отказываются исследовать лишь на том основании, что они— произведения «варварской», «презренной» византийской эпохи. В этой связи показательно мнение француза Шассана, который объявлял Харитона Афродисийского, наиболее раннего представителя античного романа, низкопробным писателем и подражателем только потому, что считал его византийцем[61].

Неприязнь некоторых исследователей к византийским романистам была столь велика, что их даже считали недостойными опубликования. Такого мнения придерживался относительно Никиты Евгениана французский филолог Виллуазон. Когда же, несмотря на его предупреждения, в 1819 г. было осуществлено издание греческого текста «Дросиллы и Харикла» с латинским переводом и отдельным томом комментариев[62], кое-кто отнесся к этому с неодобрением[63].

В числе строгих критиков, отказывающих византийским романам, в частности «Дросилле и Хариклу», в праве увидеть свет, оказался и такой деятель греческой культуры, как Адамантиос Кораис, видный писатель и литературовед XVIII—XIX вв.

Изредка раздавались голоса в защиту византийских романов. Однако необходимость их опубликования, изучения мотивировалась не столько признанием их самостоятельной ценности, интересом к романам как произведениям византийской литературы, сколько их значением для более глубокого изучения античных авторов, наличием в них изречений, грамматических конструкций, восходящих к античным памятникам. Такая точка зрения была развита в большой статье о «Дросилле и Харикле» французского исследователя Левека[64].

Книга Э. Роде[65], создавшая в свое время этап в изучении греческого романа, в оценку византийских романов не внесла ничего позитивного. Напротив, она как бы санкционировала высокомерие, нигилизм, существовавшие в отношении византийских романистов. Авторы пособий по истории византийской литературы — К. Крумбахер, К. Дитрих фактически повторяют высказывания Роде.

Тенденция серьезного, объективного подхода к византийским романистам наметилась лишь на рубеже XIX—XX вв.[66] Отдельным аспектам византийского романа посвящены исследования[67], доклады на международных конгрессах византинистов[68]. И все же нельзя сказать, что последствия нигилизма, существовавшего в отношении романа XII в., уже полностью преодолены, что определено его место в истории византийской литературы, византийской культуры XII в.

XII век, период царствования Комнинов, отмечен расцветом византийской культуры, движением, связанным с усилением интереса к античности.

Высокого уровня достигает философия (Иоанн Итал), историография (Никита Акоминат, Анна Комнина), филология (Евстафий Фессалоникийский). В литературе и искусстве наблюдается усиление светских мотивов.

Центральным событием умственной жизни Византии XII века стало нашумевшее «дело» Иоанна Итала, мыслителя, разграничивающего сферы философии и богословия, требующего для философии лишь метода логических доказательств. Предание его учения анафеме нисколько не смогло ослабить влияния его идей на умы современников.

Фактом большого культурно-исторического значения следует считать процесс утверждения в литературе, наряду с официальным классическим языком, народного, разговорного языка. Что касается литературы на классическом языке, к которой относятся и романы XII в., ее можно оценивать так же, как оценивается латинская литература итальянского Возрождения: произведения, которые своими античными мотивами и образами отмежевывались от церковной схоластики и способствовали формированию свободного светского мировоззрения, несомненно соответствовали прогрессивным тенденциям развития культуры.

Византийское общество XII в. — в значительной мере общество светское, отмеченное земными, светскими интересами и настроениями. Византийская историография ярко отображает жизнь этого общества, полную политического авантюризма, разнообразных интриг и любовных приключений. Светские настроения проникают и в среду служителей религии, что вызывает серьезную тревогу у руководителей и попечителей церкви.

В этой атмосфере обращение к античному любовно-авантюрному роману, попытка его возрождения представляются закономерными. Роман, однако, возрождается и развивается со многими особенностями, отличающими его от эллинистического прообраза.

Прозаический роман Евматия Макремволита «Повесть об Исминии и Исмине» значительно углубляет, развивает лирическую, романтическую линию греческого романа. Беря за образец «Левкиппу и Клитофонта» Ахилла Татия, Евматий расширяет описание страстей, любовных взаимоотношений героев, сильно упрощая его в части приключений. Героям, предметам и явлениям часто придается символический, аллегорический смысл в духе средневекового мышления[69]. Ритмизованная речь, симметричное построение предложений, широкое употребление повторений, ассонансов приближают форму романа к поэтической.

