Это верно говорят, что утро вечера мудренее, но если вечером возникла тревога, то к утру она не угаснет, а чуть свет поднимет с кровати. В понедельник Толя пришел в школу первым. Длинные гулкие коридоры еще пустовали, и только ворчливая нянечка тетя Даша ходила по первому этажу с большой мокрой тряпкой и протирала белые подоконники.
Толя выждал, пока тетя Даша пройдет к дальнему окну, в глубине коридора, и бесшумно проскользнул на лестницу. Взбежал на второй этаж и прислушался.
Кругом было тихо-тихо. Коридор, освещенный желтыми лучами утреннего солнца, выглядел празднично. Толя невольно залюбовался игрой света. Он любил рисовать, после уроков вот уже третий год ходил на занятия в художественную школу и, по словам учительницы рисования, был «способным человеком».
Толя взял в классе стул, поставил к окну, на подоконник положил портфель, на него — голову. Он встречал глазами каждый троллейбус, выплывавший из-за угла, провожал до остановки и пристально всматривался в пассажиров. Сначала они шли стайкой, а шагов через сорок растекались в разные стороны.
Наташу Толя узнавал сразу. Отсюда, из окна школы, лица, одежда не различались, но по каким-то, самому непонятным, признакам он понимал — это она. Недавно Толя прочитал в журнале «Наука и жизнь», что человеческий мозг излучает радиоволны, и теперь думал: «Может, я принимаю их, потому и узнаю Наташу, когда ее не вижу?..»
В субботу она в школу не пришла. На большой перемене Толя добежал до автомата, волнуясь, набрал Наташин номер, но к телефону подошла бабушка. Она сказала, что у Наташи повысилась температура, всю ночь болело горло, а сейчас ей полегчало и она спит.
За воскресенье Толя измучился. Он включал телевизор и через минуту выключал, выходил на улицу и тут же возвращался, но сидеть дома было еще тяжелее. Так устроен мир, что свою боль человек старается не замечать, а страдания близкого человека, пусть и небольшие, вырастают в его глазах в трагедию. Толя терялся в догадках: как помочь Наташе? К бессилию примешивалось чувство вины, и он ругал себя за то, что в пятницу взял Наташу на этюды за город. День был ветреный, по-осеннему студеный. Они с трудом втиснулись в переполненный автобус. Две старушки всю дорогу ворчали на Толю, что вот, мол, надоело молодежи носить «портфеля», они теперь деревянные чемоданы таскают, а от них людям — одно неудобство: все бока промяли.
Толя заговорщицки перемигивался с Наташей и старался вывернуть желтый этюдник в другую сторону, но в автобусе было тесно, он локтем пошевелить не мог.
Они сошли на остановке «Сосновая». Обычно ребята из художественной школы проезжали дальше, до пруда. Там они делали наброски деревянного мостика, пасущихся лошадей, рыболовов. А Толя уже второй год пытался нарисовать поляну, окруженную соснами, похожими на свечи. От яркой их зелени воздух тоже был зеленоватым, а когда лучи солнца прорывались сквозь белые облака и высвечивали самый край поляны, воздух становился почти осязаемым, приобретал оттенки от тепло-золотого до светло-зеленого.
Толя сделал двадцать три рисунка, но все они были непохожи на ту волшебную картину, которую в доли секунды создавала природа. Он старательно вырисовывал травинки, веточки, капли росы. И с досадой откладывал рисунок в сторону. «Рисунок — это не копия, — часто говорил на уроках акварели старый художник Добужский. — Даже точно переданный свет — это еще не все. Художник долго ищет пейзаж не потому, что красивых мест мало, а потому, что не каждое место соответствует тому настроению, тем мыслям, которые им владеют. И потому с холодным сердцем лучше не браться за кисть. Получаются лишь жалкие копии природы, настоящие картины создает Любовь…»
Толе казалось, что у него в душе уже звучит та многоцветная музыка света, которую он слышал, видел, и было непонятно, почему рисунки получаются бледными, неживыми. И в эту свою поездку, как и в те двадцать три, Толя надеялся на удачу.
