Поймать Короля и высечь!

Колька

Как он проведет лето, Колька Струнников уже знал. Сначала родители на целый месяц отошлют его в пионерский лагерь, словно тут, в Ивановке, ни речки, ни леса, ни чистого воздуха нет. Пошла в деревне такая мода: посылать детей в пионерские лагеря. И хочешь не хочешь, а ехать все равно придется.

Потом Кольку ожидала поездка на две недели в город к родственникам матери. Конечно, в городе пожить интересно. Но летом цирк закрыт, а широкоэкранное кино теперь у них в деревне есть свое. Правда, в парке на аттракционах можно измерить силу, испытать вестибулярный аппарат. Это ведь не шутка — крутиться на самолете вниз головой.

Но силы у Кольки достаточно, голова почти не кружится. И через два дня он начинает скучать. Не радуют ни мороженое, ни подарки, которые ему покупают тетя и дядя. Ему хочется домой. И лишь из уважения к родственникам матери он не уезжает раньше положенных двух недель.

«Хорошо бы мопед купить», — тоскливо подумал Колька. Он видел в районном универмаге мопед «Вега» и с тех пор ему часто снились и большая никелированная фара, и красный подфарник на желтом заднем щитке, и мягкое коричневое сиденье. Он представил, как садится на мопед, берется за ручки, выкручивает газ и, стреляя синим дымом, несется на глазах у приятелей по деревне.

«Эх!..» — тихо вздохнул Колька, понимая, что мопед ему никто не купит. До школы Кольке — триста шагов, до пруда с карасями — четыреста.

Словом, не радовали Кольку близкие каникулы. Он шел по деревне мрачнее тучи.

— Эй, брат, в твои годы надо смотреть вверх, а не под ноги, а то расти не будешь! — крикнул ему кто-то.

Колька уже раскрыл было рот, чтобы дерзко ответить насмешнику: «Расти ли, не расти — моя забота!», но увидел колхозного пастуха дядю Акима и смолчал. Коричневый от солнца, с затаенной смешинкой в голубых глазах, тот вызывал у мальчишек не только уважение, но и страх. Если дядя Аким заметит, что кто-то из рогатки по ласточкиным гнездам стреляет или яблоки в чужом саду трясет, тут же выломает ивовый прут или сорвет пук крапивы. Его морщинистые ладони, похожие на дощечки из темного дуба, не чувствуют ожогов. И еще ни один мальчишка не убегал от пастуха, хотя дядя Аким не очень уж скорый на ногу — ему под шестьдесят. Но есть у него Полкан — огромная черная собака. Она никого не кусала, но все мальчишки в округе ее боятся. Каждый из них знает: от Полкана не убежишь.

Едва Колька тронулся с места, как его снова окликнул дядя Аким:

— Послушай, брат, сколько тебе лет?

— Будто не знаешь, дядя Аким, — тихо сказал Колька.

— Какая же тебя тоска-печаль гложет, что ты похож на засохший сучок? — строго спросил дядя Аким.

Колька не рассчитывал на сочувствие. Он, скорее из страха, что попался в руки пастуха, из которых не так-то просто вырваться, почти со слезой в голосе пожаловался на скучную жизнь.

— Верно, житье у тебя не ахти, — согласился дядя Аким.

Такое понимание настолько тронуло Кольку, что он не удержался и рассказал пастуху обо всем, и о мопеде — тоже. Когда перевел дух, то испугался: а ну как поднимет его на смех дядя Аким да еще всей деревне о его мечте расскажет. Прозовут его «Мопедом», как прозвали Витю Манина «Жигулями» за то, что он каждое лето перед жатвой говорит: «За этот сезон я заработаю на «Жигули», а сам зиму дома просидит, телевизор просмотрит. На третий день жатвы, а то и на второй комбайн у Вити Манина ломается, и он ремонтирует его почти весь август.

Кольку даже испарина прошибла.

Но дядя Аким смотрел на него серьезно.

— Пойдешь ко мне в помощники?

— Как?.. — растерялся Колька. — Генка как же? — напомнил он про подпаска, который уже три лета подряд пас коров с дядей Акимом.

— Генка нынче штурвальным пойдет. Вырос Генка, — шумно вздохнул дядя Аким.

— А Полкан? — испуганно спросил Колька. При одном воспоминании об огромной черной собаке, которая вместе с пастухом стерегла стадо, у него душа в пятки ушла.

— Что Полкан? — улыбнулся дядя Аким. — Он работать любит. Будет твоим главным помощником. Хотя это надо заслужить. Сначала ты у него в учениках будешь.

— Это как же? — не понял Колька.

— Соглашайся, брат, увидишь.

— Боюсь я, дядя Аким, — искренне признался Колька и тут же пожалел об этом: возьмет да скажет, что трусы ему не нужны. Если все лето проработать с дядей Акимом, то можно не только мопед «Вега», а целый мотороллер купить.

Пастух внимательно посмотрел на Кольку и успокоил:

— Нравится мне, брат, что ты не самонадеянный, как некоторые. А страх у тебя больше оттого, что себя не знаешь.

Чудными показались Кольке эти слова: как это он да себя не знает! Он боится темноты, боится далеко в лес ходить — бабушка в детстве серыми волками пугала. Сейчас Колька понимает, что волк летом человека не тронет, а все равно ходит по грибы только на опушку.

Дома он первым делом рассказал обо всем отцу. Василий Петрович выслушал сына без улыбки, поднялся с дивана, плечистый, плотный, ступил вправо, потом — влево, поскольку довольно просторная комната для него была тесной, почти игрушечной, и сказал:

— Через три дня не передумаешь — иди в подпаски. Только помни: среди сезона сбежишь — нашу фамилию опозоришь.

Мать, невысокая, юркая, едва узнала о намерениях Кольки, заметалась по комнате, запричитала:

— Лучше сразу откажись, сынок. Поедешь в лагерь, отдохнешь по-человечески, потом — в город, жизнь посмотришь… А так пробегаешь все лето за коровами, да еще боднет какая-нибудь!

Она живо представила, как, опустив рога, бежит за Колькой корова, и прижала его к себе.

— Не пущу, сынок, не пущу! Уж если ты из-за мопеда на такую муку решился, купим его. Только дома сиди.

У Кольки счастливо екнуло сердце: вот, оказывается, как все просто! Выглянув из-за плеча матери, он наткнулся на улыбку отца и увидел себя как бы со стороны: его жалели, словно несмышленого первоклассника, а он уже в шестой перешел. И освобождаясь от рук матери, хмуро заметил:

— Я не только из-за мопеда иду…

— Что же, сынок, еще тебе надо? — концом фартука вытирая глаза, спросила мать.

— Я же сказал, что не из-за мопеда! — упрямо повторил Колька.

— Ну, хоть годик еще отдохни…

Мать с какой-то отрешенностью покачала головой и с горечью всплеснула руками:

— С таким дневником — без единой тройки — и в подпаски! Знаешь, кто раньше в них шел? Кого из школы за двойки да за хулиганство выгоняли. И вообще, в деревне узнают, подумают, что мы тебя из-за денег послали. Решено: покупаем тебе мопед и едешь в лагерь.