Лирический характер и почти поэтическая форма «Исминия и Исмины» свидетельствуют об отклонении от традиционных форм прозаического жанра. Закономерным выражением этого процесса представляется роман Феодора Продрома «Роданфа и Досикл», написанный уже не в прозаической, а в поэтической форме (ямбический триметр).

Роман Феодора Продрома, имитирующий в основном «Эфиопику» Гелиодора, чрезвычайно перегружен реминисценциями, цитатами из многих памятников античной и византийской литературы. Ориентация писателя на самые разнообразные в жанровом, стилистическом отношении произведения (трагедия, комедия, эпистолография, Библия, византийская поэзия и др.) не может не отразиться на художественных достоинствах романа, не породить пестроты, эклектизма в стиле произведения. Основное же противоречие в романе Продрома, это — противоречие между новой, поэтической формой романа и прозаической традицией. Продрому не удается полностью отказаться от специфичных для прозаического жанра стилистических, композиционных и других элементов, которые не соответствуют новой, поэтической форме романа.

Поэма, рожденная из софистического романа, из риторической прозы, наследует риторический стиль, весь арсенал риторических приемов. Искусство ритора преобладает здесь над поэтическим воображением. В результате старый роман в новой форме оказывается еще более искусственным и безжизненным.

Требовалось дальнейшее преобразование жанра, восстановление, в рамках поэтической формы, лирического направления, освобождение романа от книжности, риторики, оздоровление его народным и реалистическим элементом.

Такой попыткой в истории греческого романа следует считать «Повесть о Дросилле и Харикле».

Все, что известно об авторе повести, это — самые незначительные данные, которые можно почерпнуть из его произведений. Из «Монодии на смерть Феодора Продрома»[70] можно заключить лишь о глубоком почтении, питаемом Евгенианом к покойному поэту, по сравнению с которым он считает себя «противноголосым вороном». Издатель этой монодии, Л. Пти, считал Продрома учителем, мэтром Евгениана, однако, по справедливому замечанию А. П. Каждана, в монодии для этого никаких оснований нет, и вполне возможно, что Евгениан был другом, а не учеником покойного[71]. Сравнительно твердая дата биографии Никиты Евгениана определяется А. П. Кажданом по другому произведению — «Эпитафии севасту и великому друнгарию Стефану Комнину». В эпитафии, произнесенной в 1156—1157 г., Евгениан считает себя немолодым человеком. «Пользуясь гомеровским высказыванием, — пишет А. П. Каждая, — он говорит о своей невыполнимой мечте старость изгладить. Ему, следовательно, не менее 50 лет, он — сверстник Продрома».

Роман Продрома является, несомненно, основным образцом для сюжета «Дросиллы и Харикла». Одна из рукописей даже озаглавливает роман как «сочиненный в подражение покойному философу Продрому». Однако зависимость «Дросиллы и Харикла» от «Роданфы и Досикла» не следует переоценивать, как это делали многие критики Никиты Евгениана, называя его подражателем, имитатором Феодора Продрома. Во-первых, следует учитывать, что, заимствуя отдельные образы и ситуации, Никита Евгениан действует в согласии с традициями греческой литературы, не знавшей понятия плагиата, а, в частности, с традицией романа, на протяжении веков повторяющего, имитирующего известные мотивы, образы, положения. Главное же в том, что различия между романами Продрома и Евгениана более существенны, чем сходство.

То, что есть общего в содержании двух романов, сводится, в основных чертах, к следующему:

Из сопоставления сходных эпизодов видно, что различия имеются и внутри их. Основное же своеобразие содержания «Дросиллы и Харикла» создает то действие, которое развертывается между сходными эпизодами.

Начать с того, что, отказываясь от искусственной версии встречи героев у Продрома (Роданфу, скрываемую от людских глаз, заточенную в башне, Досикл встречает идущей в баню), Евгениан знакомит их в более естественной обстановке — на веселом празднике Диониса. В отличие от Досикла, похищающего девушку внезапно, без ее ведома, Харикл совершает похищение с согласия Дросиллы, воспылавшей к нему ответным чувством. Совершенно самостоятельна в романе история второй пары влюбленных — Клеандра и Каллигоны.