— Я тебе помогу. Ты знаешь, я хоть рисовать и не умею, но все вижу, — тоже вдохновленная, тоже захваченная творческим порывом, говорила Наташа.
На остановке «Сосновая», уставшие от духоты и тряски, они немного отдышались и по утрамбованному до асфальтовой твердости проселку пошли к сосновой роще. Едва они вступили на лесную тропинку, их окутала тишина; забылись усталость, пыльный город, душный, тесный автобус.
Толя шел ходко и смотрел прямо перед собой; если Наташа о чем-то спрашивала, отвечал нехотя, односложно. Наташа сначала немного обиделась, а потом поняла: человек настраивается на серьезную работу.
Поляна открылась внезапно, большая, окруженная бронзовой стеной сосен. И казалось странным, что тут, почти в самой глубине рощи, до сих пор не выросло ни одного деревца, словно на это место был наложен волшебный запрет, а недавно его сняли — и по всей поляне островками зазеленели сосенки-невелички.
— Она… — тихо сказал Толя. — Над ней даже в самый солнечный день висит дымка, а в пасмурные дни туман светится, словно он подсвечен снизу крохотными прожекторами.
Толя снял с плеча складной мольберт, приготовил краски, укрепил на этюднике чистый лист бумаги и замер; его взгляд то устремлялся к дальнему краю поляны, подернутому голубоватой дымкой, то останавливался на сосенках-невеличках, то скользил по ближней кромке поляны.
Вскоре Наташе это наскучило. Она пошла между сосенок, остановилась, издалека посмотрела на Толю. Тот все так же неподвижно стоял перед чистым листом бумаги. Наташа помахала ему рукой. Толя смотрел в ее сторону, но не ответил.
Он испытывал то радостное полузабвение, когда весь мир предстает красочным, звучащим: шуршание ветра в ветвях сосен было светло-коричневым, а пожелтевшая листва напоминала печальный голос скрипки. И Наташа, он ее не видел, а чувствовал, наполняла поляну какой-то праздничной, светлой музыкой. Такого с Толей еще не было, он взял кисть и размашисто положил первый мазок; хотя было свежо, распахнул воротник рубашки.
Наташа неслышно подошла сзади и сначала не поняла, что означают эти, на первый взгляд, беспорядочные, грубые мазки. Ей хотелось поправить Толю, что-то подсказать ему, но он работал так, словно был на этой поляне совершенно один. Толя и в городе, когда забывался, вел себя так же. Вокруг него соберется человек пять-шесть любопытных, даже Наташу такое обилие зрителей, хотя она и стоит в сторонке, смущает, а он рисует и рисует, а когда его о чем-то спрашивают, не отвечает. Не слышит, наверное.
Незаметно Наташа увлеклась, и мазки перестали казаться ей неловкими, бессмысленными. Еще мазок не родился, а она уже чувствовала его и потом мысленно проводила его вместе с Толей и даже слышала, как с легким шуршанием скользит кисть по шероховатой бумаге. Наташа забыла обо всем и опомнилась, лишь когда Толя устало опустил руку и сказал:
— На сегодня все.
— Почему? — с легким испугом спросила Наташа.
Счастливые минуты всегда кажутся самыми короткими; в состоянии вдохновения человек испытывает чувство радостного единства и с тонкой былинкой, гнущейся от еле заметного ветерка, и с огромным бесконечным небом, от высоты которого кружится голова.
— Все, — повторил Толя.
Наташа почувствовала, что ноги у нее застыли до ломоты и холод поднимается к коленкам. Она потопала, побегала и немного разогрелась. Толя удивленно наблюдал за ней: он не понимал, как можно замерзнуть на этюдах. Толе было жарко, он был еще весь во власти вдохновения. Набросок, как ему верилось, получился. Хотя он уже видел многие неточности, но, главное, настроение, колорит были схвачены верно. Остальное можно было не спеша доделать дома.