— Обожди, мать, — поморщился Василий Петрович. — Чего же тут стыдиться, если сын работать хочет? Главное, чтобы не сбежал…

— Если сбежит, я этому только рада буду! — Мать притопнула ногой и, подбоченившись, вышла на середину избы. Она всегда так делала, если сильно сердилась.

— Да ладно уж, ладно, — примирительно проворчал отец, — до первого выпаса еще месяц, поди. Еще раз десять передумает.

Колька опустил голову и ушел в свою комнату. Он знал, что с матерью спорить даже опасно — может взять тряпку и отшлепать. Очень уж горячая она на руку.

В избе дяди Акима

Никогда еще на душе у Кольки не было так беспокойно. Вроде, ничего в его жизни не изменилось. Он ходил в школу, учил уроки. Только вот уже и соседи знали, что летом Колька пойдет в подпаски, а дядя Аким куда-то пропал.

«Может, посмеялся? Эх, знать бы наверняка!» — тайком вздыхал Колька и с тревогой посматривал на приятелей: ну как до них разговоры дойдут! Это ж никакой жизни не будет. Засмеют.

В среду мальчишки веселой гурьбой шли из школы. Весна в этом году была на редкость бессолнечная. И канавы были до краев наполнены мутной, студеной водой. Сокращая путь, мальчишки прыгали через них, подзадоривая друг друга.

— Эй, молодежь, кто нырнет первым!

Из-за угла правления колхоза вышел дядя Аким.

Мальчишки разом притихли и вразнобой, но уважительно поздоровались с пастухом. Колька самый последний робко сказал:

— Зрасьте, дядя Аким.

— Здорово, брат, — дядя Аким протянул ему руку, — как твои дела?

— Идут, — смущенно промямлил Колька.

Ребята смотрели на него во все глаза, словно на какого-нибудь известного киноартиста или проверяющего из района.

— Не передумал, брат? — дядя Аким тронул Кольку за плечо.

— Не, — поспешно заверил тот и посмотрел на приятелей: у тех рты от удивления пооткрывались. Еще бы, дядя Аким не только пожал Кольке руку, но и разговаривал с ним на равных, а он не с каждым взрослым на дороге остановится. Тот же Витька Манин встретит пастуха, о здоровье спросит, а дядя Аким, не оборачиваясь, бросит ему через плечо:

— С пустым человеком разговаривать — время терять.

Колька стоял, вытянувшись по струнке, пошевельнуться боялся. Дядя Аким снял руку с его плеча и спросил:

— Отец как на это дело смотрит?

— Сам, говорит, решай, — немного соврал Колька.

Не будь рядом мальчишек, он бы все начистоту выложил. А при них не стал портить такой серьезный разговор.

— Тогда, брат, приходи ко мне, — пригласил Кольку дядя Аким, — как уроки сделаешь. Будем кнут плести.

— Настоящий? — не поверил Колька. Он даже и предположить не мог, что у него будет такой же кнут, как у дяди Акима, тяжелый, длинный, хлопающий громче ружейного выстрела.

— Я всю неделю в районе был. По друзьям ходил, старого приятеля-шорника проведал. Он сбрую для лошадей шьет. Вот у него и взял ремешков для кнута. Сейчас на конюшню иду, надо конским волосом для хлопки разжиться. В общем, жду тебя, брат. — Пастух развернулся и пошел по улице.

— Колька, это чего же… он тебя в подпаски берет? — шепотом, словно боялся, что их подслушают, спросил Олег Шажков.

— Как видишь.

— А почему?

— Не знаю.

— Так уж и не знаешь? — скептически прищурился Олег. — Моя мамка с ним насчет меня говорила, так он почему-то не взял. Сказал: «Пускай подрастет». А я тебя на целую голову выше…

Олег подошел к Кольке, встал к нему спиной и вытянулся.

— На голову, — подтвердили мальчишки.

— Вот видишь, — уже несколько обиженно, что ему предпочли Кольку, сказал Олег. — Но вообще-то я тебе не завидую. Целыми днями будешь за коровами бегать. Да и не получится у тебя ничего. Ты ведь ангиной месяц болел. А там целый день под дождем… Наверно, твой отец его упросил. С твоим отцом даже председатель считается.

— Никто с ним не говорил. — рассердился Колька, махнул рукой на прощанье и по тропинке направился к своему дому.

Весной уроки делать тяжело, а если знаешь, что впереди ждет тебя интересное дело, то… Колька любил математику, но три раза ошибся в примерах: покряхтел-покряхтел, но взял новую тетрадь и все переписал начисто. Отобедал и вылетел на улицу. Добежал до дороги и остановился. Знал, что из окон за ним наблюдают приятели, и как-то несерьезно было нестись вприпрыжку. Еле сдерживая себя, он зашагал вперевалочку, а чтобы выглядеть еще более взрослым, заложил руки за спину, как колхозный бухгалтер Трофим Ананьевич.

Дом дяди Акима стоял почти на самом краю села. В отличие от других домов он был без резного палисадника и огород за ним не был огорожен частоколом. Кроме картошки, свеклы, брюквы да моркови дядя Аким ничего не сажал, а потому считал, и огораживать ему нечего.

Колька поднялся по крутым ступеням крыльца, дернул за кольцо в двери — она с легким скрипом отворилась. Колька шагнул в полутемные сенцы.

В избе навстречу ему поднялся Полкан, лежавший в углу на пестром половике.

— Ты, брат, проходи, проходи, будь как дома, — через тонкую дощатую переборку донесся голос дяди Акима.

Полкан вышел на середину избы и не спускал с него зеленоватых, светящихся глаз.

— Полкана не бойся. Он, конечно, вашего брата не ахти как жалует. Дразните вы его, когда на заборе сидите, но он зла не помнит. Раздевайся и проходи к столу. Я тут один хозяйничаю. Жена к сыну в гости укатила.

Колька разделся, но от порога — ни шагу. И только когда дядя Аким вышел из кухни, то бочком, бочком мимо Полкана проскочил к столу и сел на необычный стул, сплетенный из прутьев. У стены стоял такой же плетеный диван.

Полкан насмешливо проследил за Колькой и снова прилег в углу.

— Плести кнут — наука хитрая, — пастух вытащил из гардероба связку тонких ремешков. — Тяжел будет — намаешься. Легок — хлопка не будет, а значит, коровы не зауважают…

Колька первый раз попал в избу пастуха и с любопытством осматривался. В красном углу висели Почетные грамоты в рамках, сплетенных из тонких белых прутиков, чуть повыше — большой изогнутый рог. Все в округе хорошо знали его голос. И хоть парни посмеивались над дядей Акимом, что пора бы ему новый, «электронный» рог завести, он со старым не расставался. Конечно, сейчас редко кто просыпает: у всех будильники, часы. Но каждое утро пастух выходил на крыльцо и трубил в рог. Многие мальчишки просили у него «хоть разок дунуть», но он не давал. «Эта штука для музыки. Для баловства вам пианин напокупали», — говорил дядя Аким.