Характерно, что из приключений второй продромовской пары — Кратандра и Хрисохрои, наиболее слабой части романа (ночное посещение Кратандром Хрисохрои, ее смерть от пущенного в Кратандра камня, суд над Кратандром — испытание огнем), Евгениан не использует ни одного эпизода. К Продрому не имеет отношения и история любви к Хариклу парфянской царицы, где поэт обращается непосредственно к Гелиодору. Целый ряд других эпизодов романа Феодора Продрома Евгениан также либо полностью игнорирует, либо сильно видоизменяет, устраняя детали, образы, не имеющие прямой связи с действием.

Общих с Продромом мест в первой половине романа несравненно больше, чем во второй; отход от традиции, таким образом, ощутим даже в самом ходе повествования, в пределах нашего романа. В последних же главах Никита Евгениан освобождается не только от влияния Продрома, но и от традиционных мотивов, образов, общих мест греческого романа. Лучшие сцены романа — приход Дросиллы в деревню, гостеприимство старой Мариллиды, любовь Каллидема, встреча героев, приезд купца, счастливый конец для Дросиллы и Харикла, — трагический для Клеандра и Каллигоны — все эти сцены оригинальны и не являются имитацией ни продромовского, ни какого-либо другого эллинистического или византийского романа.

В этой связи весьма показательна неудача, постигшая Левека: имея под рукой неполную рукопись романа, обрывающуюся на седьмой главе, ученый попытался восстановить, на основании сюжетных стандартов греческого романа, дальнейшее развитие событий. Реконструкция Левека находится в полном противоречии с подлинным содержанием произведения.

Однако главное, что отличает «Дросиллу и Харикла» от предшествующих романов, это не сюжет, а стиль произведения, его оригинальная поэтика, новая концепция романа.

Судить о достоинствах и недостатках «Повести» можно лишь учитывая все своеобразие ее поэтики, исходя из принципов, по которым строится ее сюжетная и образная структура.

«Повесть о Дросилле и Харикле» — произведение ярко выраженного лирического характера. Это — развитие тенденции, наметившееся в прозаическом романе Евматия: упрощение романа в части приключений, углубление в описании любовных взаимоотношений и переживаний. У Евгениана этот лирический пафос облачен уже в более соответствующую, воспринятую у Продрома, поэтическую форму.

Левек несколько преувеличивал, называя роман Евгениана сводом отдельных лирических произведений. «Дросилла и Харикл» — произведение, главным образом, повествовательное; это, несомненно, роман в смысле применительном к греческим любовным повествованиям, но это роман видоизмененный — в соответствии с новыми эстетическими требованиями и новой поэтической формой.

Прежде всего это проявляется в композиции романа, более ясной, более последовательной, чем у Продрома[72]. Евгениан отказывается от таких сложных, восходящих к прозаической традиции, приемов, как двойное введение читателя in medias res — «рассказ в рассказе»[73]. Евгениан вводит читателя in medias res лишь в начале романа, повествуя о предыдущих приключениях героев после рассказа об их пленении парфянами. Но, представив героев романа, выяснив их отношения, дальнейшие события он развивает уже последовательно, не отвлекая внимание читателя замысловатыми интригами и перипетиями, сосредоточивая весь интерес на любовных чувствах и лирических излияниях.

Действие в романе развивается естественным образом, без вмешательства божественных сил, без фантастических ситуаций. Атмосфера реальности, отсутствие сказочных мотивов отличает роман как от эллинистических, предшествующих византийских, так и поздних византийских, так называемых рыцарских романов XIII—XV вв., а также «Дигениса Акрита». В «Повести» нет эпизодов, подобных спасению Эротом или воскрешения героинь с помощью чудодейственной травы, фантастического испытания девственности в источнике Артемиды или виновности — на огне, описанных в романах Евматия и Продрома. Покровительствующий Дросилле и Хариклу бог Дионис является им только во сне.

Евгениан в достаточной мере владеет техникой повествования, построения диалога, умеет поставить героев в живой контакт. Такой традиционный компонент греческого романа, как рассказы героев, порой слишком долгие и неоднократно повторяющиеся, у Евгениана оживляются репликами, небольшими отступлениями, напоминающими о слушателе, показывающими его реакцию, смену настроений. Реплики Харикла в ходе повествования Клеандра, неожиданное обращение к Клеандру в рассказе самого Харикла («Что с тобой? Не плачь, Клеандр» — III, 344) или его реакция на деталь в рассказе Дросиллы, когда он начинает целовать ей руки (VII, 219) — такие элементы вносят в повествование динамику, создают атмосферу живого общения персонажей.