…Толя проводил глазами четвертый автобус. Внизу, в школьном вестибюле, стало шумно. Наверное, ребят уже пустили в раздевалку. Через несколько минут на этажах появятся дежурные с красными повязками, а за ними по отдохнувшим за ночь от шума и топота коридорам школьники побегут по своим классам.
«Значит, еще не выздоровела», — грустно вздохнул Толя и с горечью подумал: «Это я виноват. Я… Ведь тогда можно было оторваться от работы и подумать о Наташе». Ах, если бы можно было все повторить! Он бы не отошел от Наташи и через каждую минуту спрашивал: не замерзла? не замерзла? не замерзла? Ведь знал, что у нее слабые легкие. Знал же! А этюд нарисовал бы в следующий раз. Подумаешь, решил блеснуть на областной выставке… Необычный свет, наполненность золотистым воздухом… Толя проводил глазами очередной троллейбус. Он привез Юрку Баулина и учителя физкультуры.
В коридоре послышались шаги. Толя за ручку нехотя стащил портфель с подоконника, взял стул и пошел в класс.
Уроки он просидел, как на иголках. И даже на-любимом рисовании сделал такой набросок вазы, что учительница только руками всплеснула:
— Что с тобой?
— Не знаю, — тихо ответил Толя.
— Неужели ты сбил руку?
— Нет. Просто так получилось.
— За эту вазу больше тройки ставить нельзя.
— Ставьте, — понуро согласился Толя.
— Да, но ведь ты учишься в художественной школе. Может, ты обиделся на меня и не хочешь рисовать? — шепотом спросила учительница.
— Нет, вы меня ничем не обижали. — Толя знал, что учительница рисования переживает за его успехи в художественной школе. Она три года назад открыла у него способности к рисованию, и ему не хотелось чем-то огорчать ее, но и рассказать ей обо всем он тоже не мог. Стеснялся.
— У тебя, наверное, плохое настроение. Да? — пришла ему на помощь учительница.
Толя согласно кивнул.
Учительница рисования долго объясняла всему классу, что именно такой случай, когда художник не может нарисовать самый простой предмет — признак настоящего таланта. Подобное случалось и со знаменитым Леонардо да Винчи, и с Пикассо, и с Кустодиевым…
— Кстати, такие казусы бывают не только с художниками, — вдохновенно рассказывала учительница, — но и с математиками. Даже прославленный Эйнштейн иногда не мог решить простейшего уравнения, зато во время творческого подъема он мог за считанные минуты решить те задачи, над которыми годами бились ученые всего мира…
Толя смотрел в окно и ждал звонка. Он решил, что сегодня он обязательно увидит Наташу. Пусть его пугают гриппом, коклюшем, чем угодно! Он согласен болеть и гриппом и коклюшем вместе, только бы увидеть ее.
После уроков Толя сел в троллейбус и поехал к Наташе. Уже в подъезде немного оробел. Одно дело разговаривать с бабушкой по телефону, а как она его встретит? Пока он об этом думал, ноги уже считали ступеньки третьего этажа. Вот и знакомая дверь, обитая коричневым дерматином. Сколько раз он доводил Наташу до этой двери, а дома у нее был только однажды. Ему понадобилась книга по внеклассному чтению. Он забыл взять ее в библиотеке, а учительница литературы обещала спросить на следующем уроке.
Тогда Наташа почти силой втолкнула Толю в прихожую. И он, покраснев, стоял под яркой, как ему показалось, слишком яркой, лампочкой и не знал, куда деть свободную руку; он перекладывал портфель из руки в руку и так чувствовал себя спокойнее.
— Это — Толя, я тебе о нем рассказывала, — кому-то сказала Наташа.
В двери, ведущей в комнату, сверкнули круглые очки Наташиной бабушки, и Толя услышал скрипучий голос:
— Доброго здоровьица.