— Что глядишь, брат? Нравится? Этот рог мне от отца достался, — пояснил дядя Аким. — Он, правда, в Каменке коров пас. Я тоже там работал. Но теперь в Каменке остались четыре старухи. Все едут сюда, в Ивановку. Оно и понятно: электричество, газ, водопровод. А вот рог, как был рогом, так рогом и остался, и ничем его заменить нельзя. Но пока про него забудем. Я тебе, брат, в поле на нем играть поучу. В избе у него совсем не та музыка. Ей простор нужен. В поле рожку колокольчики и жаворонки подпевают… Ну-ка, посмотри на мой кнут…

Дядя Аким принес из кладовки тяжелый ременный кнут. Он был настолько искусно свит из тонких ремешков, что Колька, первый раз державший его тугие кольца в руках, невольно залюбовался тонкой работой. Говорят, что кто-то из дачников просил пастуха продать кнут для музея, предлагал ему сто рублей, но дядя Аким даже слушать не захотел.

И вот теперь Колька держал этот кнут в руках. У самой ручки, коричневатой, с разводами, отполированной ладонью почти до зеркального блеска, он был толстый, тугой. Желтые ремешки сходились в блестящее кольцо, которое соединяло их с ручкой. Для красоты к кольцу были привязаны две пушистые кожаные кисточки. От кольца кнут шел на конус и заканчивался хлопкой — белой веревочкой, скрученной из конского волоса. Ее конец был распущен. При ударе кнута она-то и производит оглушительный хлопок, которого боятся даже волки.

— Тут работы тебе, брат, как раз на месяц, — сказал пастух, пристально наблюдая за тем, как Колька жадно рассматривает кнут, как нежно гладит пальцами его ручку.

— Догадался, из чего сделана?

— Из кости.

— Это, брат, сердцевина яблони. Такая ручка десять кнутов переживет. Она сырости не принимает, от жары не трескается. А надежность в жизни, брат, штука первостатейная. К твоему кнуту мы сделаем ручку из комля березы. Она и полегче будет, да если и потеряешь, не жалко.

— Не потеряю! — поспешно заверил Колька.

— Ох, ты какой шустрый! — засмеялся дядя Аким. — Но если и потеряешь, Полкан сыщет.

Услышав, что говорят про него, Полкан навострил уши и внимательно посмотрел сначала на хозяина, потом — на гостя.

— То-то, брат, — задумчиво причмокнул пастух, — он все понимает. Иногда я ему слова не скажу, только подумаю, а он уже бежит, стадо заворачивает. Люди частенько так друг друга не понимают… А теперь начнем плести кнут. Для самого начала берем ремешки потолще.

Дядя Аким вытащил из ящика стола блестящее металлическое кольцо, повесил его на гвоздь, загнутый крючком, и продел в него восемь ремешков. Колька подался вперед и даже дыхание затаил — до того быстро, почти неуловимо замелькали ремешки между пальцами пастуха. Они послушно складывались в круглый жгут толщиной в два пальца, по бокам которого тянулись четыре узорные дорожки.

— Ну, брат, давай теперь ты, — дядя Аким вручил концы ремешков Кольке и вместе с ним стал скручивать их в жгут, приговаривая:

— Тут наложим их, тут перехлестнем, тут подкрутим, опять перехлестнем, а тут петельку затянем, она по дорожке узорчик даст…

Сначала Колька робел, путался, а потом попривык, и ремешки у него стали ложиться ровно, и узор по бокам пошел.

Особый уговор

Едва мальчишки прознали, что Колька вместе с дядей Акимом плетет настоящий ременный кнут, затормошили его: когда да когда будет готов? Нетерпелось им посмотреть, какой кнут получится у Кольки. Но главное, каждому из них хотелось похлопать этим кнутом. Дядя Аким свой кнут никому в руки не давал, а Колька, как-никак, товарищ, не откажет.

— Слышь, Колька, ты мне первому хлопнуть дашь! — заявил Олег Шажков.

Никто из мальчишек Олегу не возразил: все знали, что он с Колькой давно дружит. А тот спросил.

— Почему же тебе первому?

— Иначе нашей дружбе конец.

— Конец так конец, — тихо выдавил из себя Колька и уже громче добавил: — Будем считаться.

— Ну, хоть рожок тогда мне первому! — потребовал Олег.

Мальчишки заулыбались.

Олег понял, что в глазах мальчишек проиграл, и ему ничего не оставалось, как небрежно обронить:

— Тоже мне, зазнался!..

Колька даже бровью не повел. Все мысли его, все думы были о первом выпасе. Переживал он, что не справится. А тут еще мать каждый день придумывала все новые и новые причины, по которым Кольке нельзя было идти в подпаски. Она договорилась до того, что через месяц Колька «заработает истощение, переутомится, сляжет в больницу и останется в шестом классе на второй год».

Колька отмалчивался. Над кроватью он повесил пастушеский рожок, кнут свернул кольцами и положил в угол. У ребят выменял алюминиевую фляжку, промыл ее горячей водой и приладил к ней ремешок, чтобы через плечо носить.

Отец за приготовлениями сына наблюдал с одобрительной улыбкой. Не вмешивался. Его радовала и неторопливость, появившаяся у Кольки в последние дни, и та озабоченность, с какой он по вечерам присматривался к закату, стараясь угадать завтрашнюю погоду.

И вот настал день, когда дядя Аким не дал Кольке засидеться у него допоздна.

— Жду тебя, брат, на зорьке, — сказал он.

Колька уловил в голосе пастуха волнение. Для дяди Акима это был тридцать четвертый выпас, но ждал он его почти с мальчишеским нетерпением и переживал ничуть не меньше Кольки.

Колька пришел домой, завел будильник на четыре часа. Отца не было — он с утра до ночи пропадал в колхозных мастерских, ремонтировал комбайн.

— Мама, если я вдруг просплю… — Колька встретился с жалостливым взглядом матери и осекся.

— Ладно уж, разбужу, — вздохнула она и ушла на кухню.

Кольке не спалось. То ему было жарко и он скидывал с себя одеяло, то замерзал и накрывался с головой. То ему начинало мерещиться, что уже утро. Он смотрел в окно, в непроглядную темноту и, успокоившись, опускался на подушку. Колька слышал, как пришел отец, как он плескался под умывальником, потом о чем-то долго разговаривал с матерью.

Проснулся Колька от того, что чья-то рука цепко трясла его за плечо.

— Сейчас, сейчас, — Колька ускользнул под теплое одеяло.

— Вставай, сынок, пора, — узнал он голос отца, мгновенно вспомнил, что у него сегодня первый выпас.

— Сколько время? — Колька испуганно слетел с кровати.

В комнате было сумрачно. Окно чуть лиловело от жидкого утреннего света.

— Рано еще, рано, — Василий Петрович погладил сына по всклоченной голове. — Умойся. Позавтракай поплотнее. Весь день на ногах будешь. Я тоже когда-то подпаском был. Первый выпас — самый трудный. Коровы к порядку еще не привыкли. За ними только гляди да гляди…

— Ты пас коров? — не поверил Колька.

— Чего ж тут такого? Раньше их все по очереди пасли. Так что вся Ивановка в пастухах перебывала, — засмеялся отец.

Колька умывался — спешил, завтракал — спешил и чуть было не опрокинул кружку с молоком. Он то и дело посматривал на часы.