Характерная для Евгениана склонность к конкретности и подробности, проявляющаяся, к примеру, в точном указании часа («А лишь вернулись все домой в шестом часу» — I, 207) или продолжительности действии (количество дней, проведенных героиней и юношами в скитании) интересно сочетается с откровенным игнорированием реальности, своеобразной условностью. Так, совершенно умалчивается о том, каким образом удается Клеандру петь серенаду под окнами строго охраняемой Каллигоны, или, тем более, как удается ее похитить. Заметим, однако, что все эти случаи приходятся, в основном, на традиционные, общие места греческого романа и предлагаются поэтом как нечто, само собой разумеющееся, не требующее разъяснений. К тому же ни одна из данных ситуаций не выходит за рамки правдоподобия.

Роман Евгениана содержит немало реминисценций из античных и византийских авторов. Широкое привлечение реминисценций — особенность, восходящая к эллинистическому роману, но особенно развитая византийцами. Однако, у Никиты реминисценций значительно меньше, чем у Продрома[74], а главное — у него совершенно иной принцип использования реминисценций. Если Продром обращается к произведениям самых различных жанров и стилей, заимствуя из них отдельные сентенции, выражения, а то и сочетания слов, Никита выбирает авторов, соответствующих характеру, стилю, лирическому пафосу его романа, и использует сравнительно большие отрывки, а иногда и целые лирические произведения, варьируя, видоизменяя их в новом контексте. Не считая романистов (Продром, Гелиодор, Лонг, Ахилл Татий[75]), наибольшее число реминисценций приходится на Феокрита, Анакреонта, из византийцев — на эпиграмматистов, в основном, Павла Силенциария.

Некоторые исследователи основную ценность романа видели в самом факте наличия античных реминисценций, надеясь узреть в них утраченные образцы античной лирики. В этом проявилось типичное для европейской науки до нашего времени отношение к Византии, как к «архиву эллинизма». Нас же интересует и обратное — учет реминисценций, их смысловых, художественных акцентов в новых функциональных связях для понимания византийского памятника, эстетики и поэтики византийского поэта.

Нельзя сказать, чтобы Никите Евгениану всегда удавалось органично ввести ту или иную реминисценцию, логически увязать ее с контекстом. Иной раз поэту изменяет чувство меры, и тогда получается нагромождение мифологических образов, риторических экскламаций, вроде любовных излияний Каллидема, где в отрывке из 30 строк (VI, 612—642) использован материал из восьми эпиграмм разных авторов.

Часто античные образцы расширяются посредством эпитетов, риторических украшений, преувеличений.

Если Анакреонт мечтает стать хитоном, сандалией девушки, чтоб она его топтала (ода 22), у Евгениана влюбленный желает стать золотистым хитоном, золотой сандалией, чтоб топтали ноги белоснежные (II, 334 слл.), если по Мусею (ст. 64) в глазах у девушки блистают сто Харит, то по Евгениану — их десятки тысяч (III, 219).

Однако часто античные образы приобретают в новом контексте новые оттенки, получая своеобразное звучание. В сочетании знакомого и оригинального, классического и нового, как в сюжете, так и в лирических частях, — один из основных принципов поэтики Никиты Евгениана. В романе выявляется общая для византийской культуры, своеобразная диалектика связи с античностью, когда античность оборачивалась то силой, то слабостью византийской культуры, в зависимости от того, как использовалась — творчески или как предмет слепого подражания. Недаром лучшие части романа, те, в которых поэт или творчески переосмысливает старый материал, импровизируя на старые темы, или, отталкиваясь от традиционных мотивов, образов, создает самостоятельные сюжетные ситуации и лирические пассажи (так, последние главы оригинальны не только в отношении сюжета, но и всего текста, почти полностью свободного от реминисценций).

Лирический материал романа составляют главным образом песни, большие и малые (песни Клеандра, Клиния, Барбитиона), исполняемые под аккомпанемент различных инструментов (кифара, лира, форминга) и, как правило, содержащие рефрен, столь характерный для греческой народной поэзии. К песням примыкают многочисленные заплачки и причитания, часто также называемые в романе песнями. Песней, в одном случае, названо даже письмо Клеандра.