— Здравствуйте, — сказал Толя уже пустой двери, поскольку очки куда-то исчезли.
…Толя потоптался перед дверью, подумал, как бы поубедительнее объяснить свой визит, но никаких подходящих причин для него не было. Существовало только сильное желание увидеть Наташу, а все остальное по сравнению с ним было пустяком. И еще не зная, что и как будет объяснять бабушке, он надавил на белую кнопку звонка.
За дверью сухо затрещал зуммер. Послышались шаркающие шаги, и уже знакомый скрипучий голос спросил:
— Кто там?
— Это я, — торопливо ответил Толя.
— Кто ты?
— Я… из Наташиного класса.
Дверь приоткрылась.
— Ты?! — жестко сверкнули очки.
— Я… — чего-то пугаясь, Толя отступил в глубину лестничной площадки.
— Натальи нету.
— Как нет? Она же болеет! — испуганно выкрикнул Толя.
— Ее утром увезли в больницу. Вот так-то, догулялись.
— В больницу? — Толя кинулся вниз по лестнице, но тут же вернулся. — В какую?
— Да заходи, заходи. Чего мы на улице-то разговариваем? — бабушка приоткрыла дверь пошире.
Толя подчинился властному голосу и, съежившись под пристальным взглядом, вошел в прихожую. Щелкнул выключатель — и он зажмурился от яркого света.
— Тапочки вон, выбирай любые и проходи, — уже мягче сказала бабушка.
Путаясь в шнурках, Толя снял ботинки и прошел в комнату.
— Иди сюда, на кухню, — услышал он бабушкин голос.
По запаху сдобы Толя понял, куда ему идти. Вошел и остановился, не решаясь поднять глаза.
— Из школы?
— Да.
— Садись к столу.
— Я не хочу. Я сыт! — еще больше смущаясь, отказался Толя.
— Знаю я ваше «сыт», — скрипуче проворчала бабушка, — а ну, садись. Я вон нынче печенья напекла. Наталье снесу. Отведай, удалось ли?
Толя послушно присел к столу. Бабушка зажгла газ и поставила на плиту голубой чайник. Только теперь Толя рассмотрел ее. Наташина бабушка была невысокой, круглой и очки у нее поблескивали не холодно, а добродушно. У плиты они запотели, бабушка сняла их и протерла краешком цветастого фартука. Без очков глаза у нее были какие-то беспомощные. Они сразу напомнили о Наташе.
— А что у нее? — осторожно спросил Толя.
— У Натальи-то?
— Да.
— Врач сказал, что хрипы в легких. Как бы не воспаление. На обследование положили Наталью-то, — подперев кулачком пухлую щеку, бабушка присела к столу. — Она дома-то когда сидит, вся снулая становится, а уж в больнице-то и подавно!
Толя не знал, что означает слово «снулая», перевел его для себя, как сонная и грустная. Бабушка помолчала, посмотрела на зашипевший чайник и тихо добавила:
— Скучать она будет в больнице-то.
— Я сегодня же схожу. Сейчас!..
— Сиди, — уже строго сказала бабушка, как, наверное, говорила Наташе, когда та ее не слушалась. Сняла закипевший чайник и, заваривая чай, сказала:
— Я ужо ходила к ней. Не пускают. Только записки можно передавать. А она скучать будет…
Толя наскоро выпил чай, похвалил печенье — рассыпчатое, сладкое, оно таяло во рту, и побежал в больницу.
В комнате, где принимали передачи для больных, было тесно от посетителей. Едва освободилось место у подоконника, Толя занял его, достал альбом для рисования, открыл чистую страницу и задумался: что же написать?..
Быстро нарисовал веселого человечка, шагающего по лесу с этюдником и пучком кистей, очень похожих на веник, и написал: «К тебе приходил… Завтра он принесет веселые рисунки из жизни леса. Главное, не скучай!» Толя свернул записку треугольником и опустил в корзиночку для писем. Дождался, когда медсестра в белом накрахмаленном колпаке взяла корзиночку с письмами и скрылась в двери с табличкой «Посторонним вход воспрещен».