Мать горкой сложила на стуле фуфайку, шерстяные носки, лыжный костюм. Зори еще были холодные, и она опасалась, как бы сын не застудился с непривычки. Колька натянул резиновые сапоги, свитер, повесил на шею фляжку, а на локоть, как это делал дядя Аким, надел свитый кольцами кнут.

— Вот тебе рюкзачок с провиантом, — отец накинул ему на плечи лямки рюкзака, осмотрел сына со всех сторон. — Ну, с тебя хоть картину пиши.

— Все бы тебе шутить… — хотя замечание отца и польстило, Колька насупился. — Пора мне…

— Рано, еще. Темень на улице! — встрепенулась мать. — Дядя Аким пойдет, услышим.

— У нас с ним особый уговор есть. — Колька поглубже нахлобучил кепку и вышел на крыльцо.

Холодный белый туман, наползавший от речки, густой пеленой, укрывал огород и соседние дома. Деревня еще спала. И казалось, что вокруг — ни одной души. Колька прислонился к перилам, поежился от сырости, заползавшей под фуфайку, и сторожко прислушался к чуткой предутренней тишине. В огороде сорвалась с ветки проснувшаяся пичужка, и несколько крупных капель росы сочно шлепнулись о мокрую землю.

Опасаясь, что не услышит заветного звука пастушьего рога, Колька, бесшумно ступая, спустился с крыльца и вышел на дорогу. Словно рельсы, серели на ней две наполненные водой колеи.

«Дядя Аким не должен проспать… Может, выпас отменили?» — встревожился Колька.

Он подошел к окнам дома, провел пальцами по мокрому голубому наличнику и испуганно отшатнулся — до того резким и пронзительным был скрип. После него тишина стала еще более глубокой, почти осязаемой.

Вдалеке, похожий на крик ночной птицы, возник голос пастушьего рога.

«Он!» — Колька до звона в ушах вслушивался в наступившую тишину.

Рог пропел легко, раскатисто:

Колька не раз слышал эту старинную русскую песню от дяди Акима, но утром, на улице, она звучала по-иному, и он невольно заслушался.

В голосе рога появились нотки озабоченности; он дважды повторил:

«Он же меня зовет!» — вспомнил Колька, что по уговору должен ответить. Дядя Аким не услышал его рожка, вот и обеспокоился.

Колька прижал мундштук рожка к губам и, опасаясь, как бы не дать петуха, подхватил песню:

Рог дяди Акима обрадованно загудел:

Деревня ожила: заскрипели петли дверей, замычали коровы, которым не хотелось покидать теплый хлев в это раннее студеное утро.

— Коля, ты за Ночкой в оба глаза смотри, — сказала мать, похлопывая по боку черную корову с белой звездочкой во лбу.

Ночка остановилась, удивленно склонив голову набок, посмотрела на Кольку, трубившего в рожок. Наверное, не признала, осторожно обошла и остановилась прямо в луже, посреди дороги.

— А ну, пошла! — Колька строго прикрикнул на Ночку.

Она узнала его голос и ответила недовольным мычанием: чего раскричался, как хозяин? Мал еще!

Из пелены тумана одна за одной выплывали коровы. Сотрясая округу, заревел бык Орион. Колька выронил рожок из рук и опрометью кинулся к крыльцу.

— Эй, пастушок, куда же ты? — засмеялся отец, наблюдавший за сыном из распахнутого окна.

Орион, похожий на черную каменную глыбу, тяжело вывалился из тумана. Его боялись не только ребята, но и взрослые. Однажды он незаметно подошел к колхозному сторожу, когда тот воду из колодца доставал, и вместе с ведром перебросил его через колодец.

Орион посмотрел в сторону Кольки, копытом ковырнул землю и прошел мимо.

— Здорово, брат! — раздался звучный голос дяди Акима. — Ты Орионки не бойся: у тебя же кнут в руках.

Колька покрепче сжал ременной кнут — про него он от страха совсем забыл, и сбежал с крыльца.

— Привет, дядя Аким, — сказал из окна Василий Петрович. — С таким помощником все стадо растеряешь.

— Это мы еще посмотрим, — пастух ободряюще подмигнул Кольке. — Твой отец, поди, забыл, как у меня в подпасках бегал и сапоги в болоте потерял…

— Тоже выдумаешь, дядя Аким, — смущаясь, что его выставляют перед сыном в таком неприглядном свете, поспешно вставил Василий Петрович.

— Он коряги испугался, — с улыбкой продолжал дядя Аким, — и так драпанул, что из сапогов выскочил.

Колька и дядя Аким шли по деревне. Хозяйки выгоняли коров на дорогу и каждая просила:

— Ты уж, Аким, за моей-то присмотри.

Пастух согласно кивал.

— Не пропадет. У меня теперь зоркий глаз в помощниках.

Хозяйки с недоверием смотрели на Кольку. Тот чувствовал себя под их взглядами неловко и старался поскорее прошмыгнуть мимо.

Первый выпас

В поле туман уже рассеялся. Его белые лоскутья висели только на кустах ивняка да лежали в неглубоких ложбинках. И тут, на просторе, Колька увидел все стадо, огромное, беспокойное. Выйдя за околицу, коровы, овцы, козы, ошалевшие от свободы, стали разбредаться.

— Заходи, брат, с левого фланга, — приказал дядя Аким. — Уведем их поближе к лесу, чуток успокоятся. Тут они дом чуют.

Колька побежал, то и дело посматривая на Ориона, который, как ему казалось, тоже косил в его сторону. Недобрым светом горели глаза могучего быка. У Кольки даже такое подозрение возникло: Орион ждет, когда они останутся один на один.

Комолая корова Милка оглянулась — сзади никого не было. Она радостно замычала и кинулась к деревне.

— Куда! — наперерез ей бросился Колька. Занес кнут, чтобы хлопком напугать корову, носком резинового сапога зацепился за кочку и упал. Перекинувшись через плечо, алюминиевая фляжка больно ударила по затылку.

Кольке не хотелось подниматься с земли. Он понимал: корову теперь не догонишь, и ему было стыдно, что просмотрел ее. Сбоку шумно прокатился черный лохматый шар.

«Полкан!» — обрадовался Колька и встал на колени.

Собака бежала не вдогонку за Милкой, а чуть вбок. Когда она обошла корову, то резко свернула к дороге и ожидающе замерла на обочине.

Не добежав метров тридцать, Милка остановилась и настороженно посмотрела на Полкана. Тот, словно бы нехотя, пошел ей навстречу. Корова неуклюже развернулась и побежала к стаду.

«Ишь, какой умный!» — подумал Колька.

Стадо вышло на пригорок, поросший редкими кустами шиповника. На солнцепеке уже вовсю зеленела молодая трава, и в холодное туманное утро ее зелень казалась неестественно яркой. Коровы тянулись за травой, жадно щипали ее и, словно укалываясь о нежные стебельки, громко фыркали.

Колька поискал глазами дядю Акима, но не нашел. Мимо пробежал Полкан. Колька позвал его, а тот даже ухом не повел.

Солнце выкатилось на гребень леса как-то неожиданно, разом, и весь пригорок, покрытый каплями росы, вспыхнул тысячами огней. Туман в ложбинках посерел, потом пожелтел и растаял.