Наибольшим изяществом, легким юмором отличается первое письмо Клеандра — рассказ о встрече с Хароном. Харон этого письма — типичный неумолимый Харон греческого фольклора — олицетворение смерти, без разбора влекущий людей в Аид. Письмо интересно и своим функциональным значением в содержании романа: шутка Клеандра впоследствии оборачивается подлинной трагедией; Харон, который на на вопрос Клеандра (II, 173):

отвечает невозмутимым «Да», в конце концов выполняя свое обещание.

В образном воплощении, в живой связи с контекстом, предстают мифологические образы и мотивы и в других, менее оригинальных письмах Клеандра, Это Мом, прикусывающий от восторга язык при виде Каллигоны (II, 289—292), это обращение к Каллигоне в начале 4-го письма: «Вот золотое яблоко без надписи...» и др.

Иногда, используя большой отрывок или целое произведение другого автора, Евгениан полностью сохраняет его содержание, композицию, меняя лишь его окраску с помощью нового ритма и рефрена. Так, 22 ода Анакреонта превращается во вдохновенную серенаду Клеандра («Лупы сиянье, озари дорогу мне...»), рассказы о Родопе и Сиринге, заимствованные у Ахилла Татия, — в прекрасные песни Барбитиона («Дева Мирто, полюби ты, красавица, Барбитиона»;. «Кто видел ту, что люблю я? Скажи ты мне, друг мой любезный»). Особый колорит придает этим песням их двух плановое построение — чередование древней легенды с рефреном — обращением юноши к девушке, завершающееся во второй песне слиянием двух мотивов — грустной песни мифического Пана и жалоб юного певца.

Использование той или иной реминисценции не всегда, по-видимому, диктуется особыми идейно-художественными задачами. Иногда это, быть может, просто желание процитировать известного автора. Часто, однако, реминисценции органично вписываются в текст и, обретая новые смысловые, психологические оттенки, становятся живыми чертами образа, действенными элементами характеристики. Когда на обещание Клеандра рассказать содержание и второго его письма к Каллигоне Харикл восклицает:

эти слова, которые могут быть реминисценцией из трагедии Софокла («Эдип-царь», 282 сл.), звучат с оттенком юмора: Хариклу ясно, что для достижения успеха Клеандру двух писем было бы недостаточно. Простая фраза из Феокрита в устах Дросиллы рисует живой образ красавицы, с надменностью отстраняющей надоедливого поклонника (VI, 299):

Когда после долгих, высокопарных объяснений в любви Каллидем вдруг предлагает Дросилле обнажиться и разделить с ним ложе (VI, 639), здесь реминисценция из Павла Силенциария (АР, V, 252) оказывается подходящей к образу грубого деревенского парня, самонадеянного сынка трактирщика.

Эти живые черты во взаимосвязи, сочетании обрисовывают определенные характеры, позволяют говорить о наличии в романе индивидуальных образов.

Традиционного, стандартного больше в образах главных героев. Благородное происхождение, необыкновенная красота, беззаветная любовь и преданность, предпочтение смерти расставанию — черты традиционные, обязательные для героев греческого романа. Но нередко божественный лик героев Евгениана озаряется простой человеческой улыбкой, в речах же их звучит страсть и искреннее душевное волнение. Дросилла, убитая горем, отчаявшаяся в надежде увидеть возлюбленного, вдруг не может сдержать усмешки, слушая хвастливую речь Каллидема, и возражает ему с улыбкой сквозь слезы (VI, 296):

Когда плачущий по Дросилле Харикл, уступая, наконец, просьбам Клеандра поведать о своих приключе ниях и рассказывая о радостных днях своей жизни, вдруг начинает улыбаться, Клеандр замечает (III, 200):

В героине больше действенности, живости, в ней больше и благородства, искренности, чем в герое, отличающемся эгоизмом и подозрительностью. Ревнуя Дросиллу даже к Каллидему, вынуждая ее привлечь свидетелей верности («скорбь старушка видела» — VIII, 63), он справедливо заслуживает иронический упрек возлюбленной (VIII, 21):

Это различие в характерах, индивидуальность, несомненно присущая героям, намечается с самого на чала, когда, при первой же разлуке, Хариклу начинает чудиться, что Дросилла уже позабыла его, изменила клятвам (I, 254). Дросилла желает уснуть, чтобы увидеть возлюбленного во сне, Харикл же — чтоб отдохнуть и забыть о несчастьях. Капризный нрав не изменяет герою до последней главы, где он тяжко сетует на то, что Дросиллу посадили не перед ним, лишив возможности любоваться ею. Мысли же Дросиллы — о Каллигоне. Оплакивание Дросиллой юной Каллигоны — одно из самых трогательных мест романа (IX, 250):

Более колоритны, индивидуализированы образы, не связанные с традицией — второстепенные персонажи романа (Мариллида, купец Гнафон, Каллидем). При этом, если в образах главных персонажей значителен элемент внешней характеристики, то в обрисовке нетрадиционных героев она совершенно отсутствует — дается лишь внутренняя характеристика, с помощью их собственных речей и поступков.