Всю дорогу, до самого дома, он думал о том, что же нарисовать Наташе, чем ее развеселить?.. Толя делал уроки и постоянно ошибался, в голове то и дело возникали смешные картинки. Но едва он переносил их на бумагу, как тут же грустнел. Рисунки, в лучшем случае, могли вызвать мимолетную улыбку. Его художник падал с моста, убегал от осы, встречался с зайцем… Толя лег спать около двенадцати часов, уставший, измучившийся окончательно.
Все шесть уроков он украдкой доделывал рисунки. Их получилось целых восемь. Учительница математики заметила, что он рисует, и сердито выговорила:
— Пора бы тех, кто учится в разных художественных школах, в нормальные не пускать. А то у них в голове места для математики не остается.
Толя не обиделся. Знал, что «математичка» — добрая женщина. Просто она очень любит свой предмет и дисциплину. Спрятав рисунки, Толя мысленно продолжал делать наброски и, если удавалось для человечка с этюдником придумать смешное положение, то, против воли, его лицо расплывалось в улыбке. Учительница математики сокрушенно покачивала головой, вздыхала, но замечания не делала. Она уважала людей увлеченных. Правда, ее огорчало Толино невнимание к математике, без которой, как она считала, жизнь утрачивает всякий смысл и порядок.
В больнице Толя первым делом подбежал к столику, где лежали записки от больных. Мгновенно отыскал листочек со своей фамилией. От волнения пальцы его слегка дрожали и он не сразу прочел:
«Толя! Мне очень понравился смешной и добрый человечек с этюдником. Мне кажется, я его знаю. Меня очень волнует, как у тебя идет работа над «Поляной света».
Наташа».
Толя раза четыре прочитал записку, сложил ее вчетверо, но тут же ему показалось: что-то пропустил! Он развернул записку и еще раз прочел ее.
— Дружок что ли лежит? — сочувственно спросила его пожилая женщина в зеленой вязаной кофте и заглянула в записку.
— Сестренка?
— Да… — смутился Толя, спрятал записку в карман и опустил в корзиночку для писем объемистый пакет с рисунками.
Дома он достал лист с незаконченным этюдом, про который в последние дни соврем забыл. Толя поставил рисунок так, чтобы свет из окна падал чуть-чуть сбоку. На этюде, непроработанном, незаконченном, были намечены и сосенки-невелички, и голубоватая дальняя кромка поляны, но, главное, воздух над ней был еле уловимо золотистым.
Толя разложил краски, кисти. На душе у него было неспокойно. Он достал Наташину записку, несколько раз прочел ее; вспомнил, как они ехали в душном, тесном автобусе, как Наташа бродила по поляне, и только теперь понял, что она скучала, а тогда попросту забыл про нее. Толя просидел у этюдника до самых сумерек, но так и не положил ни одного мазка.
Отложив этюд, он снова до полуночи рисовал смешные приключения веселого художника; прилег на тахту, чтобы немного отдохнуть, и уснул.
После школы он помчался в больницу — там его ждала записка. Наташа снова спрашивала про «Поляну света». Ни одного грустного слова в записке не было, но Толю охватило беспокойство. Что-то изменилось в почерке Наташи, буквы стали какими-то угловатыми, прыгающими. Уже по дороге домой Толя подумал: не случилось ли чего? Из автомата позвонил Наташиной бабушке, но к телефону никто не подошел.
Толя собрал этюдник и направился в художественную школу. Обычно, перешагнув порог «художки», как ее ласково называли юные художники, он как бы попадал в иной мир и забывал обо всем. Тут, в мастерских, ребята сидели допоздна и в коридорах, в отличие от школы, не было праздношатающихся.