Из деревни донесся надсадный треск мотора — кто-то запускал дизель. Прочищая горло, хрипло закричали петухи, звякнули ведра, наверное, кто-то шел по воду и спросонья неосторожно стукнул одно ведро о другое. Со стороны казалось, что там, в деревне, поднялся беспорядочный шум и гвалт. И Колька удивился, как это раньше он спокойно спал себе до девяти часов и ничегошеньки не слышал.

Кто-то сердито зарычал. Колька опустил глаза — перед ним стоял Полкан. Он не помахивал хвостом, что на собачьем языке означает: «Мы с тобой друзья», а, опустив хвост, тихонько рычал.

— Полкан, ты чего? — весело спросил Колька.

Полкан зарычал громче.

Не понимая, чем он обидел собаку, Колька осмотрелся и увидел, что две козы ушли далеко, в сторону перелеска. «Опять прозевал!» — Колька вприпрыжку побежал за ними.

Заметив его, козы во всю прыть припустились к перелеску.

— У, хитрюги! — рассердился Колька и побежал еще быстрее. Козы, словно дразнили его, разошлись и кинулись в разные стороны.

Колька растерянно остановился: за какой бежать? Козы тоже замерли и, словно поддразнивая его, тоненько заблеяли. Колька мелкими шажками, крадучись, пошел к ним.

Козы переглянулись и поспешно засеменили от Кольки.

Он оглянулся на стадо, поискал глазами Полкана. Тот сидел на бугорке и, высунув розовый язык, наблюдал за происходившим.

— Полкан!.. Полкан! — позвал Колька и, показывая рукой на коз, крикнул:

— Вот они!

Пес не тронулся с места.

«Не хочешь помогать и не надо… Я им сейчас наперерез пойду», — Колька размашисто зашагал к кустам, а от них — наискосок к козам. Но те легко разгадали его намерения и опять припустились к перелеску.

Колька оглянулся — стадо было уже далеко. На бугорке столбиком сидел Полкан. И понимая, что тот его уже не услышит, Колька жалобно позвал:

— Полкан, Полканушка…

Над полем возник напевный звук. Он нарастал, в нем появились зовущие нотки. Колька не сразу понял, что это играет на роге дядя Аким. Козы, косясь в сторону Кольки, засеменили к стаду.

Колька даже глазам не поверил, протер их кулаками — козы послушно бежали к стаду. Когда до него оставалось метров тридцать, Полкан сорвался с места и с лаем кинулся за ними. Перепуганные козы вклинились в стадо и растворились в нем.

«Здорово!..» — восхищенно вздохнул Колька, посмотрел на свой рожок, болтавшийся на шнурке, и подумал: «Про рожок я забыл. Но почему Полкан не помог? Может, он меня всерьез не принимает?» И тут вспомнились ему слова пастуха о том, что сначала он будет в помощниках у Полкана. Тогда Колька пропустил их мимо ушей…

— Набегался, брат? Присядь, отдохни чуток, — пастух бросил на кочку серый прорезиненный плащ с большим капюшоном. — Пасти, как и кнут плести, наука хитрая.

Дядя Аким присел рядом с Колькой, а Полкан побежал вокруг стада.

— Давно вместе, без слов друг друга понимаем, — кивнул в сторону собаки пастух. — И тебе он сейчас помог. Козы — хитрюги первостатейные и, главное, очень артельный народ. Одна побежит — и все за ней кинутся. Полкан сразу это дело смекнул и распределил обязанности: я — за стадом слежу, а ты, Колька, отбившихся зови. На то тебе рожок даден. Козы, они музыку любят и понимают. Да все животные до нее охочи.

Ты, брат, свою мелодийку сочини и наигрывай, чтобы привыкали. Вон, видишь, Орион на тебя посматривает. Очень своенравный бык. Не любит, когда им командуют. Он тут — командир и ни с кем власть делить не хочет. Я уж его повадки изучил. Сейчас отойду, он сразу начнет характер выказывать. Будет коров в сторону уводить. А ты, брат, возьми кнут и поставь его на место. Раз он по добру жить не хочет, силу выказывает, так сила и у нас есть. Только не робей, иначе дальше труднее будет…

Пастух перебросил кнут через плечо и отошел.

Орион долгим взглядом проводил дядю Акима, призывно промычал и пошел прямо на Кольку. Хотя тот и настроил себя на поединок, но все же отступил в сторону. Его рука инстинктивно стиснула рукоять кнута.

Бык подошел совсем близко.

— А ну, пошел!.. пошел!.. — срывающимся голосом выкрикнул Колька.

Бык не ожидал такой «наглости»; он наклонил голову и угрожающе промычал. Две телки, гулявшие неподалеку, испуганно шарахнулись в разные стороны.

Колька увидел, как сбоку пролетел Полкан. Пес небрежно глянул на быка и присел неподалеку. Орион обеспокоенно посмотрел на него. Пес с подчеркнутым равнодушием глядел в сторону, словно всем своим видом хотел сказать: «Вы тут чего-то не поделили, ну и разбирайтесь сами…»

Бык осмелел, ударил землю копытом; его красные ноздри раздулись. И Колька вспомнил, как в сказках пишут, что из ноздрей разъяренных быков вылетают огненные струи. И сейчас ему казалось, что вот-вот из ноздрей Ориона вырвутся языки пламени.

Полкан встал и тихо зарычал. Орион повернул голову в его сторону и, уже ослепший от ярости, угрожающе промычал, словно хотел сказать: «Не ввязывайся, и тебе достанется!..»

— Спасибо, Полкан, пусть знает, что мы вместе, — благодарно прошептал Колька, крепче сжимая рукоять кнута.

Качнув головой, бык еще ниже опустил короткие рога и двинулся на Кольку.

Дрожащей рукой тот откинул кнут назад, как учил его пастух, вместе с плечом бросил руку вперед — со свистом разрезая воздух, кнут пролетел над головой. Колька резко дернул рукоять назад, изогнувшись дугой, кнут распрямился. Хлопок получился жидкий, еле слышный. Орион не остановился. Его глаза налились кровью. Расширенные ноздри трепетали от гнева. Он был совсем рядом.

Колька поспешно размахнулся. Кнут самым концом прошелся по спине быка. Тот дернулся, словно его ударили электрическим током, и остановился.

— А ну, поворачивай! — Колька резко махнул кнутом — хлопка сверкнула перед самым носом Ориона, и воздух вздрогнул от ружейного хлопка.

Бык поднял голову, оглянулся: коровы, потянувшиеся за ним, испуганно затрусили к стаду.

— А ну, пошел! — в голосе Кольки появилась уверенность. Он замахнулся кнутом и шагнул навстречу Ориону.

Бык поднял голову и грозно заревел. Всем своим видом он старался показать, что не Кольки он испугался: просто не видит в новом подпаске достойного противника.

Бык развернулся и медленно пошел к перелеску.

Колька хотел было для острастки хлопнуть вдогонку Ориону кнутом, да передумал: победителей украшает сдержанность.

Еще не остывший от гнева Орион не мог так вот сразу примириться с поражением. Он подбежал к стаду, сходу боднул одну корову, другую. Бык пытался убедить себя и других, что ничего не изменилось, он — главный хозяин стада.