Самый интересный — образ Мариллиды, простой деревенской старушки, полной благородства, проявляющей о героях материнскую заботу. К. Свобода справедливо отметил, что сцены с участием Мариллиды выполнены с редким для греческого романа реализмом[76]. Искренне желая Дросилле добра, в то же время не зная никого краше Каллидема, она уговаривает ее оценить его достоинства и глубоко сожалеет, что бездомная чужеземка отказывает видному и богатому юноше, первому парню на селе. Однако, ближе познакомившись с героями, их чувствами, ей удается понять и оценить их большую любовь, какой она, старуха, «и радостью и горем умудренная» и знать не знала (VII, 250).

Такая оценка идеальной любви героев греческого романа, оценка не риторическим восклицанием или возгласом толпы, наблюдающей за испытанием девственности в источнике Артемиды, а простым словом, искренним восторгом реалистического бытового персонажа, придает этой любви больше правдоподобии, реальную, земную привлекательность.

Восстанавливая содержание недостающей части романа Евгениана в той рукописи, какая была в его распоряжении, Левек с уверенностью рисовал дальнейший ход событий: поэт приковал Каллидема к постели— он убьет его; Дросилла и Харикл, Каллигона и Клеандр непременно найдут друг друга, родителей и поженятся.

Каллидема поэт, как известно, не убивает, не удостаивая, таким образом, традиционной участи злодеев греческого романа. Лихорадка — наказание куда более соответствующее юмористическому образу туповатого сынка трактирщика. Дросилла и Харикл, правда, находят друг друга, но их счастье омрачается судьбой Клеандра и Каллигоны, которая, вопреки ожиданию, складывается трагически.

Оригинальное развитие линии Клеандра — Каллигоны, в особенности, сцену смерти Клеандра, построенную на контрасте счастья и беды, сочетания бытовой атмосферы и подлинной трагедии, следует отнести к принципиальным достоинствам романа.

В отличие от своих античных и византийских предшественников, Клеандр не просто вспомогательный персонаж, спутник и помощник героев. В романе много места отведено его судьбе, его собственной трагедии. Клеандр — носитель традиционной для греческого романа идеи образцовой дружеской преданности, однако смерть Клеандра это кульминация темы идеальной, беззаветной любви. В романе Продрома друг героев Кратандр со временем забывает свою погибшую возлюбленную, и к концу романа уже ничто не омрачает его счастья. Клеандр не только не способен забыть, он не способен жить без Каллигоны.

Не забывают и самого Клеандра. В романе Евматия друг героев Кратисфен, исчерпав свои функции, бесследно исчезает и никто из героев и не вспоминает о нем. У Евгениана последняя, девятая глава начинается всеобщим плачем по Клеандру, который Дросилла продолжает и в городе Барзе, на могиле Каллигоны. Таким образом, последние сцены романа построены на смене горя и радости, беды и счастья со своеобразной философской окраской, которая содержится в словах купца Гнафона (IX, 117):

В оплакивании Клеандра участвуют не только друзья; выразить горячее сочувствие приходят земледельцы, пастухи. Эта деталь органична для романа, особенно его второй половины; перенесение действия в обстановку деревни, контакт героев с простыми людьми, особенно участие в их судьбе доброй Мариллиды, оценка высокой и чистой любви героев именно в этом кругу — все это говорит о некотором демократизме, как одной из черт нашего романа.

Риторическое наследие, архаические традиции греческого романа, несомненно, довольно сильны в поэтической речи Никиты Евгениана. Его художественные средства — это, во многих случаях, элементарные риторические фигуры — анафоры и эпифоры, полиптоты и оксимороны. Многие сравнения и метафоры, рисующие божественную красоту героини или безграничную силу любви, также не оригинальны и восходят к поэтическому инвентарю эллинистической поэзии.