Но забыть можно про маленькие тревоги, а большие не дадут покоя, и куда бы ты ни пошел, они, как тень, будут неотвязно бежать за тобой.
Толя достал недорисованную «Поляну света». Он смотрел на рисунок, а видел Наташину записку. Слова говорили, что у Наташи все хорошо, только вот температура еще держится, но это — пустяки, а неровные, угловатые буквы говорили совсем другое.
Толя поставил незаконченный рисунок на мольберт. Он и не заметил, как сзади подошел преподаватель. Некоторое время смотрел на «Поляну света» то с одной стороны, то с другой и неожиданно хлопнул в ладоши:
— Это — вещь!
Он всегда говорил так про удачные рисунки.
— Только не испорти, не зарисуй…
Толя весь вечер просидел перед мольбертом. К нему подходили приятели; понимая его состояние, они пытались что-то подсказать, посоветовать. Толя рассеянно слушал их, мысли его были заняты другим. Он выскользнул из класса в вестибюль и из автомата позвонил Наташиной бабушке. К телефону подошла ее мама. Она строго спросила:
— Кто это?
Толя уклончиво ответил:
— Товарищ из класса.
— Какой товарищ? — спросила Наташина мама.
Толя назвал себя.
— Ясно, — сказала Наташина мама так, что Толя понял это, как «тот самый, который простудил мою дочь», и робко спросил:
— Как она себя чувствует?
— Видишь ли, Толя, у нее по-прежнему держится температура. К тому же она почему-то стала очень вялой. И даже твои рисунки ее не веселят. Пойми меня, Толя, правильно, но мне кажется, что они даже наоборот навевают на нее грусть. Правда, она сегодня ждала от тебя какой-то рисунок.
— Он еще не готов.
— Ты же нарисовал их штук двадцать! — удивилась Наташина мама. — А почему же именно тот, который она ждет, не готов?
— Не получается.
— Я, конечно, понимаю. Но, Толя, врачи сказали, что Наташе вредно волноваться. Я еле упросила их сегодня пустить меня с бабушкой буквально на десять минут. Я бы попросила тебя, прежде чем что-то передавать Наташе, показывать мне. Я очень волнуюсь за нее. Договорились?
— Да, но… — Толя хотел было сказать, что рисунок, который ждет Наташа, не очень уж веселый.
Наташина мама истолковала его замешательство по-своему.
— Я не думаю, что у вас есть какие-то особые секреты, в которые нельзя посвятить родителей, — сказала она, — и ты должен понять меня правильно. Ты же не хочешь сделать ей ничего плохого…
— Нет-нет! — испуганно выкрикнул Толя.
— Извини, может, я неточно выразилась, но у меня сейчас все прямо из рук валится…
— У меня — тоже, — искренне признался Толя.
— Вот видишь, мы поняли друг друга, — сказала Наташина мама. После разговора Толя подошел к мольберту, вокруг которого толпились ребята. Вид у него был грустный, даже подавленный. Ребята молча разошлись.
«Как быть?» — думал Толя. Наташа ждала рисунок, а он никак не мог закончить его. Да уже и готовый, он вряд ли бы понравился Наташиной маме — в нем было мало света. Вернее, свет был, еле уловимый, золотистый, но все же «Поляна света» получалась не праздничной, а грустной. Такой рисунок навеял бы на Наташу только печаль.
Толя взял кисть и, подчиняясь грустному настроению, несколькими мазками нарисовал тонкую дождевую струйку, потом еще одну, еще… Опомнился, когда за его спиной кто-то удивленно ахнул.
Толя отошел от мольберта. За косыми струями дождя и размытая кромка поляны, и недорисованные сосенки-невелички выглядели естественно; воздух над ними был почти осязаемым, словно где-то в пасмурном небе, сквозь брешь в туче, пробился луч солнца, и воздух над поляной, насыщенный микроскопическими капельками воды, вспыхнул золотистым пламенем. Казалось, вот-вот иссякнут струи дождя и над поляной засияет многоцветная радуга.