Дядя Аким стоял, оперевшись на палку, и о чем-то думал. Наверное, он не сомневался, что Колька справится с Орионом. Не зря изо всех мальчишек пастух выбрал в помощники его. Да и Полкан был рядом, а тот своих в обиду не даст.

К полудню животные насытились молодой травой, и им захотелось в теплый хлев. За зиму они привыкли, что в обед их потчуют парным пойлом, хлебом, а некоторые хозяйки балуют и кусочками сахара.

То одна корова, то другая, улучив момент, норовила убежать к дороге. Колька, дядя Аким и Полкан сбились с ног.

— Первые дни завсегда так, — тяжело дыша, успокаивал Кольку дядя Аким.

И Колька почему-то подумал, что у них в школе все наоборот: в первые дни учебы из школы уходить не хочется, а весной, когда, вроде бы, должен привыкнуть, тянет на улицу.

Но предаваться раздумьям в день первого выпаса было некогда. Колька и не заметил, как наступил вечер. Дядя Аким протрубил в рог и завернул стадо к деревне. Корова по кличке Милка выскочила из стада и понеслась в открытое поле.

— Эта Милка — вся в свою хозяйку, — в сердцах дядя Аким чертыхнулся, — избалована до предела. То домой рвалась, а теперь ей, видишь ли, погулять захотелось. Дарья Петровна тоже любит делать все наперекор, вот и скотину набаловала.

Колька и Полкан с полчаса гонялись за капризной коровой. Она, играя с ними, подбегала к стаду и понуро опускала голову, словно винилась за свои шалости. Но едва стадо трогалось к деревне, она резво вылетала в поле.

Наконец Милке надоело упрямиться, и она пристроилась к стаду. Едва показались первые дома Ивановки, коровы нетерпеливо замычали, заблеяли овцы и козы: соскучились за день по дому.

Кольку окружили мальчишки. Словно диковинку, они рассматривали рожок, бережно передавали его из рук в руки. Был он сделан из витого коровьего рога. Но больше всего мальчишек, конечно же, интересовал кнут. Пока мальчишки разглядывали рожок, кнутом завладел Олег. Он отбежал в сторону и крикнул:

— Берегись!..

Олег, что было мочи, рывком послал кнут вперед. Он изогнулся в воздухе дугой и, умеючи не осаженный назад, самым концом хлестнул Олега ниже спины. Завопив от боли, тот бросил кнут и запрыгал, обеими руками потирая ушибленное место.

Наученные горьким опытом Олега, мальчишки подняли кнут и вернули его Кольке.

— Слышь, Кольк, ты сам покажи… Хлопни разок! — попросили они.

— Кнут не для баловства, — Колька еле заметно кивнул в сторону Олега, который отвернулся, чтобы мальчишки не видели набежавших слез. Каждое движение Кольке давалось с трудом, ноги подгибались от усталости, и хотя надо было радоваться, что закончился первый рабочий день, что он геройски вел себя с Орионом, что Полкан признал в нем помощника, но радоваться не было сил.

Колька свернул кнут кольцами и молча пошел к дому. Напрасно в тот вечер мальчишки ходили у него под окнами. Колька умылся, выпил кружку парного молока, добрел до кровати, упал в нее и тут же уснул.

Уроки дяди Акима

Пропали холодные росы, да и туманы стали реже. Колька вставал до рассвета, или, как говорила его мать, когда еще черти на кулачках не бились. Едва он успевал вместе с дядей Акимом выгнать стадо за деревню, как солнце уже выкатывалось из-за Ивановского леса. Его раскаленный до латунного блеска шар быстро набирал высоту.

К обеду Колька и дядя Аким уводили стадо в перелесок. Здесь, в кустах, животные спасались от жары, оводов, комаров и слепней. Да и трава в лесу была нежней и выше, чем в поле.

Когда стадо мирно дремало в кустах, Колька и дядя Аким вязали корзинки. От заказчиков отбоя не было. Деревенские заказывали объемистые корзины с прочной массивной ручкой. С такой корзиной можно и картошку из борозды выбирать, и по грибы ходить. Дачников больше интересовали изящные корзиночки из очищенных тонких прутиков. Дядя Аким украшал их таким затейливым кружевом, что, по словам заведующей клубом, их вполне можно было носить вместо шляпки.

— Теперь и половички, и лапти в почете. Оно и правильно, — ловко перехватывая узловатыми пальцами ивовые прутья, рассуждал дядя Аким, — лаптей стесняться нечего. Можно сказать, заслуженная обувка, поскольку спасала человека от непогоды сотни лет. Иные умельцы такие лапотки плели, что залюбуешься. Но летом я предпочитаю босиком ходить.

Когда сошли холодные росы, дядя Аким скинул сапоги. Подошвы его ног задубели настолько, что даже по кошеному лугу он ходил не остерегаясь. Колька тоже все чаще сбрасывал кеды и бегал босиком, хотя мать строго настрого наказывала ему «беречь ноги». Она все опасалась, как бы сын не простудился.

— За одно лето в поле да в лесу здоровья наберешь больше, чем за год в любом санатории, — подбадривал Кольку пастух, с улыбкой наблюдая, как тот осторожно ступает босыми ногами по лугу. — Я как-то в газете читал, что теперь от многих болезней лечат тем, что заставляют человека по часу в день ходить по полю босиком. На ступнях есть какие-то важные нервы. Их временами тормошить надо. Они на весь организм влияют. И ты, брат, сначала по теплому лугу побегай, потом — по теплой росе, потом — по холодной, и про всякие ангины забудешь. Нынче деревенских парней совсем избаловали. Кеды разные, сандали и эти еще… — припоминая, пастух большим отогнутым пальцем поскреб затылок, — Олегу мать в городе за двенадцать рублей купила. Красотки что ли?..

— Кроссовки, — поправил Колька.

— Во-во!.. Два рубля цена этим красоткам, а десять за моду платишь, — засмеялся пастух.

Колька подолгу беседовал с дядей Акимом. Вместе с хлебом, ножом, мотком суровых ниток тот носил в рюкзаке книги. Пастух любил читать о природе и путешествиях, о жизни великих людей и исторические романы.

— Знаешь, брат, — говорил он Кольке, — я удивляюсь, почему это к нам, в Ивановку, художники не едут. В журналах рисунки вижу, в областном музее был, хорошо рисуют, а вот таких красивых мест, как у нас, не находят. Будь я помоложе, научился бы фотографировать… Вон, видишь, березка на отшибе стоит. Пригорюнилась, словно ждет кого-то. Хоть картину с нее пиши, хоть цветную фотографию делай!

Пастух мог часами рассказывать про историю Ивановки, которая началась с семьи Ивановых, бежавшей от барина, про лечебные свойства трав, про повадки птиц и зверей. По словам дяди Акима выходило, что рябина, которую мальчишки и за ягоду-то не считают, чуть ли не полезнее малины, а обыкновенный можжевельник может вылечить от двадцати болезней.

— В природе, брат, все так устроено, что каждый цветок, каждая былинка огромную силу имеет. А человек, как говорил один древний философ Спиноза, часть природы. Значит, оторвался от нее и ты уже — не часть и, выходит, не человек. Это уж я на себе проверил… — дядя Аким задумчиво помолчал. — У меня с войны в спине осколочек остался. Он нет-нет да и напомнит о себе. Хоть я на войну в последние дни попал, а осколочком она меня наградила.

— В больницу надо, — сходу посоветовал Колька. — Врачи сейчас жутко какие сложные операции делают.

— Вот врачи-то и посоветовали его не трогать, — улыбнулся пастух. — Он где-то возле спинного нерва сидит. Нельзя, говорят, его тревожить. Я поначалу понял, что пора мне на отдых. Но полгодика дома посидел — ни согнуться, ни разогнуться не могу. Пошел на рентген. Врачи говорят: осколочек в сторону сдвинулся. И тут понял я, в чем дело. Смекаешь, брат?

— Не, — заинтригованный рассказом, поспешно ответил Колька.

— Как я работать перестал — перестал быть частью природы. Ослаб. Осколочек силу почувствовал и вышел. Я сразу — к председателю: бери меня снова в пастухи. И вот уже двадцать лет бегаю — и ничего. Осколочек мирно себя ведет. Но иногда, особенно к большой непогоде, напоминает о себе. Но я, брат, так думаю, что это, с одной стороны, и неплохо.

— Как это… неплохо? — не понял Колька.

— Живешь хорошо. Сыт, обут, одет. Дням счет теряешь и начинаешь, брат ты мой, от такого достатка лениться. А он тут раз — и напомнит, что жизнь не так уж длинна и надо успеть сделать все, что положено. Он меня как бы подгоняет… Вот ты мог бы учиться лучше?

— Не знаю, — пожал плечами Колька, — я и так неплохо учусь.

— А если честно, мог бы еще лучше?

— Да мог, конечно.

— А почему не стараешься?

— Не знаю.

— Лень, брат, заедает.

— Да ведь и погулять охота, — возразил Колька.

— Вот мы с тобой в поле, под кустом сидим. Скотина мирно бродит. Разве мы не гуляем на природе?

— Мы работаем, — солидно ответил Колька.

— Вот, брат, самая большая ошибка человека в том, что он все время говорит себе: работаю, работаю. А я вот без дела не могу, но постоянно от чего-то отдыхаю. Колю дрова — от вязанья корзин отдыхаю, вяжу корзины — от дров отдыхаю, читаю — от коров отдыхаю, бегаю за коровами — от чтения отдыхаю. Вот так-то, брат! — видя, как удивленно вытянулось Колькино лицо, пастух рассмеялся.

Дядя Аким умел многое. Заболеет кто из доярок — он берет подойник, садится под корову. Порвется сбруя у лошадей — он за шорника работает. И все у него в руках спорилось.

Дни стояли жаркие, душные. Колька загорел до черноты, и мать, собирая вечером на стол, шутливо говорила отцу:

— И откуда у нас цыган взялся?

— У меня в шестом колене, говорят, был Колька-цыган, — заговорщицки подмигивая сыну, отвечал Василий Петрович.

В полдень воздух нагревался настолько, что, казалось, вокруг стоял тихий нудный звон. Трава в поле зажелтела. В лесу было душно от смоляного запаха. Колька и дядя Аким скрывались от жары в шалаше, сооруженном под раскидистой березой. Рядом журчал родничок, и от него заметно тянуло прохладой.

Прогнозы не обещали никаких перемен, но дядя Аким, всматриваясь в серовато-голубое от зноя небо, обнадеживающе говорил:

— Выдыхается жара. Знаешь, как иногда с человеком бывает. Жмет во все лопатки, а сам чувствует: еще две минуты — и упадет без силы.

Дядя Аким не ошибся. После полудня стадо заволновалось. Коровы, тревожно мыча, выбегали в поле на самый солнцепек. Даже Полкан, обычно спокойно дремавший под кустом у родника, не находил себе места — то подбегал к шалашу, то к стаду, обеспокоенно посматривал на пастуха.

На горизонте возникла маленькая тучка. Она быстро росла, наливалась тяжелой синью. Стадо сбилось в тесную кучу.

Наступила тишина. Ее прорезало пронзительное блеянье козы.

— Никак придавили? — дядя Аким кинулся в самую гущу стада и на руках вынес белую козочку. Ее задняя нога беспомощно висела.

— Отступили, — тревожно сказал пастух Кольке. — Подгони стадо к перелеску. Они сами от непогоды укроются. А я в деревню побегу. Пусть ветеринар посмотрит.

— Плащ возьми, дядя Аким.

Колька вытащил из шалаша прорезиненную накидку с капюшоном.

— Плащ тебе больше моего пригодится. Да я успею до дождя-то, я ходкий, — успокоил Кольку пастух. — Я бы сам ее поврачевал, да грязь в ранку попала. Да и темно в шалаше-то. Так-то, брат. Я мигом обернусь! — дядя Аким перехватил козочку поудобнее и побежал к деревне.

Гроза

Колька посмотрел в поле. Туча уже закрыла полнеба. Иногда ее рассекали желтоватые молнии, но грома еще не было слышно.

Коровы не мычали. Они тупо смотрели перед собой.

— А ну, пошли! — Колька громко хлопнул кнутом.

Полкан с лаем кинулся на стадо.

Стадо нехотя передвинулось в глубину перелеска и снова замерло. Даже бык Орион и тот стоял с краю и тревожно прядал ушами, словно к чему-то прислушивался.

Со стороны тучи потянуло холодом. Колька посмотрел вдаль — дядя Аким был уже неподалеку от околицы.

— Успел, — обрадовался Колька.

Издалека докатились глухие раскаты грома. Набежал ветерок. Тревожно заблеяли овцы.

— Ну-ну, отвыкли от дождя-то! — прикрикнул на них Колька.

Полкан потерся о его ногу и вопросительно взглянул в глаза.

— Кругом, — сказал ему Колька.

Полкан послушно побежал вокруг стада, подгоняя отбившихся овец.

Внезапно потемнело. Первые мелкие капли дождя, не долетая до разогретой земли, испарялись. И это было странно: шел мелкий, но все же дождь, а земля под ногами оставалась сухой.

Колька залез в шалаш.

Ослепительно сверкнула молния, через несколько секунд прогрохотал гром. И дождь хлынул сплошным потоком.

«Милка!.. Где Милка?» — вспомнил Колька про блудливую корову.

Он выскочил из шалаша, накидка путалась под ногами. Колька сбросил ее на землю. Лай Полкана доносился из глубины леса. Колька посмотрел в сторону сосняка. Тот помрачнел, казалось, сосны сдвинулись в ожидании грозы. Лес был угрюмым и неприветливым.

— Гони, гони ее сюда! — крикнул Колька Полкану, холодея от одной лишь мысли, что ему придется оказаться среди глухо гудящих сосен, в темноте.

Милка вылетела в прогал. Колька обрадованно хлопнул кнутом, подгоняя к стаду. Полкан приветливо махнул хвостом, словно хотел сказать: «Правильно ты ее пуганул!», и побежал на другой конец стада.

Колька подогнал Милку к самому шалашу, подобрал накидку и пригрозил корове кнутом:

— Смотри у меня, не балуй!

Милка остановилась под высокой елью. Под ее раскидистыми лапами она тоже была, как в шалаше.

Раскаты грома были уже совсем рядом. Но судя по тому, что они еще отставали от молний, Колька понял: настоящая гроза еще впереди. Он даже посчитал время, за которое гром добегал, докатывался до него: разрыв между молнией и раскатом был в четыре секунды. Это соответствовало примерно четырем километрам.

В глубине шалаша было уже совсем темно. Колька, боявшийся темноты, испуганно поежился и подполз к самому выходу. Но спиной все равно чувствовал ее. И ему стало казаться, что пока он бегал за коровой, в шалаш кто-то забрался.

— Полкан, Полкан! — позвал Колька.

Ослепительно сверкнула молния, пушечно ударил гром.

«Дядя Аким, наверное, в деревне переждет», — Колька судорожно глотнул воздух.

Дождь шумел так, словно через лес двигалось войско. Колька поджал под себя ноги и сидел ни жив ни мертв; от одной мысли, что сзади, в глубине шалаша, кто-то затаился в темноте, кожа на спине покрывалась мурашками.

Неожиданно стало ослепительно светло, и тут же грянул гром. Вершина высокой ели, стоявшей на отшибе, вспыхнула, словно спичка, и переломилась.

Колька увидел, как Милка, стоявшая под соседней елью, метнулась в гущу дождя.

— Куда? — испуганно выкрикнул он и, схватив кнут, вылетел из шалаша.

Рубаха и брюки промокли в одно мгновение.

Колька не чувствовал, как больно хлестнули по щекам, по спине упругие струи дождя. Он видел только надвигающийся черный лес, глухо шумевший и постанывавший под тяжестью обрушивавшегося ливня.

При вспышках молнии деревья словно бы разбегались в стороны. А потом наступала темнота, и казалось, что кроны сосен сдвигаются над Колькой.

Кто-то сильно толкнул под коленку. Колька испуганно присел. Черный лохматый зверь кинулся ему на грудь и теплым языком лизнул прямо в нос.

— Полканушка! — чуть было не заплакал от радости Колька. — Полканушка, Милка убежала… Где она, Полканушка?..

Пес отскочил от Кольки и шмыгнул вправо. С ним стало как-то полегче. Колька прибавил шагу и смотрел только на мелькающий между кустов хвост Полкана.

Полкан остановился, посмотрел на Кольку.

— Ты чего? Давай, ищи!

Пес вильнул хвостом, шмыгнул вбок и растворился в струях дождя.

— Полкан! Полкан! — истошно завопил Колька.

Такого предательства он не ожидал. Впереди, по бокам и за спиной возвышался лес. Промокший, дрожащий от страха и холода, Колька уже плохо соображал: куда идти? где выход из леса?

— Трус! Трус! — сказал он себе. — Подумаешь, Полкан бросил? Да ты сам уже не маленький! Куда он бежал?

Колька примерно вспомнил направление, по которому вел его пес, и снова шагнул в темноту. Мокрые ветки цеплялись за его рубашку, царапали лицо, но Колька не чувствовал боли, он шел и шел, попадая ногами то на кочки, то цепляясь за корни. Он уже не плакал — слез не было. И даже темнота не казалась такой страшной, как прежде. Колька хотел одного — найти во чтобы то ни стало Милку.

Неожиданно лес кончился.

— Где это я? — Колька остановился.

Дождь уже стихал. На дальнем горизонте обозначилась светлая полоска неба.

Слева виднелась какая-то деревня. «Неужели к Семеновке вышел? До нее же километров десять…» — Колька оглянулся и в кустах увидел коров. Почуяв, что дождь кончается, они медленно выходили из леса. Крайняя корова была очень похожа на Милку: такая же черная и на лбу — белая звездочка.

Колька не удержался и позвал:

— Милка!

Корова подняла голову и отозвалась.

— Милка! — громче позвал Колька.

Корова направилась к нему.

— Милка, ты? — радостно кинулся ей навстречу Колька. Он хлопал ее по бокам, дергал за уши, и, понимая его радость, корова доверчиво тыкалась теплой мордой ему в лицо, шершавым языком лизала щеки, лоб.

— Милка, дура ты баловная, — обхватив ее рукой за шею, опасаясь, как бы она снова не сбежала, Колька пошел с ней к стаду, приговаривая:

— Нашлась, дуреха. Ну чего ты испугалась-то? Подумаешь, гроза. Она за лето раз сто бывает…

Сбоку выскочила черная лохматая собака. Милка вырвалась из Колькиных рук и побежала в стадо.

Колька не сразу узнал Полкана. Тот, высунув язык, смотрел на него, от его мокрой шерсти шел пар.

— Стыдно стало, что меня бросил? Прибежал! — радостный Колька уже готов был простить Полкану его предательство. А тот и не чувствовал за собой никакой вины, вильнул хвостом, словно все было нормально, и побежал по краю стада.

Колька посмотрел на деревню и узнал в ней свою родную Ивановку.

— Эгей-гей! — донесся до него знакомый голос дяди Акима.

Колька бегом кинулся на него.

Дядя Аким в прилипшей к телу мокрой рубашке, черных от воды брюках стоял возле шалаша. В руках он держал Колькин кнут.

— А ну живо раздевайся, а то простудишься и подхватишь ангину. Быстро в шалаш! — скомандовал дядя Аким.

— Кнут… Кнут мой откуда?

— Полкан принес.

— А-а… — понимающе протянул Колька.

Пастух разжег костер, быстро вскипятил в котелке чай. Колька согрелся.

Коровы мирно паслись на поле. На кустах сушились рубашки и брюки.

— Сильно струхнул? — весело спросил Кольку дядя Аким.

— Было, — искренне признался тот.

— Ты, брат, учти, что корова, если испугается, бежит по кругу. В лес ее никакими силами не затащишь. Она тоже леса боится.

— Особенно я испугался, когда меня Полкан бросил. Вернее, не бросил… — поспешно поправился Колька.

— Он вывел тебя на опушку, — сказал дядя Аким. — Он, брат, никогда в беде не оставит.

Даже кнут принес, — вспомнил Колька.

— Да. А вот кнут пастуху терять негоже, — слегка пристыдил Кольку дядя Аким и, заметив, как тот сразу пригорюнился, успокоил:

— Но это между нами. По совести говоря, я в молодости тоже разок забыл его.

Колька повеселел. В тот вечер он вернулся в деревню немного другим человеком. Правда, приятели особых перемен в нем не заметили.

— Хватит тебе за коровами бегать, — увидев Кольку, запричитала мать. — Я уж и на пасеке была, и аспирин купила. Из-за этого мопеда все здоровьишко загубишь. Купим мопед и дело с концом!

— Я осенью еще посмотрю, что купить, — рассудительно проговорил Колька. — Может, фотоаппарат.

— Как фотоаппарат?

— Фотография — дело серьезное. А мопед мне, вроде бы, ни к чему. У меня теперь ноги крепкие. Могу километров шесть без передышки пробежать…

Меду с теплым молоком Колька выпил, потому что любил мед, а от аспирина отказался. Он был уверен, что теперь никакая ангина ему не страшна.

Ранним утром в дальнем конце деревни дядя Аким напевно вывел:

С другого конца Ивановки ему ответил Колькин рожок:

И уже вместе они пропели:

Словно только и ждала этого момента, зорька желтовато высветила полоску над Ивановским лесом. Начинался новый день Колькиных каникул.