Архаичен язык романа— классический литературный язык, к тому же перегруженный сложными словами, составляемыми самим Евгенианом.

Так же, как роман Продрома, роман о Дросилле и Харикле написан ямбическим триметром — классическим размером греческой литературы, широко применяемым в различных жанрах византийской поэзии. В трех случаях (две песни Барбитиона, плач Дросиллы) применен дактилический гекзаметр. Никита соблюдает эти античные размеры, основанные на чередовании долгих и кратких слогов, что для византийца является делом формальной школьной выучки. Ведь греческий язык уже давным-давно не различал долготы и краткости гласных[77].

Роман XII в. порицался и за идеальный характер изрбражаемого в нем мира, ничем не связанного с византийской действительностью. Нельзя, однако, сказать, чтобы в «Повести о Дросилле и Харикле» совершенно не отразились черты византийской жизни. А. П. Каждан обратил внимание на ряд «византинизмов» романа, таких, как отвешиваемый арабскому царю поклон — типичный византийский «проскинесис» (VI, 161); славословие в честь войска — έπευφήμηοε (V, 366) — термин, заимствованный из церемониала Большого двора; название письма, отправленного Хагом Хрисилле — γράμμα δουλείας (V, 282), ассоциирующееся с византийским термином ομολογία της δουλώοεως — своего рода вассальской присягой, и др. К отмеченному А. П. Кажданом титулу άραβοκράτωρ («арабократор»), образованному по типу византийских титулов «автократор», «севастократор», можно добавить любопытный эпитет Зевса άί'&εροκράτωρ или, по другому чтению, ούρανοκράτωρ («эфирократор»,«уранократор» — V, 108). Каллигона тщательно охраняется от мужских глаз, запертая во внутреннем покое. Это — особенность, характерная для быта знатных византийских семейств, отражена также и в «Дигенисе Акрите»[78]. Положительная характеристика арабов, изображение их правителя, как олицетворения гуманности и благородства, соответствует характерному для XI—XII вв более дружелюбному отношению к арабам и т. п.

Критики, отвергающие роман XII в., как не отражающий фактов византийской жизни, не учитывали, однако, главного — что роман, с его миром, с его поэтикой, сам по себе является фактом византийской действительности XII в. Пусть мир романа вымышленный. Но разве этот мир, мир торжества любви и красоты, прославления земного счастья, или своеобразная поэтика романа не приоткрывают нам некоторые грани духовных, эстетических интересов византийского общества?

Роман Никиты Евгениана закрепляет за греческим романом лирический характер, в свою очередь, обогащая его реалистическими элементами, народным колоритом. Действенность этой тенденции — уклонения от архаической формы, сближения с народной поэзией подтверждают фрагменты и четвертого ро мана XII в.— «Аристандр и Каллитея» Константина Манасси, использующего уже не ямбический триметр, а характерный для народной поэзии пятнадцатисложный, так называемый политический стих.

Всем этим процессом подготовляется почва для византийских рыцарских романов XIII—XV вв., написанных пятнадцатисложным стихом и считающихся лучшими образцами византийской поэзии на народном языке. Обычно эти романы резко противопоставляются роману XII в., и среди их истоков особо подчеркивается влияние западного рыцарского романа. На самом же деле они в большей степени подготовлены идейно-художественными тенденциями, которые ко времени крестовых походов существовали в самой византийской литературе и в значительной мере продолжают ту линию развития, которая прослеживается в византийском романе XII в.

Примечания

Впервые повесть Никиты Евгениана была опубликована по неполной ее рукописи Буассонадом в 1819 г. и переиздана им же по лучшим рукописям в 1856 г. По этому изданию — Nicetae Eugeniani Drosillae et Chariclis rerum libri IX. Nunc integros edidit Io. Er. Boissonade.— «Erotici scriptores». Parisiis, editore Ambrosio Firmin Didot, MDGCCLVI — и сделан перевод. Затем текст повести был снова издан в 1859 г.— «Erotici scriptores Graeci», ed. Hercher, vol. 2. Leipzig, Teubner, 1859.

Нумерация примечаний дается по стихам текста повести. Нумерация приводимых в примечаниях эпиграмм дается по книгам и №№ Палатинской антологии — АР. Нумерация Анакреонтик — по изданию Berg K. Poetae lyrici graeci. Lipsiae, 1